ы Мнишек в нижегородском ополчении сразу же отвергали («до смерти своей… не хотим») две другие кандидатуры на русский трон – псковского «вора Сидорку» (также именовавшего себя «царем Дмитрием Ивановичем») и короля Сигизмунда III.
Марину Мнишек обвиняли также в посылке из Коломны «со смутными грамотами» в Астрахань и «в Кизылбаши», то есть Персию: «А писала она в Кизылбаши о смуте ж, хотя всчать новую кровь». Списки с этих грамот, перехваченных с гонцами Марины Мнишек, нижегородцы послали в Ярославль и Кострому, но их текст не сохранился. Видимо, настолько сильна была уверенность в жгучем желании Марины Мнишек продолжать Смуту и проливать кровь в Московском государстве, что по всем городам предупреждали: «И вам бы к Москве ко всей земле писати, чтоб они про такие Маринкины воровские заводы сыскали, чтоб в Московском государстве новой крови не всчала. А к вам будут учнут приходить с Коломны от Маринки какие смутные грамоты, и вам бы им однолично не верити и стояти бы вам в твердости разума своего крепко и неподвижно» [458].
Другие грамоты с призывом помочь остававшимся под Москвой ратным силам рассылались из Троице-Сергиева монастыря. Еще С. Ф. Платонов подметил, что по своей тональности они отличались от призывов патриарха Гермогена и звали не на борьбу с казаками Заруцкого, а напротив, к соединению всех земских сил: «чтоб служивые люди безо всякого мешкания поспешили к Москве, в сход ко всем бояром и воеводам и всему множество народу всего православного християнства» [459].
Изменение роли в подмосковных «таборах» Ивана Мартыновича Заруцкого не осталось незамеченным и для так называемой «семибоярщины» – Боярской думы, действовавшей в Москве под контролем польско-литовской администрации. Бояре князь Федор Иванович Мстиславский с товарищами направили 25-26 января 1612 года свои агитационные грамоты в Кострому и Ярославль с тем, чтобы вернуть эти города, перешедшие на сторону Первого ополчения, к прежней присяге королевичу Владиславу: чтобы «от воровские смуты от Ивана Заруцкого с товарыши отстали и им ни в чем не помогали, и верити их воровской смуте во всем престали». В Москве не стеснялись намекать на якобы «казачье» происхождение «воренка». «А ныне вновь те же воры Ивашко Заруцкой с товарыши, – говорилось в грамоте бояр в Ярославль 26 января 1612 года, – забыв истинаго Бога и Его святую волю, государей себе обирают по своей по воровской воле таких же воров казаков, называя государьскими детьми Колуского вора сына, о котором и поминати непригоже. Мы и вы сами про него подлинно ведаете и его знаете, какой он вор был» [460]. Отношение московских людей к несчастному сыну Марины Мнишек хорошо передает автор «Пискаревского летописца»: калужский Вор «жил с нею с некрещеною, и родила малого невесть от кого: что многие с нею воровали» [461].
Версия о якобы состоявшейся свадьбе Марины Мнишек с Иваном Заруцким проникла в 1612 году в Польшу (об этом писал один из секретарей коронного канцлера) и даже в «испанские источники», где какое-то известие встречал отец Павел Пирлинг [462]. Шведский дипломат и агент в Москве Петр Петрей датировал эту свадьбу более поздним временем, когда с избранием в 1613 году на русский престол царя Михаила Федоровича Марина Мнишек окончательно потеряла надежду воцариться самой или вместе с сыном. «Это было очень досадно жене Лжедмитрия, Марине Юрьевне, – писал Петр Петрей в «Истории о великом княжестве Московском», – потому что калужане обещали выбрать в великие князья ее сына, когда он придет в возраст и будет в силах править царством. Оттого она и вышла замуж за одного поляка, прежде служившего полковником у Дмитрия, по имени Иван Заруцкий. В качестве опекуна молодого государя он должен был вести войну с москвитянами и силою приводить области к присяге ему» [463]. Однако версия эта представляется совершенно невероятной. Предполагая бракосочетание Марины Мнишек и Ивана Заруцкого, сторонний наблюдатель, наверное, мог легче всего объяснить себе, почему Марина оставалась рядом с казачьим атаманом. Но подобный мезальянс был совершенно невозможен для польской шляхтенки, отчетливо осознававшей себя «императрицей московской».
Между тем, желая упредить новые земские решения, идущие из Нижнего Новгорода, в подмосковных «таборах» задумали присягнуть своему царю. В этот момент должна была возникнуть кандидатура «царевича» Ивана Дмитриевича, но ему едва исполнился год. Поэтому 2 марта 1612 года Первое ополчение присягнуло уже третьему по счету самозваному царю Дмитрию, находившемуся в Пскове. Лжедмитрий III появился еще в 1611 году в Ивангороде. Как стало известно боярам в Москве, казаки Заруцкого «по иного послали вора подо Псков таких же воров и бездушьников Казарина Бегичева, да Нехорошка Лопухина с товарыщи» [464]. Дьяк Нехороший Лопухин был в числе посланников в Речь Посполитую еще от первого Лжедмитрия; поездка в Псков такого человека должна была стать залогом признания «истинности» очередного самозванца. (Интересно, что в Пскове до сих пор сохранился так называемый «Дом Марины Мнишек»; легенда о ее пребывании там возникла, возможно, не без связи с присягой подмосковных «таборов» псковскому «Дмитрию».) Но насильственное целование креста новому самозванцу только оттолкнуло от остававшихся под столицей «таборов» тех земских людей, кто еще думал о защите государства от иноземцев. По свидетельству «Карамзинского хронографа», «многие боярские дети, и стольники, и стряпчие, и дворяне, и дети боярские, и дьяки, и подьячие, и торговые добрые люди, видя, что под Москвою у казаков учело делаться воровство, целовали крест Псковскому вору Матюшке», ушли «ис-под Москвы ис полков» [465]. Эта же присяга дала прекрасный повод и для агитации боярского правительства в Москве. Сторонники королевича Владислава могли пока сохранять «лицо» даже вопреки очевидным фактам провала этой кандидатуры на русский престол. Фарсовое явление в Ивангороде и Пскове очередного Дмитрия (он же, по словам «Нового летописца», «Сидорка, Псковский вор», он же «из-за Яузы дьякон Матюшка» [466]) показало, что самозванчества, как альтернативы земскому движению, больше не существует. Отныне все стало зависеть от рати, собранной в Нижнем Новгороде зимой 1611/12 года.
Руководители земского ополчения Кузьма Минин и князь Дмитрий Михайлович Пожарский продолжали действовать. Они обращались по городам, снова отрекаясь от всех претендентов, особенно от «Маринки и сына ея» [467]. Теперь они могли опереться на новую, адресованную им грамоту из Троице-Сергиева монастыря, присланную в апреле 1612 года. Троицкий архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын осуждали «казачий завод» с присягой псковскому Вору и объясняли, что «боярин князь Дмитрей Тимофеевич и дворяне и дети боярские целовали (крест. – В. К.) неволею, и нынеча он князь Дмитрей у тех воровских заводцов живет в великом утеснении, а радеет соединенья с вами». Все силы ополчения в троицкой грамоте предлагалось собрать «во едино место», и «стаду» ждать своего «пастыря», то есть нового, избранного царя. Служилые люди, собравшиеся в ополчении, должны были еще раз задуматься: «Какое ныне разорение в Московском государьстве и во всех окрестных странах Росийского государьства без государя царя учинилося? Где святыя Божии церкви, где Божия чудныя образы, где иноки многолетными сединами цветущия и инокини добродетелми украшены, не все ли до конца разорены и обруганы злым обруганием? Где народ общий христьянской, не все ли лютыми горкими смертми скончашася? Где множество безчисленное во градех и в селех работные чади крестьянства, не все ли без пастыря без милости пострадаша и в плен разведены быша… Бога ради, государи, положите подвиг свой во едино избранное место, на благоизбранной земской совет» [468]. Такой призыв никого не мог оставить равнодушным.
Центром дальнейшего сбора земских сил стал Ярославль, стоявший на перекрестке северных и волжских торговых путей и бывший одним из центров так называемого Замосковного края. Передовые отряды нижегородского ополчения вынуждены были подойти туда еще в конце марта 1612 года, чтобы предотвратить захват этого города казаками Ивана Заруцкого. В ополчении теперь были едины в оценке предшествующих событий, считая их наказанием «за умножение грехов всего православного крестьянства». В первой окружной грамоте 7 апреля 1612 года о приходе ополчения в Ярославль и созыве земского «Совета всея земли» напоминали о том, что «из-под Москвы князь Дмитрей Трубецкой да Иван Заруцкий, и атаманы и казаки, к нам и по всем городом писали, за своими руками, что они целовали крест на том, что им без совету всей земли государя не выбирати, а вору, который ныне во Пскове, и Марине и сыну ее не служите». Значит, казаки не просто присягнули «вору Сидорку», а нарушили прежнее крестное целование. «Как сатана омрачи очи их! – восклицали представители «всей земли», – при них Колужской их царь убит и безглавен лежал всем на видение шесть недель» [469]. То же неприятие псковского Вора и «Маринки и ее сына» стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский подтверждал и в переговорах с Новгородом (точнее, с «Новгородским государством», оказавшимся в это время под шведским протекторатом) [470].
Четыре месяца нижегородское ополчение простояло в Ярославле, продолжая собирать силы и снаряжать ополчение всем необходимым для будущей осады столицы. Нижегородский «совет», превратившийся за это время в общеземское правительство – «Совет всея земли», сумел организовать свои приказы по управлению государством, раздавал поместья, верстал в службу новиков.