На другой день после Ивана Купалы (с 8 на 9) по дороге в Скит под цветущей липой я и Валя встретились с Еленой Влад<имировной> Дервиз и с ее бабушкой.
Из скита зашла к Фаворским. Видела второго их сына Иванушку[701] и всех остальных. С Еленой Влад<имировной> была у Винберг в Глинкове[702]. Нина Як<овлевна> уехала в Москву. Не удалось мне поблагодарить ее за чудесный подарок, только что изданную книгу ее «Записки Петрушечника».
Ефимов ушел на сенокос. Ел<ена> Вл<адимировна> и Адриан проводили меня до дома закутанную в испанский плащ Иоанна. Как он знаком мне! Дом заснул в 11 часов.
В полночь проснулась от гома часов и от голоса Иоанна, звавшего меня с балкона. Он перелез через забор, через палисадник и балкон. И почему-то ни одна собака не залаяла, а обычно все три они несносно лают при малейшем движении даже живущих в доме. Проснулась и Вавочка. Я быстро оделась и вышла на балкон. Зажгли лампу, на балконе устроили постель Иоанну. Вавочка смеялась, что она никак не могла отнести ко мне «Ольгу Александровну» — слышала, но не подумала, что это к нам идет… Мы все трое засмеялись, но никто не сказал «жених во полунощи». Иоанн дал мне душистую клейкую ветку тополя. Часа через полтора дом опять заснул.
Канун Ивана Купалы я встретила на крылечке санатория в Долгих Прудах. Смотрела, как солнце превратилось из золотого в розовое, оранжевое, красное, багровое. Встала с крылечка, когда затихли последние светы, когда в Доме отдыха зажглись огни, когда за усадьбой в деревне услышала песни и звуки карусели. В деревне Виноградово престольный праздник и народное гулянье.
Затихла вся, тосковала о чужестранце Рахмиэле. Первый раз «изменила» я Ивану Купале, забыла об этом дне — что он завтра. Батюшка Ярило, не гневайся!
С Анной Иосифовной пошла в Виноградово, посмотреть на карусель с нарядными девушками и грубоватой молодежью.
Днем через весь парк прошла процессия девушек в ярких шелковых платьях (голубых, розовых и белых) с большой серебряной чудотворной иконой Богоматери. Пели: «Не имамы иные помощи, не имамы иные надежды… Ты нам помоги…» Шли они по главным аллеям. А над прудом стройно стояли олимпийцы из Дома отдыха, приготовившись купаться, плавать, нырять. Молча смотрели на Крестный ход с чудотворной иконой. День яркий, солнечный. Колокольный звон и здесь, и там, и дальше — все с новых сторон, нет края, нет конца, изо всех окрестных деревень.
Я издали пошла за процессией. И до самого Заболотья слышала звонкое по лесу пение девушек. В Заболотье крестьяне приветливо напоили меня молоком, угостили душистым теплым белым хлебом.
Попрощалась с березкой у дороги на опушке рощи. Волос мой, обвязанный вокруг ее ствола десять месяцев тому назад, поседел.
Утром (9 июля в Сергиевом Посаде) встала рано, не разбудив Вавочки, умылась, причесалась и вышла на балкон. Иоанн встал раньше меня. Потом пришли люди — Вавочка, матушка Дионисия, Виктор Константинович, Наталья Дмитриевна с Сергеюшкой и Мих<аил> Влад<имирович>, Валечка моя, Виткович-Затеплинская.
Для Вавочкиного Дома младенца и для меня Ив<ан> Сем<енович> нарисовал 14 контуров зверей для силуэтов. Рисунки эти, вероятно, издадутся, и эта изящная любезность художника будет и ему «на пользу». Виктор несколько скептически и юмористически спросил:
— На какую же пользу?
— Рублей 200, — спокойно ответил Ив<ан> Сем<енович>.
В конце березовой аллеи посреди улицы — а березы до неба — на склоне зеленого холма, а холм — высоко над лесами, скитами, озерами, вдали — на плаще, как на ковре-самолете, Иоанн дорисовывал зверей. Мельком зарисовал и проходящих вереницей на дальнем холме женщин с тяжелыми ношами хвороста и тонкими длинными стволами деревьев на одинаково согнутых спинах.
Перед обедом (пироги немного задержали обед) вышли опять на скат холма под тень солнечной березы — Иоанн, я, Виктор и Валя. Быстро налетала веселая гроза, грохотала издалека, потом совсем близко.
Батюшка Ярило,
Иван Купала, милый! Недаром ты говорил со мною грозами последних дней, утренними и вечерними зорями, запахом земли и неба после гроз!
Из скита шел О<тец> Сергий (Сергей Алексеевич Сидоров). Я пошла ему навстречу, пригласила зайти к нам от грозы — сейчас налетит, и пироги горячие, и мы все рады ему.
За столом диспут (не спор): Эллада, язычество, христианство первых веков и в средневековье, современный человек — интеллигенция, народ. Чудесно засветились и заискрились Иоанн и Сергей Алексеевич. Виктор приумолк, я рада была, что он не перебивал разговора шутками и что и ему было интересно послушать.
Иоанн заметил красивое движение руками О<тца> С<ергия> около протянутой на балконе веревки. Хотел незаметно показать мне — обратить мое внимание, а я, то же самое ему, и оба это поняли. Он весь вспыхнул от радости. А когда О<тец> С<ергий> уходил, я начала было, но не успела сказать (хотела, чтобы Иоанн проводил О<тца> С<ергия>). Иоанн сказал О<тцу> С<ергию>: «Я провожу вас».
Потом он вернулся, и мы вспоминали разговор за столом — то одно, то другое, не по порядку и удивлялись, как вспоминалось и говорилось одновременно.
О стихиях огня, воздуха, земли и воды. О средневековых аутодафе, ведьмах, инквизиции. О христианстве огнем и мечом. О выставке негритянских тотемов-идолов и об игрушках, вырезанных из дерева. Иоанн зарисовал почти все экспонаты этой выставки, оторваться не мог.
Об осмотре Троцким лаборатории ВЭИ — Павла Алекс<андровича> Флоренского с электрическим колесом, искусственной грозой в лаборатории, о колкости и ломкости воздуха, об опыте с «деревом»[703]… О книге Флоренского об электричестве. О спектакле Петрушек для Павла Алекс<андровича> и Василия Мих<айловича> (брата жены Флор<енского>)[704] в доме Ефимовых. О книге Нины Яковлевны (о Петрушках). О праздновании дня Ивана Купалы в Глинкове. Пили вино в поле на сенокосе. Осы искусали всех, а Ив<ана> Сем<еновича> не трогали. Он обиделся, а потом понял — осы не кусали его, потому что он именинник. И собаки его никогда не кусали.
…«Вы и представить себе не можете, как я вам рад». Эту фразу друг другу мы начали одновременно, только он закончил ее (или остановился) на слове «рад», а я с разбега докончила: «…Рада сегодня».
И потом я поняла: как раньше была бы я растворена (потрясена), какое значение имел бы для меня этот почти дуэт — в течение всего дня — с утра на балконе и до позднего вечера.
Я и была рада, но чуточку издали, издалека. Как через чистейшее тонкое совсем прозрачное стекло.
Радость моя, Валечка, я записала рассказы в преданиях о Старой Руссе[705], об Ильмень-озере, Волхове, Новгороде, реке Полиссе (Полесье?). Как хотела бы я побыть с тобой в этих краях.
Я хорошо устроена — в хорошей комнате на втором этаже дома со старым садом — сад этот мне больше нравится, чем парк курорта, подчищенный и людный.
Перечитала уже напечатанную книгу Нины Яковлевны «Записки Петрушечника» — книгу, которую я знала еще в рукописи автора. Книжка, как и сама Нина Яковлевна, талантлива, умна, своеобразна. Чудесная книга.
Хожу в белую церковь на высоком зеленом холме. Как у нас умеют хорошо поставить церкви (выбрать место). Не мешает мне даже несколько фатоватый священник. Слушаю богослужение раскрытым сердцем. Я очень стараюсь, Валечка, быть «как следует». Я хотела бы, чтобы брат умер. Я слышала, что больных бьют, применяют физическое насилие. Не уныние, а непреодолимое и не проходящее ни на минуту неподъемное горе о нем. Люби меня, Валечка, очень люби меня.
В церкви я слышала от 80-летнего священника чудесный рассказ об одном монахе, который ухаживал за больными — усердно, терпеливо, неутомимо и кротко. Он пропускал иногда церковные службы, не строго соблюдал посты, братия жаловалась на его леность и небрежность к службам и постам. Старец же поклонился тому монаху и сказал ему: «Молись о нас грешных». Уход за больными старец ставил наравне с богослужением. Когда старичок говорил, сияло серебро его волос и бороды и светлым светом горели его большие черные глаза. А когда вышел с крестом в левой руке (левая рука его не поднимается), устал, весь потускнел, еле держался на ногах. Некоторые молящиеся, чтобы не заставлять его поднимать руку с крестом, земно кланялись ему, не подходя к кресту. Он несколько раз легкими движениями креста благословлял группы таких людей.
Монастырь. Огромна чудотворная древнерусская икона Богоматери. Наглый священник с бегающими глазами крикливо и митингово говорил о недостойном поведении патриарха Тихона и образовании обновленческой церкви. Я подошла к иконе. Около нее, в сторонке, в голубом с серебром облачении в золотой митре, седой, «как лунь», сидит на низенькой скамеечке старик и безмолвно плачет. Это бывший архиепископ Новгородский, очень любимый и уважаемый Новгородом, в критический момент упрошенный новгородцами пойти к обновленцам и «постоять за правду, чтобы молодежь не напутала».
В Старой Руссе он. уже год. Приехал сюда с черной бородой, а теперь весь седой от горя и позора. Как попал в банду обновленцев, — и некуда теперь ему податься. Его совсем затравили, им козыряют, вертят, как щепку.
«А какой был проповедник. Как заговорит — плачут, жалеют его, а все-таки не хотят молиться с ним, попрекают — зачем к обновленцам перешел, они не на правде стоят».
Во вторник — Крестный ход. Вся церковная Старая Русса раскололась: обновленцы из монастыря (где находится икона) и еще одна церковь понесут сами икону — не дадут в руки «неразумным старообрядцам».
А «новые старообрядцы» хотят нести староримскую икону сами, чтобы нечестивые «обновленцы» не касались, и не хотят идти вместе с обновленцами. Хотят взять копию с чтимой старорусской иконой и устроить отдельный Крестный ход с иконами из всех церквей.