Она постоянно моталась по городам и весям то с книгами, то с вещами и игрушками. И только слала приветы: «Всегда Ваша, но пропадающая от дел-писаний».
Однажды один прекрасный автор и давний приятель МО обиделся на нее «за говорящее ледяное молчание», о чем поведал мне в таком же ледяном письме. Но я-то знаю – если это молчание о чем и говорит, так только о вечном цейтноте его визави. Успокаиваю, как могу. Через некоторое время Мариэтта сообщает: «Все в порядке, пали друг другу на грудь. Скоро в их края повезу книги». Бывший обиженный: «С замиранием сердца жду появления здесь МО. Страшусь и радуюсь!»
Однако в ответственный момент всегда была рядом и излучала спокойствие. Помню, как проводили самую первую международную научную конференцию «М.А. Булгаков в потоке истории XX–XXI вв.». Долго готовились, собирали и утверждали доклады. Но прямо накануне, когда были уже распечатаны программки и заказаны гостиницы, спикеры начали расползаться: двое заболели, причем один оказался в реанимации, у третьей предзащитные дела, четвертая испугалась, что недостаточно хороша для выступления, у пятой юбилей кафедры… Я впала в прострацию, близкую к коме, а МО командовала: «Оптимизма терять ни за что не будем, все образуется!» (Эту фразу я слышала от нее не раз.) В общем, так и случилось, конференция прошла прекрасно.
Она была серьезным ученым и отличным оратором. Я неизменно восхищалась методологией, точностью выбранных слов, бережной работой с источниками, когда читала ее работы; умом и памятью (какая у нее была память!), когда слушала.
Она осторожно и скрупулезно обращалась с фактами, отвергая беллетристический подход многих любителей Булгакова. В его биографии немало лакун, и спекуляция на этих белых страницах ее возмущала. Эмоциональная в жизни, в работе она старалась быть «холоднее, академичнее» (МЧ), избегать додумывания, а также моральных оценок из сегодняшнего дня.
Но это что касается науки. Во «внешней» жизни все было жарко.
«Вы ведь любите детей?» – один из ее первых вопросов. – «Ну…» – я совсем не была уверена, что люблю всех детей скопом. «Любите», – резюмировала почти с угрозой.
Подростки были ее главной неизбывной заботой. Ей справедливо казалось, что именно на их просвещение нужно бросить главные силы. Разоблачать лживый официоз, рассказывать правду об Октябрьской революции, Ленине, Сталине. Поэтому писала для них книги, составляла «полки» лучшего чтения. Организовывала мероприятия: сочинения для школьников, викторины, экскурсии. Покупала, отбирала для поездок не абстрактные «книги», а те, которые считала обязательными к прочтению и которые до маленьких библиотек точно бы никогда не добрались. Она всегда очень светло думала о будущем поколении. И, как ни странно, обязательно рядом с ней находились дети, подтверждающие ее мысли, – умные, читающие.
Вообще удивительно, что, хорошо зная жизнь, историю XX века, которую изучала профессионально, она верила в людей. И в человечество в целом, и в роль личности в истории, особенно в России. Постоянно доказывала, как важны усилия каждого человека. «По каждому из нас… поют трубы истории» (МЧ). Убеждала всех (и меня лично, видя мое скептическое отношение), что возможно изменить историко-общественную ситуацию, даже если она всем кажется неизменной. У нее было много примеров таких «одиночек», один из любимых – Сарра Житомирская, руководитель Отдела рукописей ГБЛ, ее начальник и друг, которая на четверть века создала уникальное для советской страны учреждение.
МО очень любила свою семью и друзей, помогала и, когда подступала нужда, отдавала буквально все. Даже того, что я знаю (ничтожную часть), достаточно, чтобы это утверждать.
При этом на заботу о себе времени не хватало. Для вечерних мероприятий иногда покупали угощения. Директор музея (младшая сестра, Инна, у них были очень нежные отношения) отправляла меня в «Бахетле» за пирогами с капустой – «Мариэтта любит, хоть накормим ее», но Мариэтте, как обычно, некогда было рассиживаться. В редкие счастливые моменты она пила с нами чай, обычно же после окончания лекции, концерта или открытия выставки мчалась к своим писаниям, а кусок пирога мы украдкой закидывали в ее убегающую сумку.
Очень ценила интеллект, буквально наслаждалась умными людьми и говорила им об этом, не стесняясь. Совершенно не обращая внимания, заслуженный человек или нет, с регалиями или без таковых, – если чувствовала талант или божью искру, тут же сообщала, включала в «свой круг».
В то же время ей были чужды «телячьи нежности», она часто была строга и язвительна. Со мной – строго на «вы». Когда злилась, задуманное не удавалось: «Ковалева, так шо делать будем?!» Но когда я как-то смущенно отмахнулась от ее неожиданно щедрой похвалы: «А не верить моим словам нельзя – я практически не вру. И дочери с двух лет говорила: “Прощу все, кроме вранья”».
Ценила хорошую шутку, но не любила насмешек и злого «поддразнивания», как она это определяла.
Бывала горяча, потому что живая. Однажды сошлась в споре с одной ученой дамой (имена боюсь называть) по поводу эпизода из булгаковской юности. Только пух и перья летали по коридорам! Я спряталась на коммунальной кухне квартиры 50, боясь попасть под раздачу. Тем более, именно я эту даму и пригласила. Потом помирились.
Она была действительно уникальным, штучным человеком. Тормошила людей, вытаскивала из состояния привычной обреченности «а что мы можем». Многое, к сожалению, не удавалось в силу постоянных препон – чиновничьих, человечьих.
У нее было много врагов и недоброжелателей. Понятно, что у любого яркого и активного человека их много. Я уж не говорю про политических оппонентов, имя им легион, но и в филологической среде. Окунувшись в булгаковский мир, я была поражена, какие там бушуют страсти. Относительно трактовки творчества, оценки биографических деталей, обладания документами и мемориальными вещами. Люди, считавшие себя рафинированными эстетами, делали и говорили отвратительные вещи. Но она им не сдавалась. Умела отсечь эмоции, чтобы продолжать делать то, что считала необходимым.
У нас было два довольно откровенных разговора о смерти. Первый раз – когда я была несчастливо влюблена, расставалась и дала ей почитать пару своих мрачных текстов и стишков. Она все это упадничество раскритиковала (ясное дело). О себе сказала, что смерти не боится, готова к ней, вот только любимая дочь… Другой раз – когда скоропостижно умерла моя младшая сестра. Ее слова, на первый взгляд совсем не утешительные, мне тогда очень помогли.
Я не знаю, в чем она черпала свою энергию. У нее как будто специальные часы тикали: надо спешить, надо успевать, не спать.
Одной из последних ее работ стали «Рассказы про Россию» для детей, и, как любому автору, ей важна была обратная связь. Я прочитала сборник сначала сама, потом с одиннадцатилетним ребенком. Он – наиважнейший, такого рода детских книг, разбирающихся с нашей сплошь мифологизированной историей, просто не существует! Но все-таки современным подросткам необходимо давать много пояснений. Поэтому мы читали вслух, разбирая каждую главу. И я собиралась подробно отчитаться. Не просто формально (понравилось), а отмечая сложные места, но все откладывала, ленилась. Думала, вот буду поздравлять с 85-летием, и тогда…
Ничего откладывать нельзя. Мариэтта это понимала лучше всех.
«Время-то не безразмерное», – написала она в серии «Не для взрослых». Не безразмерное. Но смогло вместить в себя целую планету под именем Мариэтта Чудакова.
Аня Герасимова (Умка)
Я много раз все это рассказывала и писала. Но не все же обязаны меня слушать и читать, так что на всякий случай повторю.
Дело было в самом что ни на есть 1984 году. Я училась в аспирантуре Литинститута, выбрав для диссертации озорную тему – про обэриутов – по совету моего тогдашнего мужа Егора Радова: как-то, еще до всякой аспирантуры, мы с ним сидели и говорили о том, что я буду делать со всеми своими пятерками (Литинститут – контора не самая академическая, отличницей там быть несложно, особенно с моими амбициями). И о чем можно, если что, написать диссертацию, без необходимости защищать. «Напиши про Введенского», – пошутил Егор. Мы тогда как раз были без ума от «ардисовского» Введенского в исполнении Мейлаха и Эрля, там/самиздат, наизусть и до дыр. Совиные же крыла простерлись уже до такой степени, что ни о какой возможности просвета речи не было, и это было даже как-то весело.
В смысле «наук ученье изучать» Литинститут был не очень, зато по части фронды под партой, особенно на общем тогдашнем фоне, – впереди планеты всей. Как максимум получишь нагоняй от местного Брежнева – ректора В.Ф. Пименова, но и он, кажется, смотрел на все сквозь пальцы, тем более, как поговаривали, лично им командовала красавица и умница Инна Люциановна Вишневская, ведущая семинара драматургии. Он даже внешне похож был на Брежнева – такой же чернобровый красавец-функционер довоенного разлива. В целом, говоря словами того же поэта, «он был нестрашный». Например, знаменитая история, когда после радовского рассказа про моржиху (прототипом которой выступила его няня Ульяна Андреевна, к которой мы все очень тепло относились) кто-то стукнул на Егора, Пименов вызвал его на ковер и стал вменять «порнографию». Егор отпирался: я, мол, порнографию не пишу. – «Ну у вас же мальчик живет с рыбой?!» – сказал Владимир Федорович. Фраза передавалась из уст в уста и неизменно радовала.
Поступить в аспирантуру оказалось легче легкого. И там меня поначалу никто не трогал, тем более что я хитрила с названием: в заявке (или как ее там) назвала тему «Поэзия 20-х годов», потом уточнила: «Николай Заболоцкий и его литературное окружение». Что-то кусочками писала, типа: «Заболоцкий и Рабле», «Заболоцкий и лубок». На советской кафедре подвизались разной степени пузатости дядечки с поросшими шерстью ушами: один всю жизнь занимался Шолоховым, другой Горьким, третий Фадеевым, в лучшем случае – Маяковским. Кто такие обэриуты, знать не знали, относились ко мне беззлобно. Однажды кто-то ляпнул: «а у них уже есть литература?» – приняв это за название экзотической народности, а доцент Власенко, блокируя меня брюхом в узком коридоре, расплывался в улыбке: «обериуточка наша!». Постепенно, однако, стало ясно, что без научного руководителя меня все равно скоро выгонят. А найти в тогдашней Москве доктора филологических наук, тем более по специальности «советская литература», который взялся бы за такую стремную тему, оказалось практически невозможно. Несмотря на все знакомства родителей и прочее «литературное окружение» – шарахались как черт от ладана, только что пальцем у виска не крутили. Внезапная помощь пришла от Константина Кедрова. Он у нас читал «фольклор» и отвечал за фронду: под видом фольклора протаскивал продвинутые теории от Фрейда до Флоренского, любил Хлебникова, писал авангардные стихи, приглашал нас к себе в гости, продвигал и подкармливал молодых поэтов Парщикова, Жданова, Еременко и других, пытаясь сколотить из них поэтическое движение «метаметафористов». С ним можно было говорить без скидок и умолчаний. Вот он-то на очередной мой отчаянный вопрос и ответил, что да, знает одного приличного доктора наук, и тут же дал мне его телефон. (Они, как сообщила мне только что Маша, незадолго до того познакомились и подружились то ли в Коктебеле, то ли еще на каком-то писательском отдыхе; в одном из альбомов у Александра Павловича есть фотографии Кедрова и его жены Елены Кацю