«Как вы умудрились в советское время выпустить столько литературоведческих книг?» – спрашивал я. «Я поняла, что, пока книга выйдет в свет, пробираясь через неповоротливую советскую систему книгоиздания с ее цензурой и т. д., проходит очень много времени, несколько лет. Поэтому решила – для того, чтобы ускорить встречу книги с читателем, надо писать сразу несколько книг, писала по три-четыре книги одновременно».
Как настойчиво звала меня с поэзией Набокова (в том числе англоязычной) в аспирантуру. А я испугался. С моим английским? Смалодушничал. Пошел к другому научному руководителю. Когда родились дети и стало не до диссертации (к тому же обидели меня там), ушел. А она бы и в обиду не дала и дотянула меня до диссертации. Волевая была. Кстати, то, что я к ней не пошел – одна из моих больших ошибок в жизни, прошло больше двадцати лет, до сих пор так считаю и жалею.
Как приносила в больших сумках конфеты, печенье на зачеты и экзамены в Литинститут в голодные 1990-е и предлагала студентам не бояться сдавать предмет, вместе с билетом забирать еду и до ответа угощаться. После с внучкой, которая тут же рядом сидела все экзамены, шла на Пушкинскую площадь, катала ее на лошадках.
А замечательный с ней разговор спустя много лет. «Юра, почему вы не пишете новых стихов, вы же талантливый человек?» – «Мариэтта Омаровна, вы же знаете, у меня семья, жена, две маленькие девочки, нам надо выбираться из коммунальной комнаты. Нужны деньги.
Все время работаю. Потом, у меня такая работа, я все время устраиваю литературные вечера, чуть ли не каждый день, а иногда и по нескольку в день. После вечеров часто фуршет, дружеское застолье. Возвращаюсь поздно ночью, а бывает, и под утро. Какие уж здесь стихи». – «А вот был один знаменитый композитор, он был занят не меньше вашего, целый день был на государственной службе. Но каждый день вставал в пять утра, садился за рояль и сочинял. Не пробовали?» – «Мариэтта Омаровна, я могу, конечно, пытаться вставать каждый день в пять утра после вечеров и ночных застолий с поэтами и садиться за письменный стол. Но не уверен, что что-то путное напишу».
Горжусь, что сделали с ней несколько литературных вечеров. В декабре 2007 года в клубе «Улица ОГИ» провели презентацию книги «Новые работы», изданной во «Времени». А в декабре 2016-го она выступила в клубе «Жан-Жак» на Маросейке в рамках наших «Жан-Жаковских чтений».
Горжусь, что вместе с ней выступал в одном вечере. Дело было в 2017 году в Сахаровском центре. Литературный вечер назывался «Живые» // «в обществе мертвых поэтов» в рамках выставки-кенотафа Necropolis Imaginari, которую делали Ирина Драгунская с Марией Попковой и Евгенией Паниной. Выставка была посвящена девяти поэтам и писателям (Исаак Бабель, Александр Введенский, Николай Гумилев, Николай Клюев, Осип Мандельштам, Владимир Нарбут, Борис Пильняк, Даниил Хармс, Марина Цветаева), ставшим жертвами репрессий, ушедшим в безымянные затерянные могилы. Кроме нас, были Михаил Айзенберг, Евгений Бунимович, Данила Давыдов, Геннадий Каневский, Лев Рубинштейн, Елена Фанайлова, Данил Файзов. Я говорил о Николае Гумилеве (был знаком с его сыном Орестом Высотским), она об Исааке Бабеле.
И о политических взглядах, политической позиции Мариэтты Омаровны. Они, в том числе, выстраданы/сформированы безукоризненным знанием истории русской литературы ХХ века, трагических судеб наших писателей. Свободомыслием эпохи конца 1980-х начала 1990-х, духом свободы, присущим ей самой. С ними можно соглашаться или не соглашаться. С ними можно частично соглашаться или частично не соглашаться. Но их невозможно не уважать. Потому что их отличает знание, собственный опыт, открытость миру, принципиальность, ответственность, вера в человека.
Жизнелюбие.
Глеб Чернявский
Ко всем своим прочим достоинствам – доктор филологических наук, член Президентского совета, Европейской академии, Союза писателей России, автор 6 книг и 200 научных работ по истории литературы Мариэтта Чудакова (02.01.1937 – 21.11.21) была еще и удивительно отзывчивым и открытым нараспашку человеком.
После буквально нескольких комментариев в FB она пригласила меня к себе в Беляево, в свою забитую книгами по самое немогу квартиру, подарила свою книгу, настояла, чтобы я подарил ей наших Дельфинов, и потом долгий чай с потрясающей беседой. И таких, как я, у нее были сотни, если не тысячи, за долгую жизнь.
R.I.P., Мариэтта Омаровна, вы были очень хорошим человеком, а это даже важнее прекрасных книг, по которым вас будут помнить.
Олег Чуб
АТЛАНТИДА ЧУДАКОВА Всю неделю прощался с человеком-глыбой и человеком-факелом, освещавшим большую часть моей сознательной жизни. А на исходе стало ясно – прощаться с такими людьми бессмысленно, поскольку они за пределами собственного физического существования никуда не уходят, навсегда растворяясь в нас – последователях, учениках, в своих текстах, книгах, подхваченных продолжателями интонациях и фигурах речи… Они до времени опускаются Атлантидой на свою неведомую глубину, чтобы в одно святое лето вернуться к нам воочию.
Уникальная Атлантида Чудаковой – это царство недосягаемой ныне академической культуры, помноженной на искренний народнический идеализм. Интеллигенция такого типа более, увы, не воспроизводится. Книжные черви, поучающие неразумный народ из Кембриджа – в изобилии; образованцы и полузнайки всех мастей, раздающие со своей мизерабельной колокольни направо и налево непрошеные советы – не ведают переводу. А Чудакова была одна – последний интеллигент-народник, мчащийся в ночи на одной упряжи с Чеховым и Короленко – в глушь, к «малым сим». По-донкихотски веривший в людей. Хотя верят (или просто хотят потрафить?) в народ многие либералы, но безоглядно ехала к ним лишь она одна – не ожидая благодарности, зачастую в такую тмутаракань, о которой никто в столичных салонах и не слыхивал.
Все благословенные Девяностые пассионария российской демократии, как отважная воробьиха, защищающая выпавшего из гнезда птенца, отстаивала идеалы русской интеллигенции, впервые за много веков освободившейся от пут государственной лжи и насилия. Критиковавшая – натурально, за дело – властей предержащих, но никогда не предавшая лично Бориса Николаевича Ельцина, навсегда оставшегося для нее рыцарем священной отваги. Как точно сформулировала тогда Лия Ахеджакова: «Там, где Мариэтта Чудакова – там наши духовные ценности».
А затем «пришли иные времена, взошли иные имена». Все изменилось до неузнаваемости. Говорить о многом стало не то чтобы нельзя, просто критически упала проводимость разговора: ты произносишь правильные слова, а все куда-то падает, словно в дощатый нужник. Модно стало снова звать Русь к топору, а не к знанию. Как говорит наш общий любимец Анатолий Чубайс, сегодня из институционального опыта Девяностых пригодиться не может практически ничего. Единственное, что осталось в нашем арсенале и что будет востребовано всегда – просвещение. Как могла, МО отстаивала необходимость публичной истории – для молодежи прежде всего. Чтобы построить новую Россию, нужно не только отрефлексировать опыт неудач прошлого, но и – что менее очевидно – выписать пантеон гражданских святых, олицетворяющих историю российской свободы. Своим примером Чудакова показала, как это делать, написав первую художественно- публицистическую книгу о Егоре Гайдаре для подростков.
Да – именно с юным поколением МО находила общий язык лучше всего. И неизменно отчитывала меня, когда я по-стариковски брюзжал при виде митингующих с уточками юнцов. «Лучше просветите их – они поумнее многих наших либеральных интеллигентов будут», с пылом убеждала МО. А с какой изящностью и элегантностью она преодолевала «сопротивление материала»! Дмитрий Сергеевич Лихачев называл это элевацией: скульптор преодолевает косность глины, художник – ограниченность красок. Будучи человеком старой формации, она с легкостью необыкновенной находила новые формы диалога, споро освоила интернет и социальные сети. «Культура есть многоканальная коммуникация!»
Однажды я пожаловался, что совершенно не технический человек – де, трудно овладевать современными интернет-технологиями. МО с укоризной посмотрела и спросила: «Это что вы такое сейчас сказали, я не поняла?» Пояснять стало неудобно – пришлось срочно становиться «техническим человеком».
А сегодня все это нужно продолжать – и уже самим. Не подвести.
– Встретимся, покажете, что получилось.
– Натурально!
Маша Чудакова
(Устный рассказ с письменными исправлениями и дополнениями)
Мама почему-то говорила, что у нее продолжительная (продолженная?) память началась в четыре года. Вместе с началом войны.
Но у меня не так, потому что я не она. И мама все время говорит: ну как же так, ты не помнишь себя с ранних лет? Не помню.
В коммуналке на Малой Остроумовской я себя не помню, конечно.
Лет с шести, когда мы ходили в байдарочный поход по реке Медведице – это уже семь, а не шесть, вот это уже я начала помнить себя хорошо – и то только потому, что были фотографии и походный дневник, и во мне выращивалась память об этом походе, и я его запомнила. Мы сплавлялись на байдарках по этой обмелевшей от жары Медведице и доплыли до Астрахани в итоге, а вернулись мы с мамой на пароходе. Они ходили в походы без меня в основном, меня бросали (я обижалась, но позже простила), но этот был легкий, и взяли меня.
Есть фотографии, как они ходили по Карелии, с Паперными в основном, сначала с папой Зиновием Самойловичем, потом с детьми – Вадиком и Таней. Жили мы тогда на ул. Тухачевского. Это был так называемый «кооператив» – первая собственная квартира. Чтобы вляпаться в 1964 году на много лет в выплату долгов, занять у 100 человек (был список фамилий) – это надо было быть очень смелыми и верить в свои силы по заработку. В основном заработки складывались из внутренних рецензий в журнале «Новый мир» – это называлось «cамотек». Платили по 15 р., если я не путаю. Тогда и подружились с К.Н. Озеровой.