Однажды на встрече выпускников, обсуждая с бывшими сокурсниками его полумемуары-полуроман «Ложится мгла на старые ступени», мы согласились, что это все же своеобразный и замечательный роман, хоть в нем так и прорывается живой голос Александра Павловича, и хоть ясно, что этот его герой Антон – это зачастую он сам, которого, кстати, родители хотели сначала назвать тоже Антоном. «Представляете, я мог бы быть Антоном Павловичем!..» – сокрушался Чудаков, любимым писателем которого был Чехов. Свое имя Александр Павлович, впрочем, тоже любил: он не без гордости рассказал мне, как он бывал у Виноградовых дома и как Надежда Матвеевна, жена Виктора Владимировича, при первом знакомстве с аспирантом мужа отметила: «Имя-то у вас царское!..»
Обсуждая с моими сокурсниками его книгу, мы тешили себя мыслью о некой должной следовать за первой книгой второй, – о продолжении первой: мы предполагали, что, возможно, подробности своей университетской жизни он опишет в ней… Да, мы ждали продолжения его прозы. Но (так говорил он сам), «как всегда бывает», следующей книге не случилось быть. Мы все были потрясены и шокированы ужасной его гибелью.
До сих пор, кажется, так и не раскрыто это преступление, не названы те, кто напал на него. И наши власти, похоже, успокоились, предоставив нам довольствоваться слухами и сплетнями. И все они, известные мне, – это не более чем слухи. Мне не хочется верить ни в одну из них. Но все-таки: первую я услышала на его похоронах. Он возвращался поздно вечером домой к дочери Маше. Она жила на улице Миклухо-Маклая за большим гастрономом. До перестройки это была знаменитая «Диета» на Беляево. И какие-то люди избили его, проломив череп. Его не ограбили. Кажется, из бывшего при нем портфеля пропал только его дневник. Окровавленный, Чудаков сумел добраться до двери квартиры дочери и позвонить. Маша вызвала скорую; они с Мариэттой Омаровной отвезли его в клинику Бурденко. Там сразу же начали оперировать. Но во время операции он умер. Тут же пополз слух, что на него напали наркоманы, которыми кишит район Университета Дружбы народов. И то, что убийцы ничего не взяли, еще ни о чем не говорит: такой сильный и спортивный человек, как Чудаков, конечно же, не ждал, когда они его убьют, а отвечал им. Возможно, они разбежались: может, кто-то их спугнул… Такова первая версия, вполне правдоподобная.
Впрочем, как сообщил мой знакомый коллега-литературовед, приятель Александра Павловича (и это как бы вторая версия), сама Мариэтта Омаровна склонна считать, что это убийство связано с его занятием в последнее время историей создания «Тихого Дона», которая, как известно, до сих пор у любого нормального филолога вызывает много вопросов.
Сам Чудаков – это я лично могу свидетельствовать – был абсолютно убежден, что к авторству этой эпопеи Шолохов имеет весьма-а-а косвенное отношение. Кроме аргументов чисто текстовых, как и внетекстовых, фактических, Александр Павлович приводил простой, но убийственный аргумент: в 21 год, считал он, человек не может создать эпическое произведение такого уровня и масштаба, притом в прозе. «Нас не могут удивлять гениальные стихи в 21 год (мы знаем и более ранние!), но большая проза?..» – вот в чем он был абсолютно уверен. Кстати, он рассказывал мне, что как-то обратился к Виноградову и спросил, что тот думает: можно ли сделать стилистический анализ «Тихого Дона», чтоб доказать, что это вещь другого автора? На что Виноградов махнул рукой и сказал: «Да что вы!.. Там уже все так перемешалось!..» То есть Виноградов тоже сомневался в авторстве Шолохова и считал, что к первичному чужому авторскому тексту вполне мог приложить руку и сам Шолохов, и кто-то из его литературных «рабов».
Кстати, Чудаков же рассказывал мне озадачившую и поразившую его историю о том, как уже тяжело больной Твардовский, находясь на очередном курсе лечения в Кремлевской больнице, получил из Ленинграда письмо от сестры Федора Крюкова. Она писала, что у нее сохранились автографы брата к «Донским рассказам» и черновики «Тихого Дона». Почувствовав себя через какое-то время несколько лучше, Твардовский поехал в Питер. Но, заметил Александр Павлович, «как всегда в таких случаях бывает», старушка за это время померла. От соседей он узнал также, что пару недель назад туда же наведался Шолохов… «Что ему там было нужно?..» – задал риторический вопрос Чудаков.
Почему, почему не расследовано убийство Чудакова, как, кстати, и убийство Похлебкина? Почему все повисло в воздухе?!.
Очень горько и больно было узнать о его смерти: он был здоров, полон сил, мог написать еще много прекрасных книг. С ним можно было общаться, разговаривать… Он знал какое-то бесконечное множество интереснейших историй о писателях, литературоведах, лингвистах. А в последней книге он раскрылся и как оригинальный и замечательный писатель…
Странно: недавно я читала его изданные Мариэттой Омаровной дневники, и в записи от 17 апреля 2000 года он с горечью пишет об убийстве Вильяма Похлебкина, называя его «мой единомышленник и брат по ощущению предметного мира человечества…» (поневоле вспоминаешь пушкинское: «мой брат родной по музе, по судьбам…»). И буквально через две строчки: «А еще говорят – нет знаков, предопределения…» Чудаков так симпатизировал Похлебкину, что, даже заваривая какой-либо чай, спрашивал: «Какой способ заваривания предпочитаете? Вот Похлебкин…» – и увлеченно начинал рассказывать о способах, описанных последним… О каких знаках и предопределении он думал?..
Кстати, в его книге «Ложится мгла на старые ступени», когда рассказывается о сосланных в места его детства, почему-то нет того, о чем ему рассказывали родители, а он сам как-то рассказывал мне: раскулаченных привозили в октябре-ноябре, когда в северном Казахстане уже вовсю бушевали ледяные ветры и метели. Несчастных выгружали прямо на снег – с детьми, нехитрым скарбом, что успели они захватить и, главное, сохранить за время перевозки. И они начинали в этом мерзлом грунте рыть землянки. Гибло много народу. Но те, кто выживал, быстро обрастали хозяйством, и, заключал Александр Павлович, их могли уже через пять лет снова раскулачивать: они умели работать, работали в любых условиях и результаты, разумеется, были налицо.
Позже, читая его дневники и некоторые комментарии к ним Мариэтты Омаровны, я понимала: конечно, она подбивала его писать роман, так как не могла не осознавать литературности восприятия им жизни. Всегда: готовя кофе, гуляя, разливая по рюмкам водку или пробежав по берегу полузамерзшей реки после купания в ней, – всегда он готов был с улыбкой как бы сопровождать свои действия рассказом – из своей жизни, из жизни друзей, из жизни исторических персонажей… Какие-то обрывки, лоскутки, но каждый сюжетно оформлен. Мне было странно читать его «Ложится мгла…» – последовательную, закругленную, мягко перетекающую от события к событию. Видимо, основные усилия и труды при написании ушли у него именно на то, чтоб связать в линии и узлы эти пестрые ворохи историй, событий, воспоминаний…
Мне кажется, что он и научные труды «организовывал» из таких же «обрывков, клочков» мыслей. И «клочки» здесь – и буквально, и фигурально. Как-то, приехав в Ромашково (это была дача, которую ему дала на лето Ольга Сигизмундовна Попова, сама снимавшая ее у какого-то пасечника), я посмотрела на его письменный стол: он весь был завален кучками исписанных клочков бумаги. Поморщившись, я спросила: «Почему такие обрывки?.. Не очень-то удобно…». Александр Павлович засмеялся: «Мариэтта тоже всегда поражается. Это у вас женский эстетизм. Наоборот, очень удобно!»
Литературность своего восприятия жизни, особое отношение к слову Александр Павлович часто подчеркивал сам. Как-то он рассказал о недолгом расставании с женщиной, к которой был очень неравнодушен, может, даже влюблен: «Ну, она уехала, я, конечно, скучал, но не так чтобы очень… Сидел целыми днями, работал. И вдруг я увидел лист бумаги, который она оставила на столе в соседней комнате: там было одно четверостишие, ее грустные любовные стихи. И, поскольку слово я чувствую острее, чем жизнь, то тут уж я места себе не находил…»
В моих записях есть его рассказ о похоронах М.М. Бахтина. Это было «по свежим следам»: Бахтин умер 7 марта 1975 года, а моя запись – 13 марта. Хоронили Бахтина на Немецком кладбище в воскресенье. Народу было больше полутораста человек. Чудаков назвал С. Бочарова, В. Кожина, И. Роднянскую, были и они с Мариэттой. Всем управляла Ляля (Леонтина Сергеевна. – Н. К.) Мелихова с каким-то архитектором. Чудаков восхитился мужеством Ляли: она все последнее время, когда Бахтин еще был жив, но уже очень болен, ухаживала за ним, а до этого – за его очень больной женой.
Чудаков отметил момент, который его больше всего поразил: на похоронах никто ничего не говорил – так решили Ляля и ее товарищ. И все чувствовали, возмущался Чудаков, как что-то важное было не сделано, как чего-то, если можно в таком случае так выразиться, недоставало. Они возвращались домой с С. Бочаровым и И. Роднянской. И Роднянская тоже недоумевала, почему так ничего и не было сказано, хоть она и понимает другой взгляд на это. Конечно, вроде бы действительно: что уж тут говорить?.. А ведь есть ЧТО! и как у всех много этого ЧЕГО!..
Чудаков стал вспоминать, как на похоронах Ю.Г. Оксмана выступали Шкловский, Эткинд и Жирмунский. Я, кстати, видела фотографии Шкловского на этих похоронах, его обезображенное от плача лицо. Он, прекрасный оратор, не мог говорить из-за слёз… А Эткинд сказал фразу, застрявшую у всех в памяти: «Кому это надо, чтоб такую энергию и такое мужество зарывали в песок?!.» И действительно: ведь массу всевозможных организаций (архивов, например), Академическое издание Пушкина (а заодно и Пушкинскую комиссию) организовал именно Оксман! Причем сидел. И долго, почти 10 лет… А если бы нет?.. Судя по рассказам тех, кто его знал, это был человек необыкновенной памяти и широчайших знаний. И все ушло…
По отношению к Бахтину, сказал Чудаков, молчание на похоронах несправедливо: человек, который всю жизнь занимался словом, – такого человека нужно и проводить на покой со словом. Нужно было бы рассказать, какую тяжелейшую жизнь прожил этот человек, которого никогда не оставили в покое и сослали сначала в Кустанай, где вокруг степь и песчаный ветер и где он работал над Рабле, почти не имея литературы, а потом сослали в Саранск. Он был уже в ссылке, когда вышла его книга «Проблемы поэтики Достоевского»…