Последняя наша встреча с Мариэттой Чудаковой произошла в 2012 году. Она приехала в Милан на машине 29 апреля с Андреем, верным своим водителем, внушительным молодым человеком, бывшим «афганцем», c которым Мариэтта и колесила по Сибири, развозя книги в забытые Богом сельские детские библиотеки.
В те апрельские дни она была в Париже и перед возвращением в Россию решила сделать крюк, чтобы увидеться со своей подругой Юлией Добровольской.
Так мы вчетвером оказались за столом дома у Юлии, у которой было только три тарелки: новые покупать, она считала, уже бессмысленно. На самом деле вышло по-другому, и прожила она еще несколько лет <умерла в 2016 – Ред.>.
Мариэтта и Андрей подкрепили силы мясом с капустой. Потом мы пили чай с божественным печеньем из кондитерской «Панарелло», Юлия и Мариэтта говорили, как часто бывало, об ужасах коммунизма, о Кубе, о рецензиях в итальянской прессе на «Шум времени» Мандельштама и на вышедшую в 2012 книгу фотографий «Жизнь в одном взгляде: жертвы Большого сталинского террора» (авторы Л. Скараффиа и М. Делл’Аста).
Юлия повернулась ко мне и спросила, была ли в «Коррьере делла сера» рецензия на «Жизнь и судьбу» Гроссмана, которая вышла несколько лет назад в новом переводе Клаудии Зонгетти. Она уже давно не покупала «Коррьере», на ее взгляд чересчур полевевшего, и стала верной читательницей «Либеро».
2 мая Мариэтта Омаровна и Андрей собрались было покинуть Милан и направиться в Россию, но возникли проблемы с машиной, а Мариэтте необходимо было быть в Москве к 4 мая, у нее было намечено выступление о смертной казни в телепередаче «Cовершенно секретно».
С раннего утра мы начали кружить по Милану в поисках сервис-центра «Фольксваген», дабы раздобыть там запчасти к довольно редкому «Туарегу».
Пока Андрей прочесывал город, Мариэтта рассказывала мне о русской литературе и объясняла разницу между ссылкой (как изгнание и запрет жить в определенном месте, например, в Москве и Ленинграде) и высылкой (изгнание из России великих ученых в 1922 году) и т. д.
В конце концов была найдена автомастерская, где вроде бы устранили поломку, но это не точно, так как нужных запчастей у них не было. Но Андрей не привык сдаваться. Юлия направила их в другой сервисный центр – в район города Брешии. Через час Андрей позвонил мне и попросил быть переводчиком в разговоре с механиком. Я как-то выкрутилась, не владея автомобильной лексикой даже по-итальянски. Казалось, машину починили, и путешественники продолжили путь.
На самом деле поломка оказалась гораздо серьезнее, чем думали, но Андрей все же дотащил машину до Москвы, хотя на передачу Мариэтта и не успела.
Вероника Долина
Страшный пробой в нашей экосистеме, в нашей вселенной. Мариэтта Чудакова, Мариэтта Омаровна дорогая…… А я пару дней назад стих для Маши Чудаковой сделала. Надеялась немного на наше 2 января рожденческое, на Св. Терезу надеялась. Ничего не вышло. Никто не помиловал.
Трое нас было на этом квадрате.
Трое в угрюмой больничной палате
Трудно тому, кто уже в январе
Тенькать попробует вдруг на заре.
Трудно. И зимняя фея устала
Теток лепить из цветного металла.
Тонко ваяла, да все же не зря
Тронула мрамор в тот день января.
Так средь людей народилась Тереза,
Тайна для девочек твердого среза.
Так Мариэтту придумали тут.
Тут, где и розы с усильем цветут.
Ты средь руин не дождешься героя.
Тихо иди – и отыщешь второе,
То, что стоит на границе, число —
Там, где чудесному время пришло.
Трое нас было на этой площадке.
Трое котят, потерявших перчатки.
Там не умея и круг начертить —
Смогут ли девочкам люди простить.
Трое нас было за дверцами лифта.
Трое таких, чьи невидимы лица.
Ветер и снег, си-ля-соль-фа-ми-ре —
Милуют тех, кто рожден в январе.
Дмитрий Ермольцев
Как-то Мариэтта Омаровна пригласила меня к себе и, стоя в коридорчике, сказала: вот эти книжные полки сделаны моим мужем, а эти рабочими. Какие лучше? Конечно же, сделанные Чудаковым были лучше, чем его роман «Ложится мгла на старые ступени». Тут не было места дипломатическим увертам и извивам. Мне не нужно было изображать вежливость. Просто чудаковские были лучше, и все.
Как-то Мариэтта Омаровна позвонила мне и сказала: поедем книги повезем в библиотеки, там будет храм, самый красивый в России. Глубокая пауза. Я понимаю, что если ошибусь, она меня никогда никуда больше не позовет. Я: Покрова на Нерли. Она: да, поехали.
Я не уверен, что этот храм лучший в России, но когда имеешь дело с таким резким и быстрым человеком, сам пошевеливаешься живее, это формирует реакцию, волю и мозги. В том числе и поэтому Аня Герасимова такая четкая, хотя, наверное, она уже и до Мариэтты Омаровны была в целом такая.
Как-то Мариэтта Омаровна сказала: Дима, вы походник? Да, конечно, только не водяной, а горный. Она: годится. После этого я сколько-то колов времени пробивал дорогу в снежном поле, а она вдруг потеряла равновесие и пала в снег за моей спиной. Я ее достал из сугроба, как пушинку, поскольку Кант сообщает, что легкое тело не может тяжело упасть. Ну, это уже около эпитафии, но ее не будет, все же легкое.
Александр Закуренко
Мариэтта Омаровна появилась у нас курсе на третьем, четвертом. Она вела семинар текущей литературы и читала у нас спецкурс по советской литературе. Буквально с первого занятия я ощутил совершенно иной способ речи, другую свободу, какую-то глубочайшую внутреннюю энергию и силу, исходящую от нее. Всегда подтянутая среди нашего созерцательного поэтического бытия – всегда точная, даже до болезненности – с требованиями формулировать все мысли, доказывать, но при этом слышащая и слышащая возражения – и, главное, четкое и ясное понимание правды.
Она не боялась говорить именно то, что думала. И быть в этом говорении достаточно жесткой. Я ходил на другой семинар по текущей литературе – его вел парторг института Буханцов, человек мягкий, добрый, но совершенно никакой. И я, ни с кем не сговариваясь, перешел на семинар к Чудаковой, – каждое ее занятие, обсуждения, мысли, споры – это была радость, которую я не мог и не хотел терять. Я в ней опознал своего/свою – поскольку именно так я и представлял поведение свободного человека в ситуации несвободы и лжи.
Пока не смогу написать полно и точно, слишком сильно чувствую ее потерю. Но в один из самых сложных периодов моей жизни именно Мариэтта Омаровна меня поддержала.
Началось с приглашения в аспирантуру. Помню хорошо этот момент – мы стояли во дворике Литинститута, о чем-то спорили, и вдруг она сказала: «Саша, а вы не хотите в аспирантуру, ко мне?»
Я опешил, поскольку понимал, что никакая аспирантура мне не светит.
И я честно ей ответил: «Спасибо, Мариэтта Омаровна, но меня все равно не примут, только вас подставлю». И рассказал, не вдаваясь в подробности, о своей истории с КГБ, о том, что я под надзором недреманного ока и в любую секунду меня могут взять повторно.
Она восприняла мой рассказ совершенно спокойно, даже улыбнулась и ответила: «Половина моих друзей Там – кивком в сторону Лубянки, – побывало. Давайте попробуем».
Тогда я сказал, что вообще не собираюсь заниматься наукой, не буду защищаться, и мне интересно и важно писать самому. Она снова улыбнулась: «Ну и не надо, у вас три года в Москве появятся, чтобы просто жить нормально».
Через полтора года меня выгнали из аспирантуры за отказ сдавать кандминимум по диамату – я требовал свободный экзамен по философии, писал письма министрам, обещая скорое падение коммунистической идеи и т. д. Кончилось тем, что, когда из аспирантуры я ушел, из общежития меня выселили, и я оказался зимой в Москве без жилья.
Мариэтта Омаровна во всех моих безумных действиях поддерживала меня, и когда еще в 1987 году я решил писать диссертацию по теме «Русская революция в поэтике акмеизма», Чудакова, как мой научный руководитель, бросилась в бой и на Ученом Совете защищала мою концепцию. Через год боев с противниками этой темы тему, к нашему удивлению, утвердили. Это была первая в СССР официально разрешенная диссертация по акмеизму. И роль Мариэтты Омаровны в ее утверждении была чрезвычайно высока. Надо сказать, что при этом высоком тонусе сопротивления лжи советской идеологии Мариэтта Омаровна не была конъюнктурна в политическом смысле, а в самом высоком смысле была именно ученым, анализирующим, думающим, сомневающимся. Когда я предлагал ей всякие завиральные философско-богословские идеи, она всегда скромно говорила: «Саша, я историк литературы. Это не ко мне».
Но, возвращаясь к зиме 1988 года, – мне негде было жить, и я устроился сторожем в Строительном банке на Тверской, в двух шагах от Литературного института. Там же я работал, питался и спал. И Мариэтта Омаровна стала приглашать меня к себе – на Миклухо- Маклая, подкармливала, поила чаем. Помню, как ночами, когда я сидел за столиком вахтера в банке, она звонила на мой пост или предлагала перезвонить ей, и мы вели ночные беседы обо всем. Литературе, жизни, как лечить кашель. Она относилась ко мне очень заботливо, всегда интересовалась моим здоровьем. И эта очень волевая, очень сильная женщина открылась мне совсем другой стороной – теплым участием в моей жизни. Надежностью, порядочностью.
Она подарила мне несколько замечательных людей – в Киеве я познакомился с ее подачи и по ее инициативе с Мироном Семеновичем Петровским, с семьей Букреевых (она всех киевлян знала по работе над Булгаковым). И тут снова проявилась ее щедрость любые мои просьбы связать с кем-то из нужных по работе людей – и она давала координаты.
Тименчик, Фрейдин, Левин, Чертков – я звонил им и ссылался на Чудакову. И всегда (почти всегда) был принят и получал ценную и нужную информацию.