Разрешите вас обнять, больше не знаю способа передать то, что чувствую в эти дни.
Сергей Михайлов
(«Алтайский листок»)
21 ноября в московском коронавирусном госпитале «Коммунарка» скончалась Мариэтта Омаровна Чудакова – писатель, литературовед, исследователь творчества Михаила Булгакова. Ей было 84 года. Мариэтта Омаровна жила в Москве, но не раз бывала в Республике Алтай, заглядывала в гости в редакцию «ЛИСтка». Познакомились с Мариэттой Омаровной мы в середине 2000-х – она со своим помощником, ветераном Афганской войны Андреем Мосиным (которого когда-то «выцарапала» из лап Бердникова) путешествовала на машине по Алтаю.
Помню, у нас тогда в редакции не было ни одного зеркала, и Мариэтта Омаровна, обнаружив это, сказала нам с ныне уже покойным редактором «ЛИСтка» Виталием Бочкаревым – «Все с вами понятно… Мужичьё, не краситесь, вот и нет зеркала…» В 2007-м Мариэтта Омаровна была в «тройке» партийного списка «Союза правых сил» (первым номером был позднее расстрелянный у стен Кремля Борис Немцов), и я в «ЛИСтке» пытался призвать земляков проголосовать за нее.
В 2009-м Мариэтта Омаровна (по старой памяти, в детстве она переболела туберкулезом) попыталась помочь детскому противотуберкулезному санаторию в Чемальском районе – за счет средств благотворителей построить там небольшой домик для родителей, приезжающих навестить своих детей. Неожиданно наткнулась на жесткое сопротивление местных чиновников во главе с Антарадоновым и Яимовым, даже митинг у Минздрава (его тогда возглавлял Яимов) прошел. Мы писали об этой истории в «ЛИСтке». Последний раз я видел Мариэтту Омаровну года три назад – несмотря на преклонный возраст, она пришла на Марш памяти Немцова в Москве.
Мариэтта Омаровна участвовала в общественной деятельности и правозащите, была противницей агрессивной имперской политики <…>, в 2014-м году была одним из организаторов митинга в защиту Украины…
Светлая память…
Борис Кутенков
Очень остро переживаю уход Мариэтты Омаровны.
Она была не просто «человеком-стимулом», а той, кто каждый день, каждым своим поступком, самим существованием, образом жизни побуждала хоть немного соответствовать. Соответствовать масштабам труда, честности, деятельной любви к литературе.
Только для нее необходимость продвижения литературы – как личное дело – была неотделима от общественной задачи.
Только она могла прийти в свои 77 на случайный, в общем-то, и незнакомый круглый стол по приглашению (вне конъюнктуры, вне разделения на «своих / не своих»), – и прочитать пылкую лекцию о сегодняшнем извращенном понимании патриотизма со стороны депутатов Госдумы. А перед этим не полениться найти стихи организатора, позвонить ему казалось бы, безо всякой причины, – и честно высказаться о них (настоящий профессиональный жест).
Только она могла прийти на мероприятие в маленькую подмосковную библиотеку (по такому же приглашению «со стороны») и буквально вцепиться в библиотекарей с вопросом, есть ли у них книги Светланы Алексиевич; и отругать за то, что их нет. И пожелать их закупить. И уверен: закупила. А ответив на опрос журнала, непременно спрашивала, что сам организатор опроса думает об этом: кажется, никто больше так не делал – важно было ощущение обратной связи, лица перед собой, разговора с человеком.
Только она неустанно в свои годы ездила по всей стране, проводила тестирования для подростков, дарила книги – и любое невежество, любое незнание литературных реалий переживала как удар по нравственному здоровью нации, и эмоционально писала об этом.
Она благословила наши чтения «Они ушли. Они остались» в первый год их существования (вот так же, получив письмо в общей рассылке – и не поленившись откликнуться и написать, какое это важное дело). Была нашим преподавателем в Литинституте – и по ее курсу (литература XX века) я прочитал, пожалуй, больше, чем по любому другому: был еще один преподаватель – но там действовало, что он драл семь шкур, а в случае с Мариэттой Омаровной важно было хоть чуточку заслужить ее уважение (вернее, не так: стыдно было не заслужить и показать себя невеждой). На экзамене с ней спорили о Юрии Олеше – и немного гордился, что сдал на «отлично», и, кажется, не было для нее проблемы в литературе, к которой она подходила бы формально или поверхностно, не вкладывала всю душу.
В последний раз мы с ней общались в 2019 году – я хотел взять интервью для «Учительской газеты», она первоначально согласилась, но потом довольно резко отреагировала, попросив, чтобы к ней не приставали, – она должна успеть дописать то, что ДОЛЖНА дописать. «Дорогой Борис, не обижайтесь на искренность – мое пожелание одно: чтобы меня все оставили в покое!!…Мне надо писать (встаю в 5 утра, раньше – уже опасно…), а не разговоры разговаривать…»
Ее дело будет жить, ее книги – переиздаваться, о ней самой должны быть написаны многие книги, а ее пример общественного подвижника должен жить в поколениях.
Много еще можно вспомнить о Мариэтте Омаровне (честно говоря, не читал фб в эти дни: многие ее коллеги наверняка написали куда лучше меня). <…> приведу просто один отрывок, который постоянно вдохновляет – и помогает определить точку нравственного самостояния в ситуации нынешней политической цензуры, борьбы – или ухода от нее, постоянного сложного выбора среди нынешнего закручивания гаек:
МЧ: «И вот с конца августа 1968 года я не знаю покоя. И приближаюсь к мысли выйти куда-то с плакатом про Прагу. И все пытаюсь приучить себя к дальнейшему существованию в лагере (уже известном нам всем с 1962 года по “Одному дню Ивана Денисовича”, а нам с Чудаковым – еще и по разговорам с Юрием Домбровским, с которым мы, смею сказать, сдружились с середины 1960-х) – и в какой-то степени в этом преуспеваю. И, наконец, делюсь этими своими мыслями с Сашей…
Он относится к этому очень серьезно. Его монолог – сыгравший решающую роль помню дословно.
– Конечно, ты вправе определять свою судьбу. Машу я выращу – здесь вопроса нет. Вопрос – в цели твоей жизни. Ты выйдешь на площадь с плакатом, простоишь там пять минут – и после этого на долгие годы будешь полностью оторвана от своего любимого дела. Дело не только в том, что – любимого, а в том, что, я уверен, ты в нем сможешь сделать то, чего не сделают другие. Что же – ты хочешь оставить наших школьников и студентов только с лживыми книгами В.?.. (Он говорил об известном ленинградском профессоре, демагогические книги которого изучались на всех филфаках страны). А так – думай, конечно, сама.
Его мнение оказалось для меня решающим.
В последующие постоттепельные годы мы старались противостоять заморозкам в своих работах. Но, конечно, высоко ценили подвиг тех наших современников, кто жертвовал свободой и жизнью».
(Дискуссия «Однажды в 68-м», «Знамя», № 8, 2018)
Леонид ЛатынинСтрах и благодарность. О Мариэтте Чудаковой
Пространство памяти о Мариэтте Чудаковой во мне освещено Страхом и Благодарностью.
Страхом не потому, что я боюсь ее, как и кого-то из людей (слишком давно живу в себе, где нет и тени того, что называется социум, люди, власть, время или границы), но страхом, что могу вызвать вспышку (пусть и несправедливой) нечаянно нанесенной обиды. И этот страх во мне, как реликт, существует и вообще (спасибо уцелевшему прошлому разуму) определенно и в изобилии.
О природе моего страха в случае Мариэтты – никакой мистики.
В одной из очередных встреч при расставании я пожелал Мариэтте наряду с другими приятными вещами, достаточно буднично, можно сказать, не очень вдумываясь в смысл (и уж точно не ожидая ТАКОЙ реакции), всего лишь – УДАЧИ.
И вдруг за этим последовала довольно протяженная во времени лекция об унизительности и оскорбительности этого пожелания. И вместо того, чтобы разойтись по домам и делам, мы сели на скамейку на бульваре, и время полетело незаметно и обильно в никуда.
Не помогли даже найденные мной в своей бедной дырявой памяти слова Черчилля перед раздраженной и укоряющей энергией Мариэтты – «Не желайте здоровья и богатства, а желайте удачи, ведь на Титанике все были богаты и здоровы, а удачливыми оказались единицы».
Но мысль Черчилля, увы, не произвела на оппонента никакого впечатления. Ощущение своей тотальной правоты в ней всегда занимало все пространство ее воли.
Но так велик был в ней дар убеждения, что к концу лекции о верховенстве труда и суммы вложенных сил, и что только они определяют итог судьбы любого человека, а зависимость от любых даже благоприятных случайностей для Человека оскорбительна и унизительна, я был сломлен ее напором и почти согласился с нею.
К сожалению, после этого (и пары аналогичных эпизодов) в общении невольно возникло ощущение наличия минного поля, карта которого пропала. В том смысле, что я перестал понимать, ЧТО может задеть или ранить Мариэтту.
В то время как мне было раненно даже от самой мысли случайно причинить ей нечаянную боль.
Ибо я любил и люблю восхищенно ее Дар – веры, глубины и оснащенности мысли, жертвенности, трудолюбия и причастности ее мысли к высокой идее (утраченной социумом) служения, да, да – Отечеству в его версии «малых дел». И главное – легкому и веселому умению не ступать по земле, а жить над землей безоглядно, оставаясь только собой, независимо от обстоятельств и событий, которые на наших глазах, торопясь и противореча себе, сменяют друг друга.
К этому следует прибавить еще и частный случай моей личной благодарности человеку, – не только участнику истории, но и ее делателю.
Уфф, надеюсь, слова благодарности сложатся легче и веселее, не спотыкаясь о камни высокого слога (вынужденно в случае Мариэтты и заслуженно неизбежного).
А теперь только один из эпизодов моей (простите) личной благодарности за ее личное благо-дарение.
Наши отношения с Мариэттой сложились как-то незаметно и стихийно. Алла Латынина работала в «Литературке», и Мариэтта была ее автором (много раз от ее отдела ездила в командировки по булгаковским и прочим ей нужным адресам). А потом, в середине 70-х, был летний Коктебель, в котором мы оказались соседями: нам достался деревянный коттедж на две семьи, и сложилось само по себе интенсивное общение.