Как читать «Мастера и Маргариту» в школе? Я имею в виду евангельские темы в романе. Может ли это как-то соотноситься с требованиями ввести курс по изучению вероучений?
Зачем же соотносить изучение романа с требованиями, когда они еще, к счастью, не реализованы?.. Наше общество и Министерство образования не готовы к тому, чтобы вводить этот курс, для него нет пока базы. Когда Булгакова только включили в школьную программу, по просьбе издательства «Просвещение» я собрала его «Избранное» и снабдила своим специально для школы написанным послесловием. В первом разделе, «Романы», был роман «Мастер и Маргарита», во втором, «Рассказы», – три рассказа, третий – «Публицистика». Я считаю первым публицистическим его произведением статью «Грядущие перспективы» (1919), вторым – письмо Правительству (1930). В комментарии говорю о том, как изучать в школе творчество Булгакова. Иногда, к счастью, я встречала учителей (тираж издания был большой), которые говорили, что используют мою книгу в работе.
Что из литературы советского периода, официально признанной тогда, хорошо бы представить в нынешней школьной программе?
Я даю ответ на этот вопрос в «Истории литературы советского времени», над которой немало лет работаю. Наверное, это будет двухтомное издание, довольно много уже написано. В школе необходимо давать представление о Зощенко, Бабеле, том же Булгакове, Платонове, Алексее Толстом… Обязательно должны быть обзорные темы. Но самое главное: ученики должны читать несколько текстов писателя, которого проходят, один-два его рассказа, иначе все бессмысленно.
Для младших классов надо вводить нашу детскую литературу – лучшие ее образцы относятся к 1939–1941 годам, но немало хорошего было и раньше. С 1930-х до 1953-го во взрослой все было регламентировано, поэтому писатели кинулись в литературу для детей и в литературу о природе. Так, в 1936-м появилась повесть Пришвина «Жень-шень». Не от хорошей жизни, конечно, но получилось замечательное произведение – целая повесть об оленихе. Оказалось, что философский взгляд на вещи возможен только в книгах о животных, а в произведениях о людях надо было предъявлять марксистское, материалистическое мировоззрение.
Из вершинных произведений той поры «Дикая собака Динго, или Повесть о первой любви» Фраермана, «Судьба барабанщика» и «Тимур и его команда» Гайдара («Тимур и его команда» – бессмертная, на мой взгляд, повесть). Надо читать и более простенькие книги, но таинственным образом не несущие на себе печати советского времени. Одна из них – моя любимая – «Марка страны Гонделупы» Софьи Могилевской, сильно испорченная в 1960– 1970-е требованиями убрать из текста все «украинское». Видно, никак не могли простить Украине долгого послевоенного сопротивления западных ее областей советской власти, в эти годы уже и украинские власти попали под подозрение в национализме. Вместо Петрика и Опанаса появились Петя и Вова. Вместо восьми братьев Чернопятко (Ивась, Грицко), которые один за другим садятся на забор, и Петрик в ужасе уходит, не имея возможности с ними со всеми сражаться, появились приехавшие в гости русские двоюродные братья Вовы. Поэтому читать «Марку страны Гонделупы» надо в издании 1941 года. В течение жизни я перечитывала ее раза четыре, и ни разу не разочаровалась. О ней я подробно рассказываю в книжке «Не для взрослых. Время читать! Полка вторая», которая только что издана. Прекрасны вышедшие в 1940 году рассказы Осеевой – «Бабка» и «Рыжий кот», первый том «Двух капитанов» Каверина. Эти замечательные произведения надо не столько даже изучать, сколько убеждать детей их прочесть.
Как вы относитесь к ЕГЭ по литературе и к реформе школьного образования?
Мой взгляд на преподавание литературы в школе отличается от взглядов многих, кто занимается этими реформами. Я его в свое время высказывала, делала доклад на Общественном совете при Высшей школе экономики под председательством ректора школы Ярослава Кузьминова, где обсуждался школьный стандарт, который пытались тогда наскоро ввести. Я говорила, что нужна коренная реформа. Еще в 1916 году замечательный филолог Борис Михайлович Эйхенбаум увидел опасные тенденции, которые в советское время расцвели: в школе изучают литературоведение. Оно нужно в гуманитарном лицее и гимназии, но не в школе. Конечно, ученику надо дать представление о стихосложении (ямбе-хорее), но не заниматься «образами», когда мало кто читает те произведения, о которых они говорят и пишут. Я считаю, три четверти урока литературы должно быть отдано чтению текстов вслух – учителем и теми, кто хорошо читает. Читать вслух, делать паузы, обмениваться немногими словами по поводу прочитанного.
ЕГЭ предполагает совсем иной подход, поэтому я к нему скептически отношусь. Главной задачей при создании ЕГЭ было уйти от коррупции в вузе, все об этом писали и говорили, но вместо этого мы получили коррупцию в школе. Поэтому идти тут надо наперерез изменить характер уроков литературы. Повторяю, читать вслух не менее трех четвертей времени урока, половина – это минимум. И стихи читать, и учить их наизусть. Сейчас ведь все зависит от учителя: одни на этом настаивают, другие – нет. Если не принуждать школьников учить, скажем, монологи Чацкого, Фамусова из «Горя от ума» Грибоедова, мы получим глубочайшую трещину внутри нации – она пройдет по языку, речевой деятельности… Младшее поколение не будет понимать, какими это поговорками обменивается старшее.
Когда вы работали с архивами писателей, то общались и с их вдовами – Верой Владимировной Зощенко, Еленой Сергеевной Булгаковой… В заметках «Людская молвь и конский топ» вы приводите комментарий из своей записной книжки от 14 июля 1971 года: «Вдовы цеплялись за меня своими хладеющими руками; слабыми телами они старались прикрыть тени своих мужей, защитить их, недобравших славы при жизни, от бесстрастия исследовательского разума, потому что бесстрастию этому приличествовало появляться лишь вслед за славою, иной порядок был безнравственен». Какое впечатление они на вас производили?
Они были такие разные! Не думаю, что есть общее понятие вдов. Елена Сергеевна Булгакова была человеком железной внутренней силы, так сказать, платиновой твердости. Это главное впечатление, которое от нее исходило, при всей ее женственности и обаянии. Несомненно, через все творчество Булгакова проходит внутренний культ силы, в том числе женской. Он нашел в ней, на мой взгляд, то, что искал.
Я очень хорошо знала Татьяну Николаевну Лаппа, первую жену Булгакова. Трижды ездила к ней в Туапсе, она меня поселяла в своей однокомнатной квартире. Она была одной из самых обаятельных личностей, которых я встречала. Абсолютно бесхитростная, честная, искренняя. У меня было впечатление, что она осталась той саратовской гимназисткой, которую в свое время полюбил Булгаков. Я сумела ее разговорить, правильно поставить вопросы, не подсказывать ответы. Сначала ей казалось, что она ничего не помнит, но постепенно я вывела ее на воспоминания, на важные вещи. Они широко цитируются в моем «Жизнеописании Михаила Булгакова». Была видна ее самоотверженность, полная поглощенность жизнью Булгакова, и то, что он в прямом смысле слова разрушил ее жизнь. В творчестве есть жестокость, эта коллизия непреодолима – человек делает жестокие вещи, потому что его главная задача – творчество, и все, что ему мешает, он откидывает. Это же не просто: любил одну, полюбил другую, нет, здесь все глубже – на новом этапе ему была нужна не просто обаятельная и более молодая Любовь Евгеньевна Белозерская. Для него было важно, что она явилась из Европы, куда он так и не попал. Татьяна Николаевна вспоминала, что Булгаков не раз серьезно говорил ей: «Меня за тебя Бог накажет». Недаром перед смертью он послал свою младшую сестру разыскать ее, несомненно, хотел просить прощения. Но Татьяна Николаевна к тому времени оказалась в Сибири.
В «Постскриптуме» к переизданию своей книги «Поэтика Михаила Зощенко» я подробно описала свои встречи с Верой Владимировной Зощенко. Она была интересным, симпатичным человеком – явной героиней Зощенко. Сама говорила, что она и есть героиня «Аристократки»: «“Кутается в платок” и “стрижет глазами” – это мой портрет». Зощенко ей постоянно говорил: «Я от тебя никогда не уйду». Хотя у него было множество женщин, но он не хотел расставаться с ней. Творческая жизнь писателя связана, увы, с энтропией остальной жизни. Лучше всех об этом сказал Лев Толстой в одном из частных писем: писатель вкладывает в свои романы все лучшее, что в нем есть, и потому романы его прекрасны, а жизнь дурна…
Встречи с этими женщинами помогли вам по-иному взглянуть на сами тексты?
Они много добавили, хотя мало что изменили в понимании творчества писателей. Текст самодостаточен. Но когда ты исследуешь весь творческий путь писателя, нужно, конечно, многое знать помимо текста. С Верой Владимировной Зощенко я встретилась тогда, когда концепция книги у меня уже сложилась: Зощенко отказался от своего языка и все понятия перевел на язык героя своих текстов – полупролетария. Я написала, что его рассказы – это перевод с языка, подлинник которого утрачен. Когда мы читаем Лескова, мы затылком ощущаем, что его собственный язык отличается от языка Левши или женщины, которая рассказывает о «тупейном художнике». Мы это ощущаем, хотя у Лескова об этом нигде прямо не сказано. А Зощенко всем строем своей прозы утверждает: этот язык не мой, но другого сегодня нет.
Вы родились в многодетной семье – у вас двое братьев и две сестры. Как вас воспитывали родители? Можно ли это назвать воспитанием?
Мама всегда говорила: «Не понимаю, как это люди говорят, что детей воспитывает школа. Я воспитываю своих детей, а школа только обучает». Я высоко ценю, и с годами все больше, атмосферу семьи, созданную нашими родителями.
У нас был большой разрыв в возрасте: старший брат на семнадцать лет старше самой младшей. Он в 1943 году ушел на фронт и, к счастью, вернулся живой. Отец пошел в первые недели войны добровольцем – рядовым пехотинцем. Не только в войну, но и после войны семья очень бедствовала, почти на грани нищеты – отец-инженер кормил четверых детей. Но при этом нельзя было представить, чтобы родители спросили: «Где те пятьдесят копеек, которые мы тебе вчера дали?» Нам совали последние деньги – мне, например, на завтрак в университет, а мы отказывались. Сливочное масло стали ставить на стол, когда я уже, кажется, кончала учебу в университете. А до этого хватало только помазать каждому тонким слоем на кусочек хлеба. У маминой подруги, дочери ста