Была у Тани Розановой в Рихтеровской больнице на ст<анции> Ховрино[655]. Она очень больна. Обрадовалась фруктам, мылу. Отвергла сладости. У Тани — спондилит, ревматизм, аппендицит, опущение матки. И надо всем — нервное расстройство, а может быть, и душевная болезнь. Завещание. Просит вызвать к ней Мих<аила> Владимировичах «Он по доброте, может быть, и приедет. А то надо мною тут смеются, что меня не навестил ни один мужчина, а все женщины».
От 4½ до 6½ в Мастерской. Только что кончились экзамены учеников Иоанна. Художники, эксперты, какое-то «начальство», прощаясь с ним на лестнице, говорили комплименты, пышные слова. Иоанн был заряжен сильным током успеха — по-детски был откровенно рад, как Ваня-именинник. Огорченный голос спросил его: «Вы остаетесь?»
«Да, ко мне пришла моя ученица».
В Мастерской после ответственного разговора о Тане (и О<тце> П<авле>) — сразу обо всем на свете: об учениках, экзаменах, удаче в работе с ними, о его ярости на неудачи в Большом театре.
— Как нелепо — разминулись! А утром, почему не подождала в Мастерской? Не подождала ни минуты! Он так спешил!
Вчера написал мне письмо вдогонку, хорошо, что порвал его. А утром я ушла буквально за пять минут до его прихода.
— Неужели нельзя было не убежать за 20 минут до назначенного времени!
— Вчера вздумал было сторожить вас у добровской двери после театра, и всякие глупости…
— От земли до неба, и все, что между небом и землей, все это вы и о вас…
Как мальчишка! С ума я, что ли, схожу! Ничего похожего со мной не бывало. Я сам не поверил бы, что такое со мной может быть.
— Вероятно, вам так всегда каждый раз кажется в таких случаях, во всех других случаях.
До вокзала домчал меня на извозчике в последнюю минуту. Не опоздала. И успел еще купить мне хлеба и масла. Чуть не забыл там денег заплатить — требовал отпустить скорее. Сунул деньги продавщице:
— Сдачу в кассе возьмите себе и не спорьте вы, Бога ради! Женщины раскрыли рот и пропустили меня без очереди.
История в палате девочек — с боязнью за 5 минут до «сонного звонка» попросить няню «по-маленькому». Настя попросила меня помочь ей в этой беде. Я мгновенно уладила «беду».
— Вы все равно что мама родная. И голос Нюши почему-то басом.
— Да, как мать родная.
Ванна. Какое это благо, как жаль, что в Сергиеве у моих дорогих нет ее.
Вьюга улеглась в снега и сугробы, отдыхает. За окном синяя тишина. Как хорошо отдохнуть после рабочего дня. Готовимся к елке.
После дневного отдыха дети были так возбуждены и раздражены, что около получаса было сумасшедшее напряжение: 1) не рассердиться на няню; 2) укротить Борю Ш. (он был вне себя); 3) быстро раздать двум палатам все, что нужно для «елочных работ» (и чтобы занять еще не расплескавшихся ребят и особенно включившихся в нервозное состояние). Во время отдыха было что-то совсем неладное, и дети разнервничались. Но спрашивать и выяснять в этот момент было бы очень большой ошибкой. Умирение удалось полное, я не сорвалась ни на минуту. Но потом едва дошла до постели и заснула мертвым сном сразу, не успев вынуть шпильки из косы.
Точно размеренная неизменная смена часов работы и отдыха не выпускают из своего ритма и отодвигают чувство праздника. Только когда вечером выбирала елки для двух своих палат и от рук не унимается смолистый запах хвои, пришел и праздник.
Утром рано из Долгих Прудов в Москву. Красное, без лучей большое замерзшее солнце в туманных облаках и месяц, ясно видимый одновременно с солнцем. Так никогда не видела. Мороз.
Быстрый обед у Добровых. В 10-й советской трудовой школе первой ступени — на представлении кукольного театра Ефимовых.
Домой к Ефимовым после спектакля собрались в одно время, хотя ехали все порознь. Нина Як<овлевна> на извозчике с куклами и «дядей Горушей», Елена Влад<имировна> и незнакомая Эсфирь на трамвае, я с Ив<аном> Сем<еновичем> и с незнакомым художником на другом трамвае. Очень скоро приехал и о<тец> Павел.
Чужие ушли сразу, меня оставили чай, вино, что-то горячее поесть. О<тец> Павел прочел нам об имени «Димитрий». Хрустальные бокалы, глиняная архаическая чашка, старый фарфор.
О елке и спектакле Петрушек в Реввоентрибунале. Вот куда забрались Баба Яга и Дед Мороз. Тосты. Портвейн с апельсинами. Проводили О<тца> Павла до самого дома. Снег, звонкий мороз. Меня оставили ночевать (было уже поздно возвращаться к Добровым). Иоанн показал мне свои рисунки. (Не все, некоторые отложил в сторону, и Нина Як<овлевна> отодвинула 3—4 листа.)
Утром рано хотела уйти, не разбудив дома Ефимовых. Но Иоанн быстро встал, приготовил чай.
— Ах, хоть в форточку вылезти бы на солнце и на мороз! (с 5-го этажа).
Был как белый медведь в клетке, как птица (очень большая) в неволе или как ребенок, которого не пустили погулять.
Я ушла к Добровым, Иоанн со мною, ему надо было пораньше прийти в Мастерскую. Мы шли пешком самой дальней дорогой, посидели на снежной скамейке и на каком-то церковном снежном дворе — все время в сказочно сверкающем свете морозных искр в воздухе. Видных, когда идешь лицом к солнцу. Он слушал о своих рисунках.
— Говорите. Говорите. А я боялся показать их вам. Я сам заново их вижу.
И согласился со мной, что это не «Узлы любви», а «Игры богов». Не успею сейчас ничего записать — потом. У Добровых.
— Придется нам подраться с Ефимовым — он совсем отнял у нас Олечку.
В Долгих Прудах ждали меня письма — Иоанна, Вавочки.
На елочке в моей комнате в огнях свечей созвала гостей: мама, Иоанн, Нина, Адриан, Павел, Валя, Вавочка, Шура, Алекс<андр> Викт<орович>, Мария Федоровна, Коля, Боря, Володя, Всева, папа, Наташа, Вера, Зина.
Сочельнике Вавочкой встретим у Добровых.
…Когда я пришла в Мастерскую, мы поцеловались с Ниной Яковлевной (она поцеловала меня, я ответила). И тем же движением я потянулась к очень близко стоявшему Иоанну. В ту же секунду я остановила это движение. Засмеялись все трое, в то время как Иоанн спас положение, поцеловав меня в лоб.
Во всяком другом случае это было бы только смешно и забавно, что-нибудь на тему «жест-обличитель». Я сделала это совершенно невольно, без всякого осознания. Ведь нет же привычки целоваться при встрече и прощании. Обычно он целует мне руку.
А-ах, раскачалась, как на трапеции. Звезды вверху, звезды внизу — легко сорваться…
…Трудно было Иоанну показать мне свои рисунки. Только теперь увидев их, я поняла степень трудности. В этот вечер Иоанн и Нина были как бы одно целое, и оба они не были уверены — можно ли показать мне эти его рисунки.
Потом лицо его стало сурово, строго, обострилось светлой четкостью, движения его стали точными, плавными, ритмическими (как в работе в Мастерской быка). Он вымыл руки, принял со стола книги, достал из низкого комода (вроде высокого сундука или стола), достал пласт рисунков. В молчании внятном, как откровение в музыке, вынимал из ящиков пласт за пластом и показывал рисунки, изредка откладывая в сторону некоторые из них. Нина, мельком взглянув на них…
— Да, эти и я не люблю, эти не надо.
Художник Иоанн знал и силу поднявших и растущих крыльев, и все большую глубину ранености, острой, чрезмерной трудности, видения, ведения и человеческой женской боли моей.
Рисунки Иоанна — горн. Переплавляющее пламя, а может быть, и кристальный холод. Раскаленное докрасна железо или побелевшее от мороза, невыносимое для прикосновения к живому телу. Откровение. Подлинность. Искусство высокое — ничего лишнего, все настоящее, совершенное. Не придуманное, а как явленное, как мир возник, как вода от земли отделилась. Линия одним дыханием (движением, без перерыва) возникшая и создавшая целую композицию (иногда сложную) рисунка. Некоторые рисунки явились в две-три минуты, как будто они уже были на бумаге, а художник только выявил, обвел их линией. А в некоторых рисунках не линии, а какие-то не то тени или светы — неуловимо, чем и легко, и ярко так, и точно явлены изображения.
Странно. Художник втрое выше, чем это можно увидеть сразу, и в то же время врос в землю, может быть, до самого ее центра. Смотришь. Видишь. Знаешь. Приобщение к тайне творчества, искусства — большего, чем можешь осознать. Но прикосновение его — человеческое — вынесла бы так, как прикосновение раскаленным железом к глазам, как какое-то время еще живут люди с ободранной кожей.
Когда кончились пласты рисунков, я замкнуто сказала: «Спасибо. Спокойной ночи». Он ушел принять давно приготовленную ему ванну. А я успела совсем овладеть своим отчаянием и состоянием неофита, введенного за священно неподвижную занавеску. И без усилия, не удивившись его приходу ко мне в комнату (а по времени я могла бы уже и раздеться на ночь — было уже очень поздно), я легко и просто встретила его и, подавая ему руку, отпустила его двумя ело-вами: «Спокойной ночи». Он поклонился (как с разбега). Ушел.
Быстро постелив приготовленное чистое белье, вынула шпильки из косы и, тихо положив их на столик, прилегла подождать возвращения Ел<ены> Вл<адимировны> (кажется, с какого-то концерта). Позвонила Елена Вл<адимировна>. Я впустила ее, шепотом сказала: «Тише, они уже спят» и легла, погасив настольную лампу. Через окно вошел тихий зимний сумрак. Дом чудес заснул.
…Поразительно предельная земная реальность изображений его рисунков, но реальность (не натурализм) преображенная, ставшая легкой, кристальной, как бы уже не материей, не совсем здешней, потому что предел реального перейден. Дальше некуда. Завершенное совершенство мастерства? Плавная, проникшая друг друга духовность тела, телесная духовность. Стихия. Кристалл, горн. Как это трудно все определить, назвать.