Тихонько и незаметно положила на груду рисунков ветку вереска. Ветка эта оказалась в моей книге «Potestas clavium»[656]. Ветку когда-то подарила мне Валя, и я очень дорожила этим вереском. Вереск этот он видел раньше в книге.
Дети, увидев зажженную голубую елочную свечу и потом японский «холодный огонь» снежно-звездных искр елочного комнатного фейерверка, ввели меня в первое утро мира — всей двадцатиголовой ватагой.
Рисунки Иоанна — прикосновение огненного Ангела.
Спешу сейчас. Утро. Время работы. «Пророк» Пушкина вспомнился. Глаза, уши, сердце, язык переплавились, заново открылись, но не для пророчества, как там, а для любви к миру. Глубже, выше, чище, яснее.
На гребне Волны я сейчас, волны из глубины глубин, выше неба. Не на гребне, а как капля в этой Волне.
…Неловкую, в валенках, в смешной ушастой шапке, обыкновенную девушку — от Красных Ворот до Рождественки пронес, будто на руках, выше солнца и планет, как искру солнца и мороза, виденную только тогда, когда в морозный звонкий день идешь к солнцу, а не от него.
…Как белый медведь в клетке, как птица за решеткой, тянулся к форточке, на солнце, на мороз, на иней, в золотое, розовое, голубое и зеленое раннее утро.
Страшно стало, что имею дерзость прикасаться косноязычными словами к таинству явленного мне творчества. Но сказано было: «Через вас я заново вижу и слышу. И себя. И жизнь. И свои рисунки. И многое, о чем никогда раньше не думал и не помнил». Так он сказал. Это было первое утро мира, когда увидали Москву, озаренную солнцем и снегом, — с горы бульвара, Москву — тоже на горе и с горы.
Иней, солнце, замедлившее на верхушках деревьев. Утро. (Рождественский бульвар, шли от Красных ворот.)
Милый, чудесный, волшебный мой старый год. Люблю тебя и дары твои: Зиму, Весну, Лето, Осень, Радугу, Снег, Иней, Лес, Зелень, Землю, Облака, как плоскодонные корабли, и тени от облаков, бегущие по лугу и по скату холма.
На моей елке горело 20 свечей о двадцати самых моих любимых и дорогих людях. В огнях свечей на елке все они совместимы. Брат Всеволод у меня. Все, что говорил Всева о себе, о Воронеже и обо всем остальном, на грани бреда.
Удачно и весело прошла детская елка. Всева был на елке и был праздничным явлением на елке. Старшие дети не могли наслушаться его рассказов (после обычных песенок, стихов, разыгранной пьески). И сам Всева был с детьми простой, веселый, остроумный и занимательный.
О рисунках Иоанна. Так играли боги на Олимпе? Рисунки эти можно было бы назвать «Игры богов», потому что для людей и для зверей — это чересчур много. Или чересчур мало. Одного только рисунка я не могу принять. Я не пожелала бы указать на него. Он как-то не нужен в веренице других. Все остальные — живут, появились на свет и имеют право быть, потому что прекрасны. Странно жить на свете.
1924
Утром уехал Всева, милый и бедный мой брат. Как он недоверчив ко всем взрослым людям. А с детьми был очень милый, живой и добрый. Старшие дети в восторге от его рассказов о подводной лодке. Лежали все, как карандаши.
Тронула меня его бережность к Боре. Неблагополучно там, в его семье.
Лучше всего — устроиться мне на работу в Москве, чтобы Всева жил со мной. Он с самого детства был как-то одинок, один на свете. Тяжело на сердце от всего, что говорил Всева. Я не могу понять…
Вечером я и еще две учительницы нарядились и прошли по палатам — дети были в восторге.
Расскажу по порядку с 5 января.
8 4 часа дня 5-го января приехала в Москву не по железной дороге, а в теплой легковой машине. 17 верст пролетели в 20–25 минут (проводила домой одну из больных девочек — в машине отца этой девочки).
С тремя туго связанными елками, с покупками для санатория (бумага, карандаши и прочее), со своим свертком — не могла попасть на трамвай и с горя взяла извозчика. Попалась хорошая лошадь. Очень быстро — сквозь мороз, движение трамваев, предпраздничную суету улиц, огни — к огромному дому у Красных ворот. Во дворе этого дома — железные какие-то мостки и краны, блоки, цепи, большие бочки, доски и всякое что-то. Пахнет вином, пивом, коричневыми яблоками (склад вина Сараджиева[657]).
Отворил дверь Иоанн, оживленный, праздничный, парадно одетый.
— О, хорошо! У нас Бакушинский! — Это не страшно?
— Нет, это очень хорошо, и хорошо, что пришли и вы.
Я озябла. Адриан и Елена Влад<имировна> закутали меня в тулуп и всячески отогревали.
На второй зов Иоанна сказала: «Нет, надо отогреться». В просвете полуоткрытой двери мелькнул бесцветный белый череп гостя, с испугавшей пристальностью внимания коснувшегося меня взглядом. Адриан распутывал одну из елок. Запах елки и снега на весь дом. Нина Яковлевна вернулась из церкви. Елена Влад<имировна> и Адриан рассказывали о вчерашнем кукольном спектакле в частном доме. Елена Влад<имировна> нарядила меня в греческую белую тунику из тонкой шерсти. Что-то чуточку изменила в моей прическе — тяжелую косу спустила пониже, к шее, получилось красиво с этой одеждой.
Чудесное вино, сразу согревшее всех. Стали показывать старинные вещи — гобелены, ткани, кружева, вышивки, камеи, табакерки, браслеты, заколки, медальоны, мозаики, брегет с музыкой, талисманы, ожерелья, веера, венецианское стекло, сабо из Голландии и другие вещи. Разговор вел Бакушинский тихим ровным голосом. Каждая фраза — отточенная художественная ворожба, о чем бы ни шла речь — о вещах, рисунках, о зверях Иоанна, о картинах, о тамбовских и елецких бабах Нины Яковлевны, о Флоренском, о рисунках Чекрыгина, о самом Чекрыгине[658].
Бакушинский приковал к себе общее внимание, приворожил, приколдовал. Удивительный человек.
Ой. Кончается свет, и изнемогаю от усталости после трех елок на Сочельнике и сегодняшней елки в Долгих Прудах. И от всего, что было и чего не было.
В доме Добровых утром рано проснулась сама и успела к утреннему поезду.
От станции в санаторий шла в глубоком рыхлом снегу — выше колен. Хорошо, что была в валенках. Со всех сторон мне дружно рассказали о веселом костюмированном вечере у доктора Поленского. Он был красивым бедуином, жена его — боярыней.
Радостная встреча с детьми. Вечером после работы сотрудники санатория нарядились кто во что горазд и явились в группу старших детей. Дети разыграли нам свою пьеску, говорили стихи, пели. Наши костюмы были для детей сюрпризом и имели большой успех. Все дети, конечно, лежали в своих гипсовых и марлевых бинтах, подвесках и весах, что не мешало им веселиться, и играть, и смеяться. Одна девочка спела вторую песенку Леля из «Снегурочки», потом пели дуэт «Уж вечер, облаков померкнули края»[659] — голоса чудесны.
Устала я очень, но устала по-хорошему. И до часу ночи проговорили мы с Юлией Николаевной Визенберг, учительницей старшей группы. Она рассказывала, я слушала. Милая эта семья — и она, и ее муж, и две прелестные девочки.
Продолжаю о Сочельнике. О кукольном спектакле 5-го января в важном частном новосановном доме. Их приняли, как странствующих петрушечников. Пианист, уступая Елене Влад<имировне> место за роялем, небрежно и участливо спросил, играет ли она по нотам или без нот. Елена Влад<имировна> Дервиз кончила консерваторию, была хозяйкой Домотканова, хорошая пианистка. Адриана повели мыть руки в кухню к раковине и приободрили: «Мойте руки, не стесняйтесь» и дали ему полотенце — вот такое (показал на пыльную тряпку).
— А вы что?
— Я вытер руки своим платком.
С ними были покровительственно и бестактно любезны. А потом, когда среди приезжающих гостей оказалась одна дама, более важная, чем хозяева дома, очень хорошая знакомая Ефимовых (радостно встретилась с ними), хозяева буквально разинули рты и уже совсем смешно спохватились и не знали, куда деть свою благосклонность и покровительство.
О Чекрыгине. После смерти этого замечательного художника Бакушинский устроил выставку его рисунков[660]. О ранней смерти его, как о неизбежности в условиях жизни Чекрыгина. Новгородское сказание о Рае[661].
О запредельности творчества Чекрыгина. О «темном цикле». Вспомнили Врубеля. Еще до моего прихода в столовую Иоанн показал Бакушинскому свои рисунки и баб Нины Як<овлевны>. И своих зверей — из дерева, бронзы, фарфора. А за столом с яствами, вином — смотрели старинные вещи — бабушек, прадедов и разные.
Нина Як<овлевна> рассказала, как на Ивана Купалу (в тамбовском «Отрадном»[662] Иоанн однажды, обернувшись из парка на старый дом, пригласил на свои именины предков и бабушек, и как предки явились на именины, и были в доме и в парке до конца дня. Нина Яковлевна, Елена Влад<имировна> и домашние нарядились в платья, кафтаны, роброны и всякие одежды из «гардеробной».
О магии вещей. О барской дворянской культуре — нужна ли она стране и почему. Тонкое внимание Бакушинского.
…Когда после трагической смерти Чекрыгина, Флоренский и Нина Як<овлевна> пошли к его вдове и за чайным столом говорили о Чекрыгине, о его работах, о его торопливости в работе в последние дни (чтобы успеть докончить), о смерти его, Пав<ел> Алекс<андрович> вдруг быстро встал, заторопился и ушел. И когда сходили они с высокой темной лестницы (крутая, узкая, бесконечная какая-то, да мы еще и спустились куда-то ниже, чем нужно, к какому-то подвалу без выхода — котельной), 0