[601]. Лицо, руки, он красив особенной тонкой красотой. Художник.
За другим столом с отдельной лампой, неподалеку от мужа рисует Мария Владимировна морозными узорами сказки «Морозко» и др., графически очень сказочно выходит. Тоже вся в черном, широком и с чем-то большим у ворота. Тихая сосредоточенная и милая.
За третьим столом, в стороне, — Владимир Дмитриевич Дер-виз, отец Марии Владимировны — за толстыми книгами по древней иконописи.
Появился на минуту и исчез (что-то о книгах, о ключах говорил) тихий монах-священник в очках, с умным лбом.
Чтобы не отвлечь их всех от работы, ушла сразу после делового повода своего посещения.
Умерла мать Сергея Павловича Мансурова[602]. Отец Ипполит через Таню Розанову прислал мне наивную трогательную картинку. Розы в вазе и какой-то микроскопический снимок, по-видимому, с картины Рождения Христа или Богоматери с полулежащей фигурой на ложе и несколькими женщинами. Отец Ипполит — удивительный человек. Он был самым образованным монахом Лавры. Летом жил всегда один в крошечной избушке в лесу, «в пустыньке», жил аскетом, построил много школ в деревнях. Он — художник, у него были прекрасные книги. Ему лет 80, легкий, стройный, серебряный, кроткий. Живет в ужасном темном сыром подвале под Митрополичьими покоями, как почти и все оставшиеся в Лавре монахи. Темная конура-келейка и днем всегда освещена крошечной керосиновой коптилкой. Сам всегда очень опрятный, чистый.
У Розановых я увидела его первый раз и говорила с ним не больше 3–4 минут. И на другой же день через Варвару Дмитриевну (Таня пришла за мной, чтобы я зашла к ее матери) подарил мне эту самодельную картинку. Он сам делает такие картиночки и дарит их кому хочет. Меня очень тронул этот подарок — картинка, сберегу его.
Опоздала к обедне в Пятницкую церковь. Опоздал и Флоренский с Васей. Встретила его на дороге, он мне сказал, что церковь так полна, что и на паперть войти нельзя. По упрямству и от огорчения я все-таки пошла. Конечно, пришлось вернуться. И не успев убояться, я вдруг позвонила к Флоренскому. Дверь отворил он, и не успела я сказать что-нибудь, как он быстро и приветливо сказал: «Вот и хорошо». В доме были только дети, Анна Михайловна и бабушка. Живая вода.
О милом брате Владимире, о запутанном брате Борисе, о бесприютном брате Всеволоде, о далеком родном брате Николае и о покинутом отце моем Иоанне, о смятенной душе Варвары и слепой матери ее, о семье Натальи Дмитриевны, о любимой Валерии и о муже ее Викторе, о Фаворских, о Мансуровых, о Флоренских, о Ефимовых, друге моем — Зинаиде, о доме Добровых, об Александре и Александре и о всех людях.
Сергиев Посад.
С поезда из Пустыни — на парастас[603], заупокойную всенощную к Мансуровым. Богослужение отца Павла и его хора. У меня гости — Всева, Таня Епифанова, Лева Ванин и Женя Бирукова.
Заупокойная литургия в Рождественской церкви. Похороны в Киновии (около Черниговского скита). Вечером — стихи Жени Бируковой и Вавочки.
У Флоренского и Сергея Павловича очень сложные отношения, не личные, а отношение к некоторым религиозным и церковным вопросам. Отец Павел к Мансуровым на панихиду пришел сам, я очень рада.
Вчера девятый день со дня смерти Софьи Васильевны Мансуровой. Была на заупокойной всенощной у них. В эти дни была как-то у нас Мария Федоровна, потом я у нее — днем.
Отец Павел за время стояния тела в доме был у них три раза. Однажды долго и дружно разговаривал с отцом Павлом (Рождеств<енским> свящ<енником>). Сергей Павлович подошел к отцу Павлу в церкви и поблагодарил его за проповедь «О свышнем мире» (я видела их лица, руки). Это то, что их соединяет. А когда Сергей Павлович останавливается на том, что их разделяет, она «всегда стоит» за Сергея Павловича («Защищаю его»). Отец Павел иногда подпускал шпильки Сергею Павловичу, когда они работали вместе в Комиссии по охране Лавры. Когда они серьезно говорят о своем «разном» — это хорошо (не разъединяет их), а когда отец Павел язвит и задевает Сергея Павловича, и очень больно и остроумно, — нехорошо, не так. Если бы они спелись — это имело бы большое значение не только для них, но и вообще. Но надо, чтобы это было по-настоящему, по сути вопроса, а не только через хорошее отношение друг к другу, как у нее и у меня о них, через отношение к ним обоим.
Вечером вчера на именинах Тани Розановой. Пряники Марии Федоровны. Она печет мятные пряники, кто-то пошутил, что и у них-то вид какой-то «святой», — это и правда, они какие-то очень свежие, чистые и формы трогательно маленькой, почти круглые.
Всенощная в Пятницкой церкви. Свете тихий. Хвалите имя Господне. Благословен еси Господи. Слава в вышних Богу.
Мария Федоровна ждала отца Павла. А ее ждал А.Д. Самарин[604], и ей уже нужно было уходить. Мария Федоровна сказала мне «подождите» и невыразимыми, почти неуловимым движением (руки, наклоном головы, ресницами) сказала мне о том, что в церкви отец Павел.
Вчера на ночь — рубиновая лампадка. Утром обедня. Буря сорвала крест с главного купола Успенского собора в Лавре и часть крыши с Трапезной. Отнесла отцу Ипполиту книги от Варвары Дмитриевны Розановой. Всенощная. Сборы в Москву. Стихи Вавочки.
На душе тяжкий мрак (о Варваре Федоровне, о жизни человечьей).
Если бы мне пришлось подробно рассказать о прошедших праздниках, я смогла бы лучше всего повторить некоторые песнопения и слова из утренних и вечерних церковных служб, и заново пришел бы ко мне праздник Рождества.
Несмотря на гостей из Москвы и суету, на прогулки, стихи, разговоры, заботы и великие события и мелочи дней, я не пропускала, кажется, ни одной службы, и у меня первый раз в жизни получилось полное, ни с чем не сравнимое ощущение праздничного цикла церковных служб, как одного целого, художественно целого (но только больше). И чем чаще и дольше бываю в церкви, тем нужнее и радостнее быть там. Завтра еду в Москву на несколько дней.
Разговор М<ихаила>В<ладимировича> и В<арвары> Гр<игорьевны>:
— Помнишь, когда-то ты называл «Столп и Утверждение Истины» «Столпотворением Истины». А я теперь по некоторым вопросам не считаю его столпотворением Истины.
— Нет. И теперь я считаю его столпотворением Истины. И вообще, у Флоренского Бог — не кроткий Христос, Утешитель, а, если и Христос, так такой, мимо которого — подай Бог — проскочить благополучно с помощью заклинаний, крестов. Недаром он все крестится и крестит, и заклинает.
…Когда на Крещение после молебна отец Павел пошел в другие комнаты, чтобы окропить их, сказал мне, как будто шутя (но серьезно): «Надо за шиворот воды налить». Когда я осталась на минуту одна в комнате, я сделала это. Потом пришли дети и Анна Михайловна и все по очереди налили себе за шиворот воды ложкой. Дети делали это весело, но как маленькие жрецы, колдунята.
Уклонюсь от поездки в Сергиево с Ефимовыми и Флоренским. И от свадьбы Саши Доброва в это воскресенье. Я что-то в угрюмости, исподлобья сейчас. Ничего не хочу, ничего не надо. Отдам кому-нибудь и билеты, не хочу в театр. Побуду лучше вечер с Александром Викторовичем. Он болен. После свадьбы Саши Александра Викторовича зальют в гипс. Прозрачный, легкий, светлый весь.
Часто хожу в церковь, и хочется все больше. Если бы не церковь, я пропала бы. Мне очень тяжко и трудно — о Варваре Федоровне, о папе, о братьях, вообще о жизни.
Пожаловаться мне не на что. Помоги только, Господи, дай силы жить, если обязательно надо жить, пока смерть придет.
Много слышу разговоров о книге Шпенглера «Закат Европы»[605].
Вместо того чтобы ехать к Троице в адовой тесноте холодного ночного поезда — у Ефимовых. Завтра поеду домой и, может быть, вернусь в Москву — к свадьбе Саши. Ал<ександр> Викт<орович> и Шурочка хотят, чтобы в нашествии сорока иноплеменных был «оазис» своих людей. Вчера после целого дня деловой беготни и холода осталась ночевать у Ефимовых.
В доме были — Нина Яковлевна и Адриан… Отовсюду извлекли кипы листков с заметками Ив<ана> Сем<еновича>. С его «комментариями» к ним можно собрать целую книгу — очень своеобразную, в своем роде единственную. Чего только и о чем только нет на этих клочках! Листки дали в мое распоряжение. Я быстро тут же разобрала: 1) деловое, 2) об искусстве, 3) кукольный театр, планы и все, что к нему относится, 4) рисунки, 5) частное, 6) «разговоры» и т. д. (адреса, краткие и чрезвычайно выразительные фразы и много разных вещей.
Из них теперь легко выбирать нужные и ненужные. А пишет как! — буквы с вершок, и вдоль и поперек клочка.
Пишет он их большею частью после припадков молчаливого своего лежания и везде, в самых неожиданных местах встанет вдруг и пойдет писать. Таких листков накапливается иногда так много, что их жгут, выбрасывают. Нина Яковлевна иногда успевает просматривать их и спасает случайно кое-какие.
Укладывается хандрить Иван Семенович так основательно, что однажды, когда в их многоэтажном доме случился пожар и по лестнице бегали пожарные в блестящих касках с красными пламенными факелами в руках, и в доме началась суета и паника («все перезабыли, где что лежит»), он остался лежать и сказал, что раз уже пожарные здесь, то бояться и беспокоиться нечего.
Отец Павел часто бывает у Ефимовых, когда бывает в Москве, иногда и по два-три раза в день. «Надо бы меру знать», — говорит он смущенно. Он искренно может думать, что когда-нибудь он может быть не вовремя или слишком часто! В Москве у него нет своей комнаты. Ночует он в комнате инженера Василия Ивановича.