рого большевика (она жила в знаменитом Доме на набережной), было несколько приемных детей, и у одной девочки предрасположенность к туберкулезу. И вот мама рассказывала: «Знаешь, она заставляет Светлану ложкой есть масло!» При этом в ее словах не было ни грамма зависти. Просто было понятно, что одни живут так, другие – иначе.
В доме господствовало уважение к детям. Нас ни в чем не подозревали, не обвиняли. Мама говорила: «Я презираю слово “наказывать”. Кто-то говорит: “Я своего ребенка наказал”. Как это? Мои дети сами знают, когда они сделали что-то плохое, видят, что я обиделась на них». Она могла делать нам какие угодно выговоры, но понятия наказания в семье не было.
И вот что еще важно: мой дед с отцовской стороны, до революции – российский офицер, был в 1937-м арестован. Я была четвертой в семье и не знала об этом, в отличие от старших. Когда отец в 1956-м получил бумажку о реабилитации деда, там, как всегда, было написано вранье, что он умер в лагере в 1942-м от воспаления легких. Отец, уходя на фронт, считал, что он еще в лагере. Тогда не знали, что десять лет без права переписки – это конец. Только после смерти отца я выписала из Махачкалы дело деда и узнала, что он был расстрелян через три месяца после ареста, в январе 1938 года. Он не дал так называемых признательных показаний, на все отвечал: «Этого не было», «Неправда», и под каждым листом протокола твердым почерком его фамилия. То есть он выдержал все пытки, которые, думаю, в Дагестане были еще ужаснее. Отец мой остался на свободе только потому, что в 1934-м уехал в Москву. До этого он окончил Тимирязевскую академию: Дагестан послал его учиться на инженера по рыбным промыслам, вернулся на родину он с женой и двумя сыновьями, там родилась моя старшая сестра. Отец был заведующим промыслами, семья жила в двухэтажной вилле на берегу Каспийского моря. Но мама не вылезала из тропической лихорадки, и в этом состоянии рожала мою сестру, она тоже болела. И тогда врач сказал: «Так ты погубишь семью. Русские не выдерживают нашего климата». И они уехали. А через три года в Дагестане всех Хан-Магомедовых арестовали и расстреляли. Тогда был принцип брать на месте, не успевали разыскивать людей с такой же фамилией в других местах. Не все это видели, иначе разъехались бы. Только много позже я поняла, что отец ждал ареста каждый день: и до войны, и после, когда повторно брали самых разных людей. Он был партийный, в анкете писал: «Отец репрессирован», никогда от него не отказывался. Фотография деда в форме царского офицера по-прежнему открывала семейный альбом. И по сей день я благодарна отцу за то, что у нас в доме не было атмосферы страха. Мы знали: наш папа никого не боится. Это имело большое значение для всех нас. Самый старший брат, фронтовик, теоретик уголовного права, жизнь положивший на попытки смягчения, как он говорил, «нашего самого жестокого в мире уголовного кодекса», скончался в 1983 году; другой – Селим Омарович Хан-Магомедов, искусствовед, ученый с мировым именем. Он всегда шел наперерез потоку, в первую очередь в своей науке. В советское время это было очень сложно.
А кто вам из родителей был ближе?
Они были очень разные. Отец как-то сидел с нами, мне было лет шестнадцать, и задумчиво сказал: «Да, вам, девочкам, нельзя выходить за дагестанцев». Хотя мы, видит Бог, и не собирались. «Вы – люди русской культуры. Никто из вас с дагестанцем жить не сможет». Помолчал и сказал замечательную фразу: «С дагестанцем может жить только такой ангел, как ваша мама». Мама – из-под Суздаля, из села Вишенки, умела утишить его непредсказуемую вспыльчивость, мягко, мило привести отца в чувство. Он отдавал себе в этом отчет, это видно по его словам.
Отец говорил: «В Дагестане мужчины не врут». Врать считалось бесчестным. Это было, конечно, до революции. Он рассказывал, как его отец перегонял как-то большое стадо баранов – так называемую баранту, а на межах стояли вооруженные люди. На вопрос «Чья баранта?» почему-то надо было сказать, что не его. Гаджи-Курбан, мой дед, потом говорил: «Не буду же я врать из-за какой-то тысячи баранты!» Он сказал, что его, и у него все отобрали. Отец тоже просто не умел врать.
Дома у нас был культ образования, все должны были учиться на пятерки, других отметок отец не представлял. «Твоя четверка для меня все равно что двойка».
Учеба вам легко давалась?
Первые три класса, видимо, даже слишком легко. Как-то отец при мне сказал маме: «Она десять минут тратит на уроки и получает пятерки. У нее же не выработается работоспособность». И предложил мне перескочить через четвертый класс: «Хочешь, возьми учебники за четвертый класс и за лето подготовься к экзаменам. Если подготовишься, я договорюсь с директором – соберут экзаменационную комиссию, а не подготовишься, пойдешь в четвертый; твое дело». Я знала, что он не будет обижаться, сердиться, он полностью предоставил это дело мне. После четвертого класса тогда сдавали устную и письменную арифметику, русский язык, а мне надо было еще сдавать ботанику, географию, историю. Нас вдвоем с младшей сестрой отправляли на лето к маминой подруге под тогдашний Загорск. И там, вдалеке от родителей, во дворике на окраине города я готовилась к экзаменам. Когда приехала, папа спросил: «Подготовилась?» – «Да, папа». Он договорился, чтобы у меня приняли экзамены, я все сдала и пошла в пятый класс. Первые дни меня встретил полный афронт одноклассниц. Причем я еще никак не успела себя проявить скажем, задрать нос и т. д. Нет, их возмутил сам факт: «Зачем перескочила? Никто не перескакивает, а ты, выскочка, перескочила». Только много-много позже, буквально лет десять назад, я поняла, что это явление можно назвать реликтами общинного мышления. Каждый раз после уроков меня провожали двадцать одноклассниц: «Мы тебя изобьем». А я из-за гордости не шла сразу домой, где меня старшие взяли бы под защиту, а долго ходила по Сокольникам, пока девчонки от меня не отвязывались. Но на следующий год меня уже избрали председателем совета отряда, отношения наладились.
Мне все предметы давались легко, но физику и математику я с большим трудом дотащила до конца десятого класса на пятерку. Получила медаль и больше не хотела заниматься подсчетами, все-таки я гуманитарного склада.
Как вы воспитывали свою дочь Машу? В такой же системе?
Ей с раннего детства было внушено: «Можешь делать все, что угодно, лишь бы это не мешало другим». Потом оказалось, что это и есть принцип свободы. Я ненавижу насилие над личностью: мужа – над женой, жены – над мужем, родителей – над детьми, что в нашей стране укоренено и легко применяется.
В старших классах и в студенческие годы ограничение было одно: дочка должна быть дома не позже половины двенадцатого. И когда однажды на втором или третьем курсе она позвонила – захотела переночевать у подруги, а утром пойти в университет, до которого оттуда было ближе, я сказала: «Спрошу у папы, что он скажет». Мой муж, Александр Павлович Чудаков, сказал: «Нет, пусть возвращается. Девочка должна ночевать дома». Она вернулась, разумеется, крайне недовольная и спросила меня: «Сколько же мне так возвращаться в половине двенадцатого?!» И сама попала на наживку. «Я тебе точно скажу: до замужества». Она наивно спросила: «А потом?» «А потом за тебя будет отвечать твой муж. Может, ему будет нравиться, что ты приходишь в пять утра. Это уже будет ваше с ним дело».
Вы ведете рубрику «Успеть прочесть» в журнале «Семья и школа», «Русским языком вам говорят» на радио «Русская служба новостей». Видите ли вы результаты этой деятельности?
Хотя я урожденная москвичка, всегда физически ощущала своего читателя и слушателя вплоть до Тихого океана, хотя во Владивосток попала только в 2006-м – и проехала на машине до Москвы. У нас такая большая страна, что даже один процент населения – это около полутора миллионов. И меня вполне устраивает, если этот процент меня слышит, читает и что-то интересное от меня узнаёт.
Это работа на настоящее или будущее?
У нас всё любят откладывать на потом. Советская власть делала все для того, чтобы сегодняшнего дня не существовало, а было только прошлое и будущее. «Осталось два года до исторического двадцать четвертого съезда. Осталось полтора года до конца пятилетки». Мы должны были пробегать, не замечая текущее в этот момент – самое ценное! – время. Некоторые философы говорят, что существует только настоящее. Для меня существует в настоящем и прошлое – детство, родители, не говоря уже о муже, все они всегда со мной.
Но в ответ на ваш вопрос могу сказать: наверное, я работаю на настоящее, которое скажется, возможно, и в будущем.
Чем отличаются нынешние студенты Литературного института, где вы преподаете, от тех, кто поступал туда десять лет назад?
Смело могу сказать (не знаю, как обстоят дела в других институтах): мои студенты год от года все лучше, интереснее, эрудированнее.
С кем-то из бывших студентов вы поддерживаете отношения? Следите за их судьбой?
Иногда встречаю в разных местах Даниила Файзова, Юру Цветкова, общаюсь с ними. С интересом слежу за работой в качестве редакторa ExLibris’а моего талантливого студента Евгения Лесина. Юля Латынина была на четвертом, кажется, курсе лучшей моей студенткой. Кого-то постоянно вижу, как, например, Диму Гасина: он – менеджер в издательстве «Время». Так или иначе в литературной жизни с ними пересекаюсь.
Вы довольны судьбой своих книг – о Жене Осинкиной, детективе Крафте, «Не для взрослых. Время читать! Полка первая»?..
Детективы я писала для собственного удовольствия, издательство уговорило меня их опубликовать. Иногда вижу на них очень даже замечательные отклики, значит, кому-то они пришлись по душе. «Женю Осинкину» я стала писать из идейных соображений. Как-то у меня брала интервью корреспондент из газеты «Культура», тогда еще «Советской культуры». Я ей сказала, что мой отец был идейный, убежденный коммунист, а я с давних времен идейный, убежденный антикоммунист, но идейность и убежденность у меня от него. Сказала спонтанно, а потом, думая над этими словами, убедилась, что они точны. В последние годы – я поняла это в 2003-м – семьи, даже интеллигентные, во многом разлагают своих детей-подростков. Родители, беседуя между собой, невольно внушают им уверенность, что в этой стране им нечего делать, что за них все решено. Я пытаюсь объяснить подросткам, что это их страна, и она ждет их рук и ума. Я в этом уверена. Что касается «Не для взрослых. Время читать!» – это настоящий просветительский проект. Если родители откроют мою книгу, они поймут, что она освобождает им массу времени: можно дать ее ребенку и уже не беседовать с ним о том, что читать.