Твой светлый ангел чиркнет спичкой
Зима, что жизнь промчалась электричкой.
И так дальше…
В этих стихах весь «Я». Вот это ощущение бунтующей сути живой было ей очень хорошо знакомо по себе. «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!» И она сама, да и настроение моего стихотворения было таким по тональности – мятежным. А Евтушенко говорил, что «отсутствие таланта есть – невозможность мятежа». Что ж…
Некоторые мои стихи она не понимала и не принимала. Были и такие, за которые мне сегодня стыдно. Но – общения было очень и очень мало! Увы.
Она была сложный человек с крутым нравом, но среди близких людей она была очень доброй и простой в общении.
Честная, бескомпромиссная, она жила не по законам социума, а по велению собственной души.
Возможно, этим и объясняется ее оппозиционный настрой, ее участие в митингах. Она была активным человеком, вооруженным знаниями и желанием помогать людям верой и правдой. Гражданином!
Исследователь Булгакова, Олеши, Зощенко, Замятина, она прививала любовь к литературе следующим поколениям. Моя любовь к Булгакову и Олеше – это результат ее кропотливого разбора, ее философских и литературоведческих штудий.
Всегда было интересно слушать ее лекции: живые, яркие, запоминающиеся, как и она сама.
Я не могу сказать о ней в прошедшем времени – «была», поскольку она была, есть и будет с нами, пока жива память о ней, пока читают ее талантливые, ни на кого не похожие литературоведческие работы. Она была настоящая. Спасибо, что Мариэтта Омаровна была с нами и подавала определенный пример того, каким надо быть в России XXI века. Будем любить ее и помнить вечно.
Нина КонстантиноваАлександр Павлович Чудаков, Мариэтта Омаровна Чудакова
(Глава из книги воспоминаний)
Событием для многих ребят нашего курса и для меня лично стал Александр Павлович Чудаков, появившийся на тогдашней кафедре русского языка, говоря прозаическим языком, как почасовик, а языком несколько поэтизированным – как вдруг вспыхнувшее на небе яркое сияние. В 1971 году прошло всего два года, как умер Виноградов, а язык художественной литературы на кафедре был уже в абсолютном загоне. (Впрочем, не в особой чести он там и поныне: тлеет что-то в сырых дровишках О. Ревзиной.) И вдруг моя соседка по комнате в общежитии Таня Седова сообщает: «Я сегодня ходила на новый спецкурс к Чудакову на «Поэтику Чехова». Спецкурс, между прочим, по кафедре русского языка. Это его книжка у тебя на столе лежит, а ты все ее никак не раскроешь». – И с присущей Тане эмоциональностью был немного гнусавым голосом вынесен приговор спецкурсу Чудакова: «Потрясающе!».
Книжка называлась так же, как и спецкурс; и я ее тут же и раскрыла, и очень быстро прочитала, и вслед за Таней на следующем семинаре уже слушала и самого Чудакова. Я сидела на семинаре и, помню, у меня в голове все зудела мысль о том, как я пять лет назад случайно подслушала его разговор с Виноградовым и Шанским. Была зима 1968 года. Я готовилась поступать в университет на филфак и, кроме литературы на подготовительных курсах, ходила на филфак слушать лекции С.М. Бонди и спецкурс В.В. Виноградова по Гоголю. Никто тогда не спрашивал никаких документов. В.В. читал спецкурс в 30 аудитории. Я пришла немного раньше и стояла в коридоре, ожидая начала. Вдруг из кабинета Виноградова вышел он сам вместе с двумя мужчинами: один совсем молодой, с длинными руками, высокий и вообще какой-то очень большой; второй – постарше, скорее невысокий, чем среднего роста, косоглазый и несимпатичный.
Они загородили проход, а я ожидала, когда смогу пройти, и невольно наблюдала интереснейший разговор, стоя поодаль и делая вид, что просто, как говорят, «поджидаю поезд».
Виноградов, обращаясь к высокому, спрашивал: «Над чем же вы сейчас работаете?» Тот отвечал что-то вроде того, что «пишу книгу о Чехове, по существу уже заканчиваю». ВВВ вдруг обеспокоенно спросил: «А сколько вам лет? Вам пора уже писать докторскую». «29», – ответил высокий. Виноградов оживился: «Ну, давайте побыстрее, в вашем возрасте я уже был профессором». И маленький косоглазый вдруг весь вытянулся, скосил лицо в сторону академика, сладко заулыбался и подобострастно сказал: «Так это ж вы, Виктор Владимирович!..» ВВВ поджал губы, скользнул <взглядом> по лицу откровенного льстеца и быстро распрощался с обоими.
В сентябре того же года, уже будучи студенткой первого курса, я узнала, что маленький был Николай Максимович Шанский. А через четыре года, уже на четвертом курсе, читать спецкурс по поэтике Чехова к нам пришел Чудаков, у которого только что вышла книга «Поэтика Чехова», и я узнала, что высокий в том разговоре с ВВВ был Александром Павловичем Чудаковым. Я как-то напомнила ему об этом разговоре. Он его тоже не забыл.
Чудакова было трудно не узнать: внешность его как-то сразу выделяла его из толпы: он был очень высокий, <…> с длинными и гибкими кистями, которыми постоянно жестикулировал во время лекций, да и во время разговора. В прошлом он был пловец, входил в университетскую сборную.
Многие его друзья вспоминают, каким спортивным человеком он был, как запросто переплывал Москва-реку, а переплыв, еще босиком мог пробежаться по заснеженному берегу. Он очень осознанно относился к режиму, хотя при их с женой научной загруженности далеко не всегда мог ему следовать. Я помню, как он восхищался в этом Валентином Катаевым человеком строгого режима: тот вставал всю жизнь в 6 утра, прогулка, потом работа, днем пару часов отдыхал, потом опять работа и опять прогулка, – то есть строго следовал раз навсегда установленным для себя правилам. «Все его друзья-писатели смеялись над ним из- за этого… И где они, эти друзья?.. Их давно нет, а он жив! И к концу жизни пишет все лучше…», – именно так сказал как-то Александр Павлович.
Мне всегда казалось, что нет разницы, как и во что Чудаков одет: и в вытянутом старом свитере, и в новом светло-сером прекрасно сшитом элегантном костюме он оставался тем же обаятельным Александром Павловичем: и улыбка, и взгляд, который очки как-то дробили, и знаменитое «дда-а-а…» с покачиванием головы из стороны в сторону…
Он любил смотреть на красивых людей – и мужчин, и женщин. Он вообще умел во всем заметить и отметить красоту. Как-то заговорили о комментарии, который они с его женой Мариэттой Омаровной и Е. Тоддесом делали к тому Ю.Н. Тынянова о Пушкине. Я тут же: «Тынянов и безмерно талантлив, и красив…» А Чудаков вдруг ушел от Тынянова: «Вот Сережа Бочаров… красавец! Не находите?» Я: «Да, глаза у него необыкновенные!» Чудаков: «И умница…» Я засмеялась: «Это ему еще красоты прибавляет!» Чудаков тоже рассмеялся.
Когда я узнала семью Чудаковых поближе, я поняла, что они, работая на двух работах, еще напряженно работают и дома: именно в то время ночами они и писали этот комментарий к сборнику статей Ю.Н. Тынянова – образцовый комментарий, это уж точно, вряд ли можно указать другой столь же основательный. Александр Павлович как-то нам с Таней Седовой рассказывал, как реагировала их школьница-дочка Маша на эти их ночные бдения: ложится она спать – сидят, ночью встанет – сидят, утром просыпается – опять сидят. И ученица пятого класса ясно сформулировала свое отношение: она сказала, что никогда не будет филологом. Как им удалось переубедить ее, не могу представить даже. Наверное, это заслуга Мариэтты Омаровны, которая могла убедить кого хочешь.
Они жили в тесной двухкомнатной квартире где-то у черта на рогах (это была пятиэтажка, кажется, на улице Тухачевского), и в квартире даже телефона не было. Квартира, может, была и не очень маленькой, но огромными были библиотека и архив, которые съедали все жилое пространство и были везде, на кухне в том числе. Когда организовывался новый жилой кооператив, расположенный в Беляево, на ул. Миклухо-Маклая, они подали заявление на трехкомнатную квартиру; это заявление принимали с большим скрипом, хотя оба они были даже членами Союза писателей. Александр Павлович решил выступить на собрании кооператива в свою поддержку. Узнавшая об этом Мариэтта Омаровна задумчиво сказала: «Ну, попробуй… А в следующий раз я пойду». Он, как ему казалось, прекрасно все им изложил, но никого его речь не убедила. И тогда за дело взялась Мариэтта Омаровна. Она пошла на следующее то ли заседание правления, то ли на собрание кооператива, взяла слово – и через несколько минут все согласились с тем, что молодым перспективным ученым, на одном из которых еще и лежит ответственность за хранение, обработку и издание рукописей Булгакова, Олеши, Зощенко и т. д., – таким ученым (кто сомневается?!), разумеется, нужна квартира попросторнее.
Александр Павлович восхищался этой ее способностью убеждать. Вообще он всегда с восторгом и восхищением говорил о своей жене. Помню, я как-то спросила, как долго он писал «Поэтику Чехова». Он как-то невнятно начал объяснять, что это же его кандидатская, ее легко было переделать в книгу… А потом вдруг перескочил на Мариэтту: «А вот Мариэтта очень быстро пишет. Знаете, за сколько она написала “Эффенди Капиева”?» Вопрос был задан с каким-то подвохом и с такой интонацией, что я подумала и спросила: «Неужели за две недели?!» Чудаков ошарашенно посмотрел на меня сквозь толстые стекла очков: «Ну вы хватили!.. Нет. Но – за два месяца! Воображаете? Поехала в Дубулты в Дом творчества – и через два месяца вернулась с книгой!» Или, например, хвастал тем, что его Мариэтта ухитрилась в своей докторской диссертации ни разу не упомянуть ни о каких классиках марксизма-ленинизма! Да, тогда это был поступок!
Очень симпатичным было в нем (да и в его жене тоже) абсолютное равнодушие к внешнему виду. Но через год, когда мы были на пятом курсе и оба они читали нашему курсу свои спецкурсы, с ними словно что-то произошло: он вдруг стал элегантным мужчиной в серых костюмах, она – дамой в красивых кофточках и строгих выглаженных юбках. А уж обаяния и ума обоим было не занимать.
Вообще энергии и решительности у Мариэтты Омаровны можно было бы поучиться многим и многим. Так, когда я уже написала диплом, на рецензию он был отдан В.В. Одинцову – достаточно традиционному ученому, хоть и писавшему о прозе Пушкина, но, на мой пристрастный взгляд, мало что в ней понимавшему. Не знаю, почему Александр Павлович решил взять его мне в рецензенты. Короче, когда Одинцов прочитал диплом, он сказал, что все эти уровневые методы анализа ему чужды, неприемлемы, и что глупость считать «Метель» Пушкина, да и вообще «Повести Белкина», пародией, что он может оценить мою работу только как отрицательный результат подобного типа исследования и выше четверки поставить не может. Я с его отзывом приехала к Чудаковым как в воду опущенная, хоть меня обычно окунуть туда даже на мгновение не так-то просто. Мариэтта Омаровна к тому времени тоже прочитала мой диплом. И когда я в красках начала изображать, как Одинцов все это еще и говорил, она вскипела: «Я тоже поеду на защиту. Он что, глухой и слепой? Он каждый день читает такие дипломы?..» Александр Павлович мягко успокоил нас обеих. Потом все в конце концов «разрулилось». Но решимость и благородство Мариэтты Омаровны я оценила и запомнила с благодарностью.