Инна Мишина
(сестра Мариэтты Омаровны)
Я не публичный человек, пишу потому, что может быть, кто знает, она оттуда читает свою страничку.
Ты всегда была со мной, рядом всю мою жизнь, поддерживала, оберегала, направляла, согревала.
И вот теперь тебя нет, и я – одинокий островок в огромном холодном океане.
И только теплится надежда на будущую встречу – может, там мы сможем найти друг друга и снова будем вместе всегда твоя Инка
Энсли Морс / Ainsley Morse
(Дартмут-колледж)
Вот небольшой текст про единственную мою встречу с Мариэттой Омаровной.
С Мариэттой Омаровной мне выпало счастье встретиться только один раз, летом 2016го, в связи с работой над англоязычным изданием теоретических эссе Тынянова (которое во многом опирается на знаменитый ПИЛК). Мариэтта Омаровна любезно согласилась на воспроизведение / перевод ее (с Чудаковым и Тоддесом) комментариев и еще согласилась на встречу. На встречу я пошла с трепетом: помимо того, что это живая легенда, я еще поняла из прочтенных статей и книг, что Мариэтта Омаровна очень требовательный и бескомпромиссный человек, и я чувствовала себя страшным самозванцем, далеко не достаточно начитанным в области русского формализма (и не только). Мариэтта Омаровна действительно сразу начала говорить по делу, спрашивала про наше издание, его структуру и содержание и т. д., и любезно похвалила нас (переводчиков) за труды. Потом мы как-то перешли на бытовые темы, говорили в том числе и о детях, и когда мне пришлось побежать уже домой к ребенку (дочке тогда было год и три месяца), Мариэтта Омаровна сказала неожиданные, очень теплые слова поддержки в связи с тем, что я ее все еще кормила грудью. Обо всем она говорила решительно, серьезно и заодно с добрым чувством юмора, и я ушла от легенды немного как с Олимпа, немного как с кухни.
Андрей НемзерВ своей стране
«Она не хотела быть падчерицей века в своей стране. И понятно, что этот тип сознания обострял внутреннюю жизнь и поведение». Так писала Мариэтта Омаровна Чудакова о Сарре Владимировне Житомирской. И еще о ней же: «Воля к достижению больших и некорыстных целей – не частая добродетель в российской реальности. Когда с этим качеством соединяются талантливость натуры, яркие способности, почти сверхъестественная работоспособность и полное отсутствие чувства жалости к себе, замененного самоотверженностью, – результаты ожидаемы». Предисловие к замечательным воспоминаниям С.В. «Просто жизнь» (М.: РОССПЭН, 2006; увы, книга увидела свет через три с лишком года после смерти автора) называется «Роль личностей в истории России ХХ века». Мне не по силам найти иные слова для того, чтобы передать свое понимание личности Мариэтты Омаровны и ее роли в истории России ХХ и XXI столетий.
В том же предисловии М.О. писала о том обширном слое, которому принадлежала С.В., о тех людях, что в сталинскую эру, оставаясь на свободе, каждодневно несли непосильные нагрузки, все более и более сознавая их «как долг, как высокую миссию, как нигде не записанное, не объявляемое вслух обязательство – перед собой и перед культурой. Мало того – они все больше понимали, что делают нечто, что не нужно государству и чему оно поэтому чинит препятствия – с разной степенью жесткости и жестокости в разные периоды. И продолжали делать. <…> Можно назвать это подвижничеством, но можно оставить и без всякого именования. Эти люди не искали себе определений».
Думаю, М.О., чувствуя больше, чем благодарность, к лучшим из «старших» – кровную с ними связь, не ради красоты слога указала на необязательность (то есть какую-то в этом случае недостаточность) высокого слова «подвижничество». Здесь слышится предостережение, обращенное к тем, кто решится писать о самой М.О.: лучше бы без «определений».
М.О. не раз и не два называла себя историком русской литературы, преимущественно 1920–30-х гг. Помня о некоторых проговорках (устных и мерцающих в опубликованных работах), рискну предположить, что выбор профессиональной стези был обусловлен читательской страстью, любовью к словесности, завладевшей М.О. в детстве и окрепшей в отрочестве. Восхищение мощью (волшебством) слова, строящего неповторимые поэтические миры, ощущается в каждой работе Чудаковой, прямо посвященной литературе, и так или иначе сказывается в сочинениях на другие темы. Велик соблазн сказать, что «главным» исследовательским объектом М.О. были именно слово писателя и разворачивающийся из него поэтический мир. Проблема в том, что «главное» не могло быть постигнуто и истолковано само по себе. М.О. твердо знала, что литературные тексты создаются конкретными людьми (обретающимися в конкретных исторической эпохе, среде, культурной традиции), о людях (даже в пейзажной лирике или «зауми») и для людей (вне зависимости от того, что думает о «прагматике» сочинения его автор).
Убежденность в том, что писатель – личность, делало для исследователя неизбежными биографические штудии, реконструкции социального, политического, общекультурного, литературного контекстов, аналитическое освоение истории языка (ибо – как неоднократно повторяла М.О. – поэзия есть его высшая форма). Разумеется, многолетняя целенаправленная фальсификация большевиками новейшей отечественной истории придавала проблеме особенную остроту: извлекаемые из небытия стихи и проза прежде запрещенных (зачастую прямо убитых властью или доведенных ею до довременной смерти) оказывались для изрядного числа новых читателей (включая лучших! и даже алчущих истины профессионалов), мягко говоря, не вполне понятными, а охотников до истолкования текстов «реабилитированных» авторов в нужном (допустимом, приемлемом) духе находилось предостаточно. (Как это делалось, к примеру, с Зощенко и Булгаковым, можно узнать из беглых замечаний в работах М.О. конца 1980-х–2010-х гг. и постскриптумов к работам более ранним.) Полагаю, однако, что, если бы в юности М.О. решила заниматься Державиным, Батюшковым, Полонским или Тургеневым, к середине 1950-х изученным все- таки лучше (= оболганным меньше), чем писатели первой половины ХХ века, работала бы она точно так же, как при сделанном ею в реальности выборе. Ибо большевистское переписывание истории и литературы не знало временных границ, а общее движение культуры в целом и филологической мысли в частности требовало новой работы с огромным массивом дореволюционной словесности.
Вопрос о понимании исследователем текста (писателя, литературной эпохи, национальной словесности как целого) сцеплен с вопросом о передаче добытого «знания». Если считаешь важным, чтобы слово писателя (его весть о мире и человеке) досягнуло «читателя в потомстве», современника исследователя (обогатило и укрепило его душу, придало сил, помогло жить), необходимо сделать для него внятным и обретенный тобой «смысл».
А для того необходимо настроить читателя на должную волну, радикально перестроить контекст, отменить ту незаметную, но действенную ложь, что подменяет словесность, искусство, историю теми или иными муляжами. Для того были написаны «Беседы об архивах» (М.: Молодая гвардия, 1975; 2-е изд. – 1980), книга, «популярно» объясняющая каждому ее читателю, что лично он, его родные, друзья, знакомые обретаются (обретались) не где-то и когда-то, а в русской истории, что «частные» события, отразившиеся в старых письмах или чудом сохранившихся дневниках, – неотъемлемая часть той же истории, а происходившее «вчера» и случившееся сегодня (вроде бы имеющее значение лишь для немногих) взывает к фиксации – мемуарной и дневниковой.
Та же потребность просвещать надиктовала в новой социокультурной ситуации три «полки» книг «Не для взрослых» с неизменным императивным подзаголовком «Время читать!» (М.: Время, 2009, 2011). В этот ряд встают организации олимпиад для школьников, живущих во глубине России, попечение о провинциальных библиотеках (добывание и доставка книг, на закупку которых у государственных учреждений нет средств), публичные лекции и встречи с не-столичными читателями, т. е. огромная работа последних десятилетий, требовавшая постоянных путешествий по нашей – своей – неоглядной стране. На мой взгляд, та же воля к просвещению (воспитанию чувств) и вера в ее действенность обусловила сотрудничество М.О. с демократической властью в 1990-х и ее общественную деятельность в новом веке. Не политикой она занималась (даже когда в 2007 г. согласилась войти в первую тройку кандидатов СПС на выборах в Государственную думу!) – пыталась споспешествовать «сбережению народа» (использую речение И.И. Шувалова, приведенное Солженицыным в статье «Как нам обустроить Россию?»), одновременно просвещая тех политиков, что соглашались М.О. слушать. Она была убеждена, что сегодня в нашей стране много достойных, думающих, совестливых, умеющих и хотящих работать людей, которым, как воздух, нужна поддержка. (Ср. в цитированном выше предисловии к книге С.В. Житомирской, после четкой аттестации пореволюционной эпохи обезличивания и «низведения больших масс <…> до низменного уровня: «Но в то же самое время Россия ХХ века дала огромное количество прекрасных людей».) Это были ее читатели «действующие» и потенциальные, и М.О., по всему своему устройству, не могла бросить их на произвол судьбы.
В три последние десятилетия немногие гуманитарии задавались простым вопросом: Чего стоят наши знания, наша верность культуре, наша любовь к родному языку и великой литературе, если завтра «Капитанскую дочку» сожгут в печи? (Пусть иначе, более «цивилизованным» способом, чем это виделось героям «Белой гвардии». Пусть оставив некоторому количеству чудаков возможность сколько угодно – в свободное от зарабатывания денег время – читать и обсуждать в своем кругу не только Шекспира, Пушкина, Диккенса, Толстого, но и Мандельштама с Пастернаком. Да хоть Оруэлла с Солженицыным!) Не задавалась этим вопросом и М.О. Не задавалась потому, что видела натиск «нового» варварства так же ясно, как в 1950–80-х – действенность советского вандализма. Разоблачение неразлучных насилия и лжи необходимо, но никак не достаточно. Оно запросто может повергать в апатию – не только гражданскую, но и духовную. Из чего биться, если «Капитанскую дочку» уже… нет, не «сожгли» – аннигилировали? К чему тратить силы и время, если дети вырастают без «Сказки о царе Салтане…» и «Конька- Горбунка», а для отроковиц и отроков строки крыловских басен, «Горя от ума» и «Евгения Онегина» – китайская грамота? Принять такой порядок вещей М.О. не могла – она верила, что история нами не заканчивается, а «само собой» ничего не происходит. Она строила будущее – всеми возможными способами. Для сбережения и свободного развития русского языка и русской литературы (пребывающих ныне не в лучшей форме) публицистика М.О. (в т. ч. рассказы об ушедших друзьях и коллегах; здесь не могу обминуть пронзающую, как высокие лирические стихи, эпитафию Натану Эйдельману – «Еще не вспоминая – помня», см.: Тыняновский сборник: Четвертые Тыняновские чтения. Рига, 1990) и ее книги для детей (в первую очередь – чудовищно недооцененная трилогия о Жене Осинкиной) имеют не меньшее значение, чем «Поэтика Зощенко», «Жизнеописание Михаила Булгакова», статьи «Три “советских” нобелевских лауреата», «Язык распавшейся цивилизации: Материалы к теме», «Поколение 1890-х в Советской России» (все вошли в книгу «Новые работы: 2003–2006» – М.: Время, 2007). Весьма вероятно, другие читатели работ М.О. (прежде всего родные и по-настоящему близкие) сочтут необходимым список этот скорректировать и расширить. Дело законное. Кроме прочего, потому, что мало кто ответственно поручится, что читал и помнит все написанное М.О. (Про себя со стыдом признаюсь: читал далеко не все, что следовало бы прочесть.) Надо ли говорить, что издание сколь возможно полного библиографического указателя трудов М.О. Чудаковой – дело необходимое и неотложное.