Когда в 90-е я стал преподавать в школе, я всегда обращался за помощью к ней. Составлял письма о защите литературы, о новых программах, о смене учебников присылал ей. Она читала, делала правку и подписывала. И я всегда чувствовал этот надежный тыл крупного ученого, уже тогда и общественной фигуры – и знал, что она не откажет в помощи, если речь будет идти о чем-то важном и существенном.
Несколько лет назад я столкнулся с ней в «Мемориале», она презентовала свою книгу, я ей подарил свою и написал на обложке – «От бывшего аспиранта».
Она мне ответила в духе своего любимого писателя: «Саша, бывших аспирантов не бывает».
Спасибо Вам, Мариэтта Омаровна – за все Ваши уроки, за Вашу честность и стойкость. Спасибо и простите, если я многого не успел сказать Вам при жизни.
<Добавление>
После того, как Чудакова пригласила меня в аспирантуру, я уехал в Киев, где должен был взять направление от украинского Союза писателей.
И отзыв о моих научных работах.
Со всем этим пакетом и вступительной работой «Поэт и государство» я приехал снова в Москву, в родной институт.
В начале своей работы о Мандельштаме я предлагал сделать 27 декабря днем памяти всех убиенных советской властью.
Чудакова прочитала, хмыкнула, но ничего не сказала. Мы шли ва-банк.
Первый же вступительный экзамен в аспирантуру – история КПСС – мог стать для меня и последним.
Принимал его наш парторг, Мальков. Бывший военный прокурор, посланный на новую работу партией укреплять шатающуюся в литературной среде дисциплину.
Мальков знал, что я злостный антисоветчик, думаю, знал и про то, что меня таскали на Лубянку и я отказался быть осведомителем, понятно, что такого нестойкого враждебного кадра пропускать в аспирантуру было нельзя.
Кроме этого, когда я институт заканчивал – я уже сталкивался с ним и сдавал ему зачет по советскому праву, и когда вытащил билет с вопросом о советской Конституции, ответил, что не могу говорить о конституции в тоталитарной стране, поскольку все равно ее положения не выполняются. После этого заявления, сделанного мною вслух прямо на кафедре марксизма- ленинизма, Мальков увел меня со второго этажа на первый и заперся со мной в учебной части.
Там мы весьма долго беседовали (о чем – тема отдельной главки), но в конце он пожал мне руку и сказал, что врагов (меня) нужно знать в лицо.
И вот я вошел в кабинет, за длинным столом восседал с одной стороны Мальков с другой стоял стул для испытуемого.
Проректор, Е.Ю. Сидоров, сидел за другим столом, стоящим перпендикулярно основному длинному – буквой то ли Г, то ли Т. Рядом с ним находилась Мариэтта Омаровна. Она пришла, как я понял, поддержать меня, зная более или менее ситуацию и понимая, что меня будут валить.
Я обычно, когда готовился к экзаменам, просто выучивал тексты, которые было нельзя понять, – а к таким относились все учебники по отсутствующей дисциплине – истории то ли КПСС, то ли ВКП(б), то ли марксистско-ленинской философии, – наизусть.
У меня была фотографическая память, я запоминал даже цифры удоя в колхозах пути коммунизма и партийных зорь, и цифры выплавки стали.
Когда-то в школе из-за этой особенности памяти я чуть не остался на второй год – меня заподозрили в списывании на экзамене по географии – я в своем ответе написал точное количество серых почтовых голубей в ГДР…
И вот я взял билет, оба вопроса я знал по памяти, и я их быстро и складно произнес.
Мальков спросил, какое количество стали планировали выплавить в первый год пятилетки по решениям ХХV съезда КПСС – я ответил точно.
Он поднял брови и спросил, какое количество чугуна – я вновь ответил.
После нескольких неудачных попыток завалить меня по материалам съездов компартии бывший прокурор задумался и спросил наконец – а чем отличается выплавка стали от выплавки чугуна.
Этот вопрос в программу не входил, и я его не знал. Я понял, что дальше последует вопрос о химическом составе козьего молока или о весе куриного яйца в миллиграммах.
И я не выдержал. «Гражданин Мальков, – сказал я. – Вы, возможно, забыли, что сейчас находитесь не в суде и не выполняете роли прокурора, а я не ваш подсудимый». Я хотел сказать еще многое – но прокурор начал наливаться красной краской и напоминать кумачовый революционный стяг.
«Саша, выйдите, пожалуйста, из аудитории», – железным голосом произнесла Чудакова. Она наблюдала за всем этим эпическим сражением и тоже, чувствовалось, ей хотелось многое сказать коллеге и парторгу. Но твердая воля и большой опыт общения с партийными кретинами помог сдержаться.
Я попытался еще что-то вякнуть – но, когда Мариэтта Омаровна произносила литые слова – приходилось выполнять.
И я вышел, мысленно распрощавшись с аспирантурой и Москвой…
В коридоре второго этажа стояли другие абитуриенты в аспирантуру – они сочувственно смотрели на меня, кажется, Дик был свидетелем моего опроса и все рассказал.
Внутри было тихо, и тишина все нарастала.
Может, Чудакова душит Малькова? – с надеждой подумал я.
Минут через 20 дверь открылась и вышел, весь красный, Евгений Юрьевич Сидоров всегда элегантный и легкий. Он подошел ко мне и сказал: «Саша, благодарите Мариэтту Омаровну – она не дала поставить вам двойку. Готовьтесь дальше». И ушел.
Затем вышла Мариэтта Омаровна, наоборот, вся белая.
– Саша, благодарите Евгения Юрьевича – он запретил как председатель комиссии ставить вам два. Готовьтесь дальше. Только без фокусов. – И тоже ушла.
Все остальные экзамены я сдал на отлично, по вступительной работе получил отлично и в аспирантуру прошел с лучшим баллом.
Говорят, что я был единственным в СССР человеком, поступившим в аспирантуру с тройкой по истории КПСС.
Меня отвоевали Е.Ю. Сидоров и М.О. Чудакова.
И дали мне полтора года нормальной жизни в Москве. Даже со стипендией.
<Из разговоров с М. Чудаковой>
Я училась у Шкловского, Эйхенбаума, Жирмунского. Я их научная дочь, вы учитесь у меня, Саша. Вы мой научный сын, значит – вы внук русских формалистов.
На мой вопрос о Лидии Яновской, которая как раз подала на Чудакову в суд:
– Саша, ей-Богу, поверьте. Я ее даже не видела ни разу. Совсем не знаю. Ну не крала я никаких рукописей, вы же понимаете, что это бред? Странная женщина, ну поговорила бы хотя бы со мной…
Меня часто спрашивали в разных органах, когда хотели намекнуть, что что-то нельзя: «ну, вы же понимаете, о чем речь? Ну понимаете?»
И я всегда ломала их игру – «нет, не понимаю. Объясните».
Я десять лет своей жизни отдала, чтобы напечатать Тынянова. Десять лет!!! Просто чтобы напечатать без купюр ученого.
Я не хочу, чтобы такое в моей стране повторялось.
Саша, поверите ли. Я ни разу в своей диссертации не упомянула ни Маркса, ни Энгельса, ни Ленина. Я решила их не упоминать и в «Тынянове» – и столько лет пришлось все это пробивать.
Наталия Зейфман
Я пришла в отдел рукописей ГБЛ после университета в 1962 году, незадолго до прихода Мариэтты. Однажды Сарра Владимировна звонит и говорит: Наташа, внизу около милиционера стоит женщина, пожалуйста, приведите ее ко мне. Я вышла, взяла женщину у милиционера, и мы пошли наверх. Смотрю – какая-то странная, маленькая, не слишком хорошо одетая; правда, у нее замечательная фигурка и особенные глаза, они меняли цвет: иногда совсем прозрачные, иногда зеленые. Я немного ее разглядела, а она мне говорит: кажется, я у вас буду работать. Я промолчала: мне показалось, что она выглядит как-то не так, как надо бы…
Потом я узнала, на что именно ее пригласили: она должна была работать с архивом Фурманова, и она сразу стала им заниматься, быстро ходила по проходам в каталоге с карандашом во рту. Знакомство еще не состоялось.
И очень быстро случилось это замечательное, предвещающее нашу долгую дружбу на всю оставшуюся жизнь. Мы одновременно поучаствовали в делах друг друга, как бы обменявшись шагами друг к другу. Звонок, я подхожу к телефону, какой-то человек, говоривший с акцентом, просит Мариэтту Омаровну – а ее как раз не было в отделе. Он просит передать, что ему позвонили из детского сада и что у ее маленькой дочери (а он дедушка) подозревают дизентерию и требуют, чтобы он отвез ее в больницу. Я тут же приступила к делу, и мне удалось убедить его не рисковать больницей, а забрать девочку домой (потом выяснилось, что дизентерии не было). Только я закончила говорить с ним позвонил мой папа, что он ждет меня внизу и просит к нему выйти. Он сидел при входе на широком подоконнике, а голова у него была перевязана. Что такое? Мне, говорит, в метро стало плохо и я упал, когда поднимался по лестнице; меня пытались поставить на ноги, но, к счастью, какая-то женщина добилась, чтобы принесли стул и на нем перенесли меня в каптерку; я отсиделся и дошел до тебя. – Когда Мариэтта вернулась, я рассказала ей, что говорила с ее отцом и спасла ее дочь от больницы, а Мариэтта рассказала мне, как только что помогла в метро немолодому человеку, которому стало плохо: его хотели заставить идти, а она не допустила. – Это мой папа!!! Папа потом пригласил ее и нас с мамой вместе на Арбате посидеть, – поблагодарить Мариэтту, – есть такая фотография…<см.>
А потом был такой случай. В отделе была небольшая проходная комната, где можно было разговаривать, стоял круглый стол, а в углу мраморная Эсфирь с головой Олоферна. Вхожу и вижу: Мариэтта сидит за этим столиком и разговаривает с моим шефом, Петром Андреевичем Зайончковским. И разговаривает так свободно… Я подумала: ого, ничего себе! Я, когда говорила с Петром Андреевичем, была вся в смущении. Я потом узнала, о чем они говорили: Петр Андреевич пригласил Мариэтту и Сашу учить его дочь русскому языку.
Моя комната была наверху, а Мариэтта работала внизу, поэтому первое время мы встречались мало. И вот однажды праздновали Новый год. Сарра Владимировна всех собрала. Были какие-то смешные сцены, в них участвовали Мариэтта и еще одна наша смешливая сотрудница. В.Б. Кобрин, у которого есть текст под названием «Кому ты опасен, историк?», ходил с мешочком, и все должны были вытаскивать из этого мешочка фанты. У меня вытянулся фант со словами «Счастье твое ты себе получишь, человече»… Мариэтта тоже вытащила себе что-то хорошее, и мы вместе смеялись… И мы начали сближаться.