Долгие и частые походы по побережью через знаменитые бухты – «Лягушачья», «Лисья», «Тихая», «Разбойничья», подъемы на Кара-Даг и неторопливое частое (даже в дороге) бурное общение в пределах литературы и истории, изуродованной идеологией до неузнаваемости и которую знали и воспринимали схоже, закрепили эти отношения. Правда, Мариэтта не всегда принимала участие в этих походах – чаще Саша Чудаков отправлялся с дочерью Машей, а мы с Аллой – брали с собой Юлю; Мариэтта же и в отдыхальном Коктебеле умудрялась бурно работать. Цена времени была для нее избыточно высока. Помню однажды сказанную ею фразу, когда провожал после домашней встречи с Бронной до Маяковской: «Как жаль, что пропадает время в метро и там нельзя принять душ».
Коктебельское общение было продолжено в Москве; вот почему, когда мной был закончен второй вариант романа «Гример и Муза», я прежде всего показал его Чудаковым.
Так случилось, что это был канун Нового года. Встретить его решили у нас на Малой Бронной. Времени – скоро одиннадцать, ждем гостей, но вместо звонка в дверь телефонный звонок от Саши: у них ЧП.
Оказывается, у Мариэтты – традиция. В канун Нового года вечером она запирается (!) в своей комнате – достает список дел на текущий год и подводит итог сделанного и не сделанного. И намечает новый свод.
Список был проверен. Новый составлен. И все шло своим чередом согласно традиции.
НО.
Замок заклинило, и Мариэтта не могла выйти из комнаты. И Саша сообщил нам, что он пытается выломать дверь, и потом они непременно приедут. Выламывание двери потребовало больше времени, чем рассчитывал Саша, и мы уже думали, что Чудаковы, может, и не приедут (к тому же в тот год стояли адские морозы), но за две минуты до полуночи раздался звонок в дверь, и замерзшие Мариэтта с Сашей появились у нас. С облегчением выпили шампанское – и за Новый год, и за успешно взломанную дверь. Потом, конечно, были и тосты, и разговоры.
Но главными для меня в эту новогоднюю ночь все же оказались слова, произнесенные Мариэттой о романе «Гример и Муза»:
«Я поздравляю тебя, – сказала Мариэтта, – это первое движение литературы после Булгакова» (помню дословно).
Для меня эти слова тогда стали тайной «охранной грамотой» от рефлексий и справедливых и несправедливых реакций на роман. Это потом уже случились печатные отзывы о «Гримере» Георгия Гачева, Вадима Скуратовского, Алексея Парщикова, Клода Фриу и других любезных мне людей, и множества других после перевода романа на европейские языки, но реакция Мариэтты была первой и для меня драгоценной…
Я со временем еще вернусь к этим воспоминаниям, но у меня deadline, определенный Аней Герасимовой (когда-то аспиранткой Мариэтты, автора блистательной грандиозной работы о Обэриутах и яркого музыканта). Она вместе с замечательной Машей Чудаковой готовит книгу воспоминаний о Мариэтте Чудаковой.
И в заключение все же – щепоть мистики – когда я отвлекся на другую работу и пропустил день в написании текста, то немедленно получил именно от ФБ напоминание Маши Чудаковой о юбилее нашей дружбы («Наконец-то подружились через 30 лет!»).
Это сделал ФБ как раз в этот день.
И это было ВТОРОЕ напоминание ФБ.
ПЕРВОЕ – Мариэтты Чудаковой.
Потрясенный уходом Мариэтты (случайность встречи с «новой чумой», не совершили чуда врачи) я написал стихотворение, в какой-то степени передающее ощущение от ее несправедливого, раннего, да, да, раннего (куча планов, несколько книг в работе, ясный мощный феноменально оснащенный ум) ухода Мариэтты. Как раз не стало и Градского, с которым тоже были связаны долгие отношения, и я решил стихотворение оставить без посвящения, просто строки об ушедших друзьях – и в эту минуту (!) прочитал напоминание ФБ:
«В ЭТОТ ДЕНЬ
9 лет назад
Мариэтта Чудакова – Леониду Латынину. 6 декабря 2012 г.
Да, Леня!.. Пора, пора нам подружиться!»
И я, вздрогнув, немедленно вернул посвящение.
Вот это стихотворение —
Мариэтте Чудаковой
Друзья живут на минном поле,
Запаса жизни ни на грош,
У всех диезы и бемоли,
И белых клавиш не найдешь.
За ночью день спешит, итожа
Скупой надежды краткий час,
Но всеблагой и щедрый Боже
Хранит не каждого из нас.
То здесь, то там – дымок и вспышка,
И вслед Шопена скорбный звук.
А прочим снова передышка
От слез и музыки вокруг.
И гаснут разума лампады,
Законы вечные верша.
Кресты, железные ограды
Столетья множа не спеша.
Вот так, так буднично и просто,
За край судьбы и бытия
Уводит линия погоста,
Из плоти воздухи вия.
Таковы на этот час мои «Страх и Благодарность» Мариэтте ЧУДАКОВОЙ.
Ольга ЛебёдушкинаМоя доктормуттер
Сказать, что Мариэтте Омаровне Чудаковой я благодарна за очень многое в моей жизни, значит – не сказать ничего. Она остается для меня не просто любимым преподавателем в студенчестве и научным руководителем моей кандидатской диссертации. Немцы шутливо называют научных руководителей «докторфатер» или «доктормуттер», и в этом есть точный смысл, который больше, чем метафора. Люди, направляющие нас в научной работе, отчасти превращаются в наших родителей. Конечно, это касается тех, кому так фантастически повезло, как мне с Мариэттой Омаровной. Это именно тот случай, когда помощь выходит за рамки только науки и становится человеческой поддержкой в трудную минуту, личным примером в жизни и даже просто тем чувством во многом иррациональной, но сильной и теплой защищенности, которое не покидает нас, пока живы наши родители, и наличие которого мы осознаём, только когда они уходят.
Мне посчастливилось быть студенткой и аспиранткой Мариэтты Омаровны Чудаковой в годы ее работы в Литинституте в конце 1980-х – начале 1990-х. Под ее руководством я защитила диссертацию о прозе Леонида Петровича Гроссмана. Собиралась писать об Ахматовой, но Мариэтта Омаровна строго и быстро на меня глянула («Об Ахматовой пишут все, кому не лень, и кому лень тоже, а мы живем во время колоссального количества неразобранных архивов и незаслуженно забытых писателей») и отправила меня к Елене Цезаревне Чуковской заниматься перепиской К.И. Чуковского и Л.П. Гроссмана. Гроссман потом в работе возобладал, и это тоже было замечательно. Благодаря Мариэтте Омаровне мне выпала честь опубликовать несколько статей в легендарных «Тыняновских сборниках», принять участие в Каверинских чтениях в Пскове и других серьезных конференциях. После защиты диссертации по рекомендации Мариэтты Омаровны меня взяли в отдел прозы журнала «Новый мир», где тогда работали Инна Петровна Борисова и Наталья Михайловна Долотова, легендарные редакторы школы Твардовского, и это был короткий, но прекрасный опыт.
Перечислять можно еще долго, но сейчас, когда свежа утрата, перед глазами всплывают какие-то моментальные фотографии, наброски к портрету, который, несомненно, будет написан в будущем.
А сама Мариэтта Омаровна для меня до сих пор в настоящем времени: ее имя и образ с прошедшим временем никак не согласуются.
…Вот, маленькая, стремительная, она не входит, а всякий раз врывается в аудиторию, и не с дамской сумкой, а с огромным красным рюкзаком с надписью Stanford University, доверху набитым книгами. Одним движением вытряхивает содержимое на стол, что-то падает на пол, мы бросаемся поднимать. Главное, чтобы при этом не потерялись закладки…
Вместе с лекциями Мариэтты Омаровны по истории русской литературы 1920–1930-х годов в нашу студенческую жизнь вошла такая культура цитирования, о которой мы не имели представления раньше. Конечно, наши лучшие преподаватели жонглировали цитатами и чтением наизусть, но потом, что неизбежно, приходилось многое перепроверять и уточнять. Профессор Чудакова сразу показала на собственном примере, что во всем должна быть абсолютная точность. Теперь, проработав почти двадцать лет в высшей школе, я понимаю, что иногда ей просто не хватало времени на то, чтобы сделать все нужные выписки, но каждая цитата у нее всегда должна была подтверждаться источником, и лучше, чтобы источник можно было увидеть и потрогать. Книги, которые она приносила на занятия, были тоже необыкновенными: раритетные издания 1920-х годов, «тамиздат», только-только выходящий из-под тотального запрета. Возможно, еще и поэтому ей было важно, чтобы мы «знали в лицо» эти книги, которые больше не нужно было прятать. Вещи, которые она говорила, были тоже еще недавно немыслимыми и в нашей, и в других аудиториях. «Как писал Петр Бернгардович Струве…», «как указывал Федор Августович Степун…» Мариэтта Омаровна разговаривала с нами на равных, словно эти имена для нас – что-то само собой разумеющееся. Как и новая терминология – «литературная ситуация», «социокультурный контекст», «рецепция», «подтекст».
Научность была для нее не только главным принципом, но и своего рода нравственной категорией, синонимом честности и порядочности. А еще – инструментом проверки на подлинность любых идей или убеждений. Если не поддается научной формулировке, значит – ничего не стоит.
В связи с этим вспоминается забавный случай. 1996 год. Кафедра культурологии Балашовского пединститута, где я тогда работала, проводит межрегиональную конференцию «Диалог культур». Мариэтте Омаровне послали приглашение без особых надежд на то, что она откликнется. В то время она не только делала свою огромную научную и академическую работу, но и была членом президентского совета, входила в комиссию по помилованию при президенте России. До нас ли тут! Откликнулась. И приехала. Даже не в областной Саратов с его университетскими традициями, а в маленький Балашов.
…Мариэтта Омаровна выступает на пленарном заседании. Рассказывает о том, как в 1920-е годы русская литература под идеологическим прессом пыталась выживать, о своих знаменитых «экологических нишах». Актовый зал – битком. Не только студенты и преподаватели – вся местная интеллигенция собралась послушать саму Чудакову. После доклада начинаются вопросы. В основном, умные, профессиональные и по делу. Но, разумеется, находится человек из той породы, которую Мариэтта Омаровна особенно раздражала.