<тец> Павел сказал: «Вы думаете, нас было четверо за столом? Был еще один; я думаю, что это Чекрыгин. Я ясно видел». За столом было одно свободное место — место умершего хозяина — и во время разговора о нем было острое ощущение его, как бы еще не ушедшего из жизни, из этого жилища его семьи. Мне стало страшно там, на лестнице, и как будто так и было, как показалось о<тцу> Павлу, я прислонилась к стене.
Бакушинский узнал Чекрыгина и его замечательные рисунки за четыре дня до смерти художника. Я тихо сказала Бакушинскому: «Надо, чтобы рисунки Чекрыгина не пропали[663], их надо сберечь». — «О, да».
(Дневной отдых.)
Устала. Отдохнуть надо для вечерней работы с детьми. Открыла настежь огромное окно. Как чудесен морозный воздух в жаркой комнате. За окном глубокие снега, пурга.
После ухода Бакушинского и я стала прощаться. Надо было идти на вечер Сочельника к Добровым.
Елена Вл<адимировна> готовила ужин, Нина Як<овлевна> убирала старинные драгоценности, вещи. Адриан принес свечи, пряники, яблоки и украшал мою елочку — елочка пушистая, прелестная. Выбрали пять свечей, чтобы я зажгла их у Добровых на елке. Адриан выбрал желтую, Нина Як<овлевна> — розовую, Иоанн — красную, Елена Вл<адимировна> — белую, а я — синюю.
Иоанн пошел проводить меня до трамвая. Он попросил непременно прочесть ему запись о его рисунках. Одетая уже в шубу, в комнате Елены Влад<имировны> у рояля с большой синей фарфоровой лампой с огромным абажуром быстро прочла ему несколько отрывков записи о его рисунках.
На лестнице сказала:
— Я соберу все свои листки о вас, отберу самое главное о вас и отброшу лирику — это ведь временное и проходит, и когда-нибудь пройдет. Я хотела бы, чтобы в записях осталась хотя бы ваша тень, если не силуэт, и хотя бы самые приблизительные контуры.
И в молчании вышли на волю. Каждое дыхание этого молчания, — как жемчужное ожерелье.
О записях. О Бакушинском. О творчестве жизни, о «колдовстве».
Когда приеду? В какой день? В какой час? Какое это будет число по старому и по новому стилю? Пожалуйста, привезите листки, какие только можно.
На Пречистенке в Малом Левшинском ждал меня брат Всеволод. Он принят в Моск<овский> Университет на вечерний Рабоч<ий> факультет — Рабфак. А днем будет зарабатывать как шофер. Это даст ему стол, дом и немного денег. В среду уедет в Воронеж на несколько дней. Во вторник будет в Большом театре. На вечер Сочельника у Добровых не остался, как его ни оставляли. Вся семья Добровых очень дружественна и приветлива к нему. И я очень хотела, чтобы он остался. Но у него может быть своя компания? Алекс<андр> Викт<орович> только что вернулся от Андрея Белого. Читал ему свои стихи. Первоначальное приветливое спокойствие сменилось всей эвритмической экспансивностью жестов Андрея Белого. Одет А<ндрей> Белый как комический персонаж, но на нем не смешна и эта одежда: серые брюки, шелковая фуфайка желтого, зеленого и еще какого-то цвета с огромным черным бантом-галстуком, серый сюртук или что-то такое, должное быть сюртуком, и на голове плотно прилегающая к черепу черная бархатная шапочка, из-под которой выбиваются совершенно седые кудряшки. Голова его совершенно лысая и только по краям кудрявые седые волосы. Как оборочка. Бархатную шапочку носит, потому что голова зябнет…
Он говорил об истерическом увлечении немцев Достоевским и всем русским. Немцев он совершенно не может выносить. Душа Германии поражена в самую твердую точку своей опоры — волю, силу, власть[664]. Ненавидят французов, а готовы ползти по мановению французского пальца. Озираются на Пуанкаре[665] и превозносят русский коммунизм.
Париж — как нигде на континенте — проклятое место разгула цивилизованного нахала. О духовном разложении, умирании, гниении эмигрантов. О проклятости эмиграции (оторванности от почвы). Сам он готов здесь издыхать от молчания и голода, но не вернется за границу. Невыносимо и унизительно видеть за границей всю эту гниль — и тамошнюю, и привозную.
В наружности А<ндрея> Белого поражают грация, ритм, изящество и точность движений, и адекватность их с душевными вибрациями, и глаза. Нечеловеческая острота, проницательность и нездешность взгляда, неожиданная детская чистота голубизны и многосложные перемены цвета глаз. «И что-то все-таки (тихонько А<лександр> В<икторович> постучал пальцем полбу) есть… это».
Пришла Вавочка. В церковь проникнуть невозможно, так как много народу. Я ушла в пустую холодную комнату студентов (бывшую комнату Саши Доброва) и не знаю, сколько времени я там была. В темноте, чуть тронутой бледным отсветом снежных окон, помолилась. Никогда еще в жизни не умела так — хорошо было. Пришла за мной Вавочка, обеспокоенная холодом в этой комнате. А из церкви пришла какая-то дама и сказала, что в церкви стало свободнее, люди расходятся по домам, и Шурочка просила сказать мне, чтобы я пришла в церковь. Я и Вавочка пошли. И последние полчаса богослужения пролетели крылатыми мгновениями (очень хорошо).
Бакушинский удивительный человек. Скромный, многострунный, умный. Своеобразной прелести и обаяния некрасивый немолодой уже человек. Чуткая мгновенная восприимчивость и ответность на всякое дыхание творчества, искусства, на всякую мысль. Большой дар внимания, видения. Пригласил нас всех — собеседников, к себе. Мне повторил приглашение отдельно. К 10 часам пришли Лиля, Саша Добров с женой Ириной, Мария Львовна Година с приятельницей, милой дамой, Ольга Ивановна, какая-то бедная учительница. Гости и вся семья сели за белый длинный нарядный добрый и щедрый вечерний стол. Были борщ, кутья с маковым молоком, медом и узваром, рыба, пирожки с черносливом и многое другое. Наш конец был молодой, под председательством старенькой Вавочки: Лиля, Шура, Алекс<андр> Викт<орович>, я, Даниил, Володя, Саша и Ирина.
После ужина зажгли елку — самый высокий на свете, красивый Саша, изящный Даниил (Вавочка сказала, что голова его похожа на голову Байрона с профилем Гоголя, Лиля сказала, что голова его скорее напоминает врубелевского Демона и немного его отца, Леонида Андреева), кто-то еще сказал, что Даниилу можно играть Гамлета без грима, а в кинофильме его сделали бы композитором Листом или, при удачном гриме — Паганини. Все это вполголоса, чтобы не смущать застенчивого Даниила, который совершенно серьезно думает, что он очень некрасив.
Вавочка из расшитого своего мешка-сумки достала мелко нарезанные бумажки с шутливыми гаданиями. В одной пачке были советы, чего не надо делать в этом году, в другой — что надо делать, в третьей — что предстоит. Во время гадания (очень забавного и часто попадающего в цель) убралось все со стола, и подан был чай с чайными яствами. Погасили свечи на елке. В комнате Шурочки опять было шуточное, так же в стихах и изречениях, Вавочкино гадание «более серьезное».
В шуточном мне достались записки: 1) не раскаляйся до 100 градусов; 2) лови момент; 3) придет Бука.
В другом: 1) дух многолюдных сборищ; 2) Ведиадорм, окрыляющий для полетов в высь; 3) Хав, идущий наперекор всему.
После ухода всех, когда остались только трое — Алекс<андр> Викт<орович>, Шура и я — зажгли мы свечи на маленькой (мною привезенной из Долгопрудного) елочке, на письменном столе Александра Викторовича. Кроме других своих свечей, я зажгла на этой елке и свечки Ефимовых. Шура и Алекс<андр> Викт<орович> сидели в большом бархатном кресле, как сказочные существа Золотого века, прошлого или будущего. Может быть, и элои[666] Уэльса… Нет, цветочные бездумные мотыльки эти не годятся здесь. Прекрасны были они одухотворенной тонкой красотой, выработанной культурой поколений, породой, освещенной человеческой высокой любовью, нежностью. «Неповторимая плоть» — воистину прекрасная, освещенная мыслью, и любовью, и пластической красотой. На елочке было много свечей и стая разных блестящих и радужных, как колибри, птичек.
Я сидела на диване Алекс<андра> Викт<оровича> с горой разных подушек. И опять заново поразила меня красота этой комнаты с ее коврами, вещами, книгами и всем, что собрано в ней, и эти двое — цветы ли, эльфы и, несомненно, прекрасные люди. Было уже около 3-х часов ночи. А до вечера Сочельника 5-го января в доме Добровых встретились все радостно.
В 2 часа ночи я пошла на Остоженку ночевать к Тане. Тани не оказалось дома. Майя Кудашева приветливо устроила меня ночевать… у себя, в своей теплой комнате французской Шехерезады…
В 1916 году(или 17?) я запомнила ее худенькой девушкой в темном скромном платье на одном вечере Религиозно-философского общества — в обществе Вячеслава Иванова (поэта). Тогда мне сказал кто-то, что она автор тоненькой книжки французских стихов.
Утром на другой день (6 января) я зашла к Добровым, а от них поехала к Ефимовым. Тут и начинается ефимовский день и вечер — до более поздней елки Сочельника в доме Добровых.
Валечка, как прошло у вас Рождество? Расскажи, что было в вашем доме, что было за его окнами и что было с вами, в вас и вообще.
Старый Новый год встречу у Добровых — Коваленских или в Посаде у Вавочки. А 14-го будет лекция Андрея Белого о загранице (Германия)[667]. Буду на ней, расскажу тебе.
Обо всем, что будет тебе не понятно в моих листках — спроси. Расскажу. Так лучше, чем если бы я стала собираться написать тебе «толковое письмо». Это безнадежно.
И вот что. Пришли ты мне, Валечка, все, что есть у тебя не отосланного. Или Вавочке пришли и дай мне право прочесть. Хорошо? Напиши об этом, если и не сделаешь так.
…Если есть что неотосланное, собери поскорее и пошли. И не разбирай, не выбирай.
Хочу встретиться с тобой. Ой, Валечка, очень. Это совсем невозможно?