«женитися», чтобы он вступал в брак «изобрав в Московском государстве православные хрестиянские греческие веры». Предвидя возражение панов-рад «о королевичеве женитве», в наказе боярину князю Василию Васильевичу Голицыну написали: «Только он, государь, женитца, изобрав в Московском государстве, и ему, государю, то будет ко всякому добру, и всем людем Московского государства о том будет радостно; а только ему, государю, женитися в ыном государстве и не из греческие веры, и то будет Московского государства людем сумнительно для крестьянские веры» [395]. Так спустя несколько лет «откликнулась» свадьба царя Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек, заставившая изменить взгляды московских жителей на браки своих государей с иноземными подданными другой веры.
В случае возникновения на переговорах с панами-радой вопроса «о заплате найму на тех польских и литовских людей, которые были с вором», московские послы не должны были соглашаться на выдачу денег. Наемникам пришла пора отвечать за свои «подвиги», яркий перечень которых был приведен в наказе боярину князю Василию Васильевичу Голицыну: «Сами то можете разсудити – за то ли тем людям наем давати, что они без королевского повеленья и без рады Речи Посполитые пристали к вору и кровь крестьянскую многую пролили, и Московское государство разорили, многие городы и места повоевали и пограбили, и монастыри великие обители выграбили, и раки чюдотворные золотые и серебряные поимали, и оклады от образов золотые и серебряные, и сосуды церковные и казны монастырьские, от многих лет собраные, розграбили и до конца святые места разорили? Такое зло починили, сложася с воры, чего в Росийском государстве искони не бывало. Да сверх того имали они же наем на воре, збирая с Московского государства з городов». Более того, ко времени отправки посольства к королю уже накопились новые случаи бесчинств польских и литовских наемников, оставшихся с гетманом Яном Сапегой: «Да и ныне те польские и литовские люди, которые были с вором, мимо гетманское утверженье, Московского государства многие городы и монастыри разоряют и пустошат, и кровь крестьянскую проливают и в плен Московского государства людей ведут» [396].
Московские бояре то ли побоялись упомянуть, то ли еще не успели получить достаточного представления о начинавшемся хозяйственном терроре королевских людей, налагавших на города, присягнувшие королевичу Владиславу, непосильные контрибуции, напомнившие о тушинских временах. Более того, по прошествии двух лет режим Вора казался даже более щадящим, чем правление оставшегося в Москве «в гетманское место» Александра Госевского. И так не все были довольны в государстве присягой иноземному королевичу, тем более что детали договора широко не обсуждались. Поэтому еще во времена стояния «царя Дмитрия» под Москвой к нему переходило немало городов, в том числе из Замосковного края, выступавших традиционно на стороне царя Василия Шуйского (например, Владимир и Суздаль). Чем сильнее из Москвы насаждался оккупационный режим фуражиров королевских отрядов, тем больше становилось сторонников у калужского «царя», у которого при всех прочих недостатках было главное преимущество – его «прирожденность» (мнимая, конечно).
Посольство боярина князя Василия Васильевича Голицына под Смоленском складывалось, однако, неудачно. Послам не удавалось добиться утверждения короля на пункты присяги гетмана Станислава Жолкевского. Чем дальше, тем более становилось очевидно, что у короля нет намерения выполнять условия договора, самовольно заключенного гетманом. Не помог и приезд коронного гетмана под Смоленск для личного участия в переговорах с боярами в ноябре 1610 года. Сигизмунд III открыто выражал недовольство его действиями, в результате чего гетман вообще отказался от дальнейшего участия в московских делах. Осада Смоленска, жителей которого польско-литовская сторона обвиняла в намерении перейти к Вору, также продолжалась. Таким образом, посольство боярина князя Василия Васильевича Голицына и митрополита Филарета сделалось бессмысленным, а сами послы превратились из гостей короля в его пленников.
Не были довольны королем и сапежинцы, пытавшиеся договариваться с Сигизмундом III все о том же, о «заслуженном». Вместо денег они получали нравоучения, как, например, в ответе короля, привезенном в Мещовск послами «воинства» 5 декабря 1610 года: «Нужно остерегаться, как бы не вошел в обычай пример столь великой уплаты, которой не только Московская земля, но и великая, полная золота, восточная Индия не могла бы вынести». Ассекурация короля Сигизмунда III хотя и признавала право сапежинцев на возмещение издержек и убытков, но только «в этой стране», на престол которой король сам хотел сесть «с Божьей помощью». Если бы он в полгода после этого крайне гипотетического события не заплатил жалованья войску, тогда оно могло самостоятельно «удовлетворять свои нужды в Рязанской и Северской землях, до тех пор пока не получит полного удовлетворения». Чтобы поставить хоть какой-то предел алчности, король запрещал войску в этом случае «пустошить земли, выводить полону, разрушать церквей, раззорять деревень, мучать подданных» [397]. Надо ли лишний раз подчеркивать, что все это как раз и происходило в несчастное для Московского государства время в конце 1610 года! Враги и грабители шли отовсюду: и из Москвы, и из-под Смоленска, и из Калуги, и из Мещовска. В самой Москве шел жадный дележ казны, чинов, должностей, поместий и вотчин. Еще царь Василий Шуйский начал «распродажу» золотых статуй апостолов в человеческий рост, изготовленных при Борисе Годунове. Они были переплавлены в золото, пошедшее на уплату «немецкого» наемного войска в Швеции. Набожным защитникам христианской веры из Речи Посполитой досталась в Москве главная статуя «Иисуса из чистого золота, весом, наверное, в тридцать тысяч червонных злотых». Вот что пишет Николай Мархоцкий: «Наши, обуреваемые жадностью, не пощадили и Господа Иисуса, хотя некоторые предлагали отослать его в целости в Краковский замковый костел – в дар на вечные времена. Но, получив Иисуса из московской казны, наши разрубили его на куски и поделили между собой» [398]. А ведь это был не какой-нибудь золотой индейский божок, к которому могли равнодушно отнестись испанские конквистадоры!
Калужский Вор имел основания вдвойне обижаться на своих иноземных сторонников. Конрад Буссов записал: «Димитрию был очень тягостен его позор, а именно то, что поляки вторично ему изменили, а его земляки, русские, ему налгали. Не ожидая больше ничего хорошего ни от тех, ни от других, он сказал себе: “Я должен набрать турок и татар, которые помогут мне вернуть мои наследные владения, иначе я ничего не добьюсь, а уже если я и тогда не получу эти владения, то так разорю и разрушу их, что они немногого будут стоить, и, пока я жив, я Россию в покое не оставлю”» [399].
В этой «речи» самозванца правда лишь то, что к татарской силе прибегали в самую последнюю минуту, как это было в начале лета 1610 года с царем Василием Шуйским, призвавшим на помощь крымских царевичей. Лжедмитрий II пытался укрепиться за счет служилых татар Ногайской орды, кочевавших рядом с Астраханью и приносивших «шерть» (присягу) московским царям. Конрад Буссов сообщает об отсылке самозванцем из Калуги в Астрахань Яна Кернозицкого. Впоследствии, когда Марина Мнишек в самом конце своей жизни окажется в астраханских степях, это сыграет свою роль. «Этот Иоанн, предтеча Дмитрия, – писал Буссов, – должен был проложить ему дорогу в Астрахань через широкие невозделанные степи, передать от него привет и большую милость астраханцам и сказать им, что он со своей царицей приедет к ним и будет держать свой двор у них по той причине, что Московитская и Северская земли слишком опоганены нехристями». Также были сделаны приготовления на случай отхода самозванца в Воронеже.
Симптоматично и появление в калужском лагере самозванца касимовского царя Ураз-Мухаммеда (Магмета). Касимовские служилые татары во главе со своим царем еще в конце декабря 1608 года перешли на службу «царя Дмитрия». В Тушинском лагере на аудиенции у Дмитрия касимовский царь целовал руку самозванцу и обменялся с ним позолоченными саблями и ножами из чистого золота [400]. После распада Тушинского лагеря царь Ураз-Мухаммед отправился на службу к королю Сигизмунду III под Смоленск, но осенью 1610 года отпросился у гетмана Станислава Жолкевского и поехал в Калугу, где предусмотрительный самозванец давно, еще с тушинских времен, держал жен и детей членов своего «государева двора» [401]. Касимовский царь намеревался забрать у Лжедмитрия своего подросшего сына… Кто мог знать тогда, что эта поездка станет роковой и для него самого, и для Лжедмитрия II?!
Особенности калужского режима, по свидетельству Конрада Буссова, заключались в ненависти к иностранцам, к которым, вслед за немцами, добавились и поляки. Буквально сразу же после того, как «царь Дмитрий» вторично ушел в Калугу, он стал понуждать воевод верных ему городов оказывать сопротивление «литовским людям» гетмана Яна Сапеги, которые «были при нас», а «пошли в свою землю в Литву». Как только войско гетмана Яна Сапеги расположилось в окрестностях Мещовска, самозванец немедленно принял меры, чтобы не допустить сапежинцев в другие калужские города. 2 (12) октября 1610 года он писал в грамоте белевскому воеводе Федору Григорьевичу Желябужскому, чтобы «противу тех литовских людей, с посадцкими и уездными людми стоял крепко, и с ними бился, и над ними промышляли и поиск чинили», не давали им никаких кормов и сели «в осаду» [402].
Марина Мнишек снова выступила посредницей между самозванцем и гетманом. 28 ноября 1610 года «Марина, милостию Божией царица и великая княгиня всея Руси», обратилась с письмо