лся с донесениями: снарядом сшибло кусок крыши соседнего дома; осколками ранена женщина; Махно уже занял вокзал; махновцы заняли базарную площадь; махновцы уже на Казачьей улице; гайдамаки отступают…
В подвал всё чаще доносились ружейные залпы и стук пулемётов.
Теперь уже Марийке страшно было перебегать через двор, и она не решалась высунуть нос из подвала.
Наталья, у которой был сердечный припадок, лежала на постели и жалобно стонала при каждом залпе. Марийка, Вера и Сенька сидели на постланном возле печки одеяле. Они были голодны, но не просили есть, так как знали, что вчера была съедена последняя горсть пшена и последняя корка хлеба.
Марийка положила голову к Вере на колени и закрыла глаза. У неё болела голова, и ей казалось, что она глохнет от беспрерывного треска пулемётов.
«Где-то наш Саша? — думала она. — Неужели офицер правду сказал? Неужели я его никогда не увижу?…»
Вера, которая всё время молча сидела со своей тряпичной куклой на коленях, вдруг тихонько заплакала.
— Ты чего, Верушка? — спросила Марийка.
— Ничего. Просто так! — всхлипнула Вера.
— Федя, — слабым голосом сказала Наталья, — сходи к Фельдману, попроси хоть чего-нибудь. Дети второй день голодные сидят.
— Мы уж у него и так набрали, — ответил Полуцыган.
— Ничего, он даст… Скажи, дети плачут.
Полу цыган вышел.
Ребята сидели притаившись, и слушали, как свистят шрапнели и пули шлёпают о камни мостовых.
— Как бы под пулю не угодил… Ох, пресвятая богородица! — стонала Наталья.
Полуцыган вернулся через десять минут и начал вытаскивать из карманов засохшие, твёрдые, как камень, пряники. За пять дней перестрелки жильцы разобрали в лавочке все съедобное, и, кроме прошлогодних пряников, у Фельдмана ничего не осталось.
К вечеру стрельба внезапно стихла.
Марийка и Вера, закутавшись потеплее, вышли во двор. Среди подтаявшего снега повсюду валялись осколки выбитых стёкол, куски штукатурки. Из погребов один за другим выбирались жильцы и начинали расходиться по своим квартирам. Вот вылезла из погреба Катерина, нагружённая узлами с постелью, за нею осторожно поднялись по скользким ступенькам Елена Матвеевна и Лора; под руки вывели старика Сметанина.
— Пойдём домой, холодно, — сказала Вера.
— Пойдём.
Девочки повернули к себе на задний двор, но в эту минуту услышали какой-то шум.
В узкую калитку гуськом вошли шесть человек, обвешанных ручными гранатами и обмотанных пулемётными лентами. Двое из них были одеты в дорогие енотовые шубы, видно только что снятые с чужого плеча, один был в солдатской шинели, остальные в простых крестьянских зипунах.
Как раз в это время через двор проходил молодой Сметанин.
Увидев вооружённых людей, он хотел было юркнуть в подъезд, но не успел.
— А ну стой, не бежи! — крикнул ему огромный детина в меховой шубе нараспашку.
Сметанин остановился.
— Ты кто будешь? — спросил тот, что был в меховой шубе.
— А вы кто?
— Гайдамаки. Что, небось обрадовался? Не, мы махновцы… Мы ваших любимчиков в порошок стёрли и в Днипро скинули…
— Махновцы! Бежим домой! — толкнула Вера Марийку в бок.
— Подожди, посмотрим, что дальше будет…
— А ну, веди нас в свою кватеру, — сказал Сметанину один из махновцев, смуглый парень с яркобелыми зубами.
— У меня больной старик-отец. Не напугайте его, пожалуйста, — забормотал Сметанин и зачем-то снял картуз.
— Идём, идём!.. Поговори тут ещё…
Махновцы вошли в подъезд.
Стрельба смолкла, но все сидели по домам, боясь выглянуть на улицу. В городе было тревожно. Махновцы грабили подряд все квартиры и, уходя, для острастки оставляли возле порога парочку ручных гранат.
— Ну, нам бояться нечего — к нам не придут, — говорила Наталья: — что с нас взять? Пуговица в кармане да блоха на аркане.
Но видно было, что Наталья всё-таки боится махновцев. Она не выпускала ребят во двор, при каждом шорохе вздрагивала и бледнела.
В восемь часов вечера дворник запирал ворота на железный засов. Во всех окнах было темно, во дворе, занесённом сугробами, пусто и страшно. Весь город точно вымер. Только изредка раздастся где-нибудь выстрел или пьяный выкрик — и снова всё стихает.
И вдруг на третий день снова началась пальба. Снова жильцы дома Сутницкого полезли прятаться в погреба. Снова Марийка, Вера и Сенька сидели на одеяле возле печки и при сильных взрывах ничком ложились на пол.
Всё было совсем как три дня назад. Только сейчас никому не было известно, кто наступает.
Одни говорили, что стреляют гайдамаки, другие — что это возвращаются немцы, третьи уверяли, что это наступают французские и английские союзники, которые хотят захватить Украину.
Полуцыган, который утром выходил из дома, спросил у одного махновца, кто наступает на город.
Махновец ответил:
— А кто его зна! Всё одно враг…
На этот раз перестрелка стихла очень скоро.
В подвал прибежала Машка:
— Девчата, бежим на улицу! Махновцы отступили, на Казачьей улице пулемёт кинули… А у самых наших ворот дохлая лошадь лежит…
Большая чёрная лошадь лежала посреди мостовой, запорошённая снегом. Две голодные собаки кружились возле неё.
— Не хочу глядеть, она страшная, — сказала Вера и потянула Марийку за руку. — Пойдём домой.
— Ну погоди минутку. Смотри, у неё глаз точно стеклянный.
Мимо девочек проскакали на взмыленных лошадях четыре всадника. Один из них осадил на полном скаку коня и крикнул:
— Девочки, а где тут будет центральный телеграф?
У всадника на отвороте шинели был приколот красный бант, а когда он наклонился, на барашковой папахе блеснула пятиконечная звёздочка.
— Телеграф — на Кирилловской, прямо, а потом за угол, — сказала Вера.
Всадники скрылись за углом, а Марийка всё ещё стояла и глядела им вслед.
— Видела красную звезду? Это наши! — закричала она, наконец придя в себя.
Дорогой гость
Город заняли большевики. В этот же день на Соборной площади был устроен митинг.
Возле засыпанной снегом паперти собора красноармейцы установили наспех сколоченную трибуну.
Марийка, Машка и Сенька прибежали на площадь, когда вокруг трибуны уже собралась большая толпа. Падал густой снег, вороны, каркая, кружились над площадью и садились на колокольню.
Ребята никак не могли протолкаться к трибуне, а из-за спин им ничего не было видно.
— Девчата, идите, за мной, — сказал Сенька, — мы на ограду влезем…
Пробираясь к ограде, Сенька нечаянно толкнул какую-то бабу в овчинном тулупе. Баба начала ругаться и хотела схватить Сеньку за ворот, но он ускользнул и спрятался позади Марийки и Машки.
Наконец все они взгромоздились на решётку церковной ограды. Сенька даже умудрился сесть верхом на железные прутья, а Марийка и Машка стояли на кирпичном выступе и держались рукой за холодные шишечки и крестики решётки.
Отсюда, сверху, вся трибуна была видна как на ладони. На трибуне стояли несколько военных.
Вот вперёд вышел один из них, молодой, черноглазый, с рукой на перевязи.
— Товарищи, — сказал он и обвёл глаза толпу, — регулярные войска Красной Армии разгромили гетманские отряды национально-буржуазного правительства…
«Да кто же это говорит? Да может ли это быть?!»
— Саша, Сашенька!.. — закричала Марийка и кубарем скатилась с ограды прямо в снег.
Пролезая под ногами, упираясь локтями в чьи-то животы, Марийка начала проталкиваться вперёд. Люди наклонялись и удивлённо разглядывали курчавую девочку в сбившемся набок платке, которая, пыхтя и тяжело дыша, пробивала себе дорогу к трибуне. Какой-то старик пихнул Марийку что было силы, но Марийка даже не почувствовала боли. Она помнила только одно: Саша жив, здоров, вот он стоит на трибуне и говорит речь…
На следующий вечер в подвале у печника ждали гостя. На столе, покрытом скатертью, стояли ржаные коржики, бублики, творожные лепёшки и полбутылки водки.
— Можно бы и без вина обойтись, — сказала Наталья. — Саша-то, кажись, непьющий.
— Ничего, на радостях выпьет, — отвечал печник. — Советская власть не каждый, день город занимает…
Марийка с Верой сидели возле заиндевевшего окна и, то и дело протирая его, смотрели во двор.
— Что ж он не идёт! — говорила Марийка. — Сказал — будет в восемь часов, а скоро уже половина девятого…
— Придёт. Делов-то, наверно, у него много, — успокаивала её Вера.
Сенька подбросил в печку кусок деревянного забора и подошёл к девочкам:
— Марийка, что ж твой Саша не идёт? Обманул?
— Отстань! Я почём знаю…
В эту минуту мимо окошка мелькнула тень: кто-то спускался по ступенькам в подвал.
— Идёт! Идёт! — закричали ребята.
Дверь распахнулась. Саша-переплётчик в длинной, до пят, шинели стоял на пороге. Одна рука у него была забинтована; здоровой рукой он снял военную фуражку с красной звёздочкой и низко поклонился:
— Вечер добрый! Здравствуйте, Пелагея Ивановна. Давненько мы с вами не виделись…
Ребята окружили Сашу и начали стаскивать с него шинель.
Сенька сейчас же завладел его фуражкой и пустой кабурой (наган Саша вынул и спрятал в карман).
— Ну, теперь можно и к столу, — сказал Полуцыган.
Все расселись вокруг стола.
— Вот, Сашенька, живём мы здесь уже полгода, — говорила Поля, — приютили люди добрые, дай им бог здоровья. Гайдамаки-то нас из швейной комнаты прямо на улицу выбросили.
— Они, Саша, нас большевицкой породой обозвали, — сказала Марийка.
— А ты разве не большевичка?
— Большевичка!
— То-то же…
Саша бросил таблетку сахарина в стакан с густым морковным чаем. Марийка, точно вспомнив что-то, вскочила с места и побежала к дверям.
— Ты куда это?
— Я за Стэллой. Она просила её позвать, когда Саша придёт.
— И Патапуфа приведи! — крикнул Саша.
Через минуту Марийка вернулась с Патапуфом и Стэллой.