Да, мама всегда мечтала о домработнице, иногда они и появлялись. Может, это были мои няни… Была Мария Марковна – мне было 7 лет – но я в нее кидалась какими-то котлетами, и она быстро сбежала. Милая такая старушка, безобидная. Из школы меня некому было встречать. А куда делся папа? А, он работал. Ехать за мной в школу как-то никому и в голову класса со второго уже не приходило. Ну, там было 5 остановок на троллейбусе. Потом, когда Марии Марковны уже не было, был термос, там был суп куриный. Вот это я помню: куриный суп в термосе.
Щеночки. Они были всегда, их мы с папой подбирали на улице – по одному. Какой-то появлялся вдруг щеночек, объявлялось маме: «мы взяли щеночка блохастого», и мы все это с папой мыли керосином – и потом их пристраивали, папа их уносил, куда-то на стройку, были эти вагончики… А потом уже появилась надолго Жучка. Она гуляла одна, спускалась по лестнице одна (с 12 этажа) и там шлялась. Потом приносила по 8 щенков… Это как-то никого не смущало, называлось «Снова здорово». Главное было дать явлению название! Мама все это терпела. Что меня крайне поражало. Все, что Саша хочет – мама не спорила с ним никогда: раз Саша хочет, это правильно. Она же по крови дагестанка. И в ней это так интересно сочеталось: нежелание заниматься бытом… и в то же время – все, что муж делает, правильно: ездил один куда хотел, свободу его она никогда не ограничивала, по нему студентки сохли…
Мама рассказывала – вот приходит Саша: «Что мне делать, она сказала, что выбросится из окна».
– Саша, скажи ей: выбрасывайся. Ответственность за этот поступок я беру на себя, говорила мама.
Никто, конечно, не выбросился… А он их невольно приручал, покорял своей гениальностью и обаянием, а куда их потом девать. Так говорила мама о его поклонницах- студентках.
Но были и другие прекрасные студентки и аспирантки из его семинаров, дружба с которыми продлилась потом всю папину жизнь и еще передалась мне.
А мама мне: вот, я хорошо училась, а ты нет… и поэтому за мной бегали… надо быть гордой, и тогда, типа… А не было, мне казалось, никакого никогда повода быть с кем-то гордой, как в песне. Не те были мальчики, чтобы на них тренировать какие-то такие качества важные. Она твердо была уверена: будь умной, интересной – и от поклонников отбою не будет. Мда.
…Телефона у нас не было, чтоб не отвлекаться – у всех детей телефоны, все перезваниваются, а я без телефона. Телевизора тоже не было, телефон считался тоже неким явлением, нарушающим покой, необходимый для работы – плюс некое такое советское зло. Мама в 2000 году пишет в дневнике: «хорошо бы телефон хотя бы два часа не звонил». Это уже у нас был телефон – с 80-го примерно года.
Это были уже последние годы ее работы в Комиссии по помилованию – тогда же отменили смертную казнь, уже за это одно Ельцину можно поставить памятник, по маминым словам.
Чтение.
Лучшие детские книги мама приносила мне из библиотеки. Помню «Голубую бусинку» Марии Крюгер, например. В 11 лет мама дала мне «Записки юного врача». (А «Мастера» только в 9 классе, когда книгой напечатали.) Библиотека «Огонек». Я очень ей благодарна и считаю, что это было главное событие в моей жизни. И я сразу все узнала и про медицину, и про роды, и вообще про жизнь, и перестала бояться врачей. И с тех пор я люблю Булгакова. Я эти «Записки юного врача» перечитывала, наверно, раз сорок. Особенно «Серебряное горло» мне нравилось. И еще из любимых у меня были пушкинские «Повести Белкина» по-моему, в этом же возрасте.
Правда же, похоже? Тьма эта, вьюга, все время едут непонятно куда, и короткие фразы эти… Может быть, у мамы есть статья на эту тему. Мне всегда нравились короткие емкие повести. И поэтому же я хотела всегда читать зарубежную литературу, где все было менее растянуто, и событий было больше. Ну, это большая тема, не для детского мемуара.
Мама говорила: «Жизнь – это великий дар. И к ней надо так относиться. Ее надо любить, какая бы она ни была». Да, и жизнь должна быть осмысленной. Цели – и дорога к ним.
Папа мне читал наизусть «Евгения Онегина» в 5 классе и заставлял главы учить, сам его знал наизусть (и мама тоже знала наизусть, так было у них принято). А мама читала мне Евтушенко и Вознесенского, отдельные стихи выбирала, которые считала хорошими. «Идут белые снеги» какие-нибудь. Она умела выискивать в каждом поэте хорошие лирические стихи.
Все детство они мне читали вот эту «Балладу о прокуренном вагоне» – это же было после какой-то катастрофы, где кто-то погиб, в списках ходило. <Стихотворение А. Кочеткова 1932 г. Не погиб, наоборот – спасся, случайно сдав билет. – Ред.>
Еще же с «Архипелагом Гулаг» было все непросто: сначала не пускали моих знакомых, потому что «мешают», а потом – потому что книжки дома запрещенные. <Наверное, и раньше так же? Просто пока ты была маленькая, тебе этого не сообщали. Да и телефона не было по похожим причинам.> Возможно.
На самом деле мама по своей природе была всегда учительницей. Ей нравилось учить детей. И она вернулась после 60 лет к любимой профессии. Два года проработала после МГУ, потом ушла в науку, а потом все же вернулась. Устраивала для детей по всей России эти викторины… Дети же еще не дебилы, это взрослые – дебилы, их уже не переучить, а детей еще можно спасти, так она считала.
…Моим моральным воспитанием занималась мама. Почему-то нельзя было носить в школу конфетку в кармане. Конфетку, нет, шоколадку… или игрушку… игрушку! которую мне подарила моя любимая Маша Слоним, которая английским со мной занималась. Маленькая такая игрушка: кажется, овечка… Может быть, я в нее играла на уроке. И одна девочка в классе настучала на меня учительнице и была какая-то грустная история, чуть ли не в окно учительница ее выбросила. И мама сказала: «ты с этой девочкой больше не дружи, она предательница». – «А она сказала, что это для моей же пользы». – «Это еще ужаснее, они все так говорят». (И никаких вот этих: «она же маленькая…» – ничего не маленькая, она уже сформировалась. Потом: нет понятия «маленький» и «большой», если подлец, то сразу. Это у нее от мамы, мама была воспитательницей в колонии и считала, что к 11 годам ребенок уже сформировался полностью.) В дальнейшем было так же – она спрашивала, что эта подружка говорит, что делает, и советовала: дружить с ней или не дружить. <А как ее звали, эту девочку?>Не помню. Наташа Абубакирова? Где она теперь, бог весть.
Мне не давали смотреть телевизор, собственно, его и не было, советские фильмы не давали смотреть, потому что там «штампы». Штампы не допускались. Это замусоривает мозг. Папа учил меня писать стихи, правильными размерами… Ну научил, да. Я потом всем подругам писала оды на дни рождения. И еще у нас был культ писем – много и моих сохранилось писем детских из пионерлагерей, и писем родителей. Не знаю, когда я смогу их перечитать. Слишком печально.
…Мама всю жизнь хотела, чтобы я занялась делом, писала, реализовала свои способности. Вот теперь я разбираю ее архив, и она бы сказала: «наконец-то ты занялась делом».
Татьяна Чудотворцева
(Записала Маша Чудакова)
Мариэтта меня никогда Чудой не звала. И Саша меня звал только Таней. Сашу я раньше узнала, чем Мариэтту. А есть люди, типа Суперфина, которые… я не могу представить, чтобы он ко мне обратился «Таня». Ни разу в жизни. Или Рома Тименчик, или Осповат. Он может, и не знает моего имени даже. Или Лавров, такие друзья, с которыми много было сижено.
Начинаю с начала. Звонит мне Мариэтта и говорит:
– Танечка, я хочу вас пригласить на день рождения.
Я немножко удивляюсь: «Да, да, конечно».
– Но у меня есть условие, – говорит она (или «просьба»)… Я ожидаю все что угодно: принести вина, водки или какой-то такой предмет. – Вы должны с Колей обязательно на моем празднике спеть.
Я онемела. Где она слышала, чтоб я пела? Может, слух по Москве ходил, а может, я спьяну где-то когда-то и спела, потому что я всегда пою на всяких праздниках, до сих пор. Это точно было раньше 90-го года. 87-й или 88-й.
– Мариэтта, – говорю я, – если меня очень сильно напоить, то может, я и спою.
Мой муж <Николай Котрелев – Ред.>очень любил петь, голос у него был хороший, поставленный, и когда он поддавал сильно, то он начинал всякие блатные петь: «Оглядел он ее нешумливо, но быстро, оглядел он ее, как козырную масть. И красавица Нина, эта дочь прокурора, отдалася ему… в какую-то власть». Это Колин репертуар. Я говорю:
– Но что мы вместе, я вам не могу этого обещать.
– Нет, Танечка, ты должна спеть.
Приезжаем мы, вижу я эту их квартирку, и я вижу за столом людей. Не мало, но и не много. У меня все падает. Ни одного знакомого человека. Я в ужасе, что вижу незнакомых людей. И я, будучи от природы не очень умной, я тут же себе сказала, что мы влипли, Мариэтта пригласила родственников с Кавказа и нас. Там сидели люди, которых я никогда в жизни не видела. Когда мы вошли, мой муж с одним из этих «родственников» поздоровался за руку и сказал, что рад его видеть. Рядом сидел другой дяденька, более молодой, в кожаной тужурке, такого абсолютно провинциального вида. Я подумала: это, наверно, дагестанский двоюродный брат. Остальных я не запомнила. Рядом сидела женщина с белыми волосами. Коля знал только лысого дяденьку. Мариэтта говорит:
– Ну, по старшинству мы, наверно, предоставим слово Михаилу Леоновичу.
Я еще не знала, кто это, а это был Гаспаров. Я его знала только по бесконечным письмам и открыткам Коле. Бисерный этот почерк я знала. Он был похож на почерк Лаврова.
– А сейчас мы слово предоставим замечательному писателю земли русской, нашему любимому Владимиру Маканину.
А вот тетенька – это оказалась Петрушевская. Компания совсем не была провинциальная, это я была дурой, никого не знала. Мариэтта дошла до Коли, про него сказала что-то хорошее. Думаю, ну, сейчас до меня дойдет очередь. И вот она говорит:
– Посмотрите на эту малютку, – говорит высокорослая Мариэтта. – Вот тут есть архивисты, еще другие писатели… – а про меня она сказала: – Вот у нее четверо детей.