Про грех и я не разумею… Особенно упорно не доходит до меня утверждение, что мир греховен и во зле лежит. Я старалась понять, но, хоть убей, не верю и не вижу. Какой уж там грех при такой скорби, боли, при всяких уронах, бедствиях, всяких законах «кому-нибудь быть пищей».
Против моего дома через улицу живут родители Мих<аила> Влад<имировича> Ш<ика> (мужа Наталии Дмитриевны). Я мало знала эту семью и только через призму Вавочки. Теперь я заново открыла Гизеллу Яковлевну да и Владимира Мироновича, и мне приятно и интересно бывать с ними, тем более что мы не навязчивы и не обязательны друг для друга. Она очень добра и жива, хорошо воспитана, интересно рассказывает, в некоторых случаях умна. Ходит с палочкой (высокой тростью) и стройной элегантной фигурой, и бурбонским носом, манерой держаться и седой головой напоминает дам Версаля 18 века. Вл<адимир> Миронович добродушен, спокоен и добр.
Тревожные сны. От брата Бориса отгоняла смерть в образе худого солдата в рваной старой шинели. А больного кроткого брата Всеволода тщательно старалась очистить от насекомых.
За ранней обедней Святому Митрофанию Воронежскому помолилась о братьях, о городе Воронеже и обо всех, кого вспомнила — там.
Дама с изумрудами подошла в церкви и просила молиться за ее сына и внучку, со слезами сказала, что сегодня в церкви она поняла, что ее сын не годится мне в мужья — и это очень жаль.
— Помолитесь о нем.
Жду денег. Здесь буду до 1 сентября. Много писем — от Вавочки, Жени, Тани, из Долгих Прудов.
Думала о браке. Брак — ограда, за которую порядочный человек и не проникает. Вне брака (в обществе, где приняты определенные условия брака) тягостна и неизбежна возможность внимания близких людей в эту сторону.
И еще — жалость и преувеличенное представление о своей роли и значении в жизни другого человека.
Сколько тягчайших драм в этих двух ловушках! Это калитки в ад на этом свете. И в ряде случаев, когда обманщики жалеют обманутых жен (или мужей), неизбежна ложь и моральная трусость с примесью корыстных, житейски удобных (иногда недоосознанных) элементов.
С Женей Бируковой зарабатываю корректурой (из Госиздата). Не знаю, как это оплачивается. Вавочка и Алекс<андр> Викт<орович> печатают детские дошкольные книги — стихи — книги печатаются очень долго, медленно.
Вавочка живет в суровой бедности. В Доме младенца она давно уже не работает.
В Профсоюзе Работников Просвещения на площади Свердлова на перерегистрации я была застигнута врасплох вопросом дамы за окошечком перегородки.
— Чем вы живете без работы?
— В долг и надеждами.
— На что вы надеетесь?
— Ищу работы, какие попадутся. Мне обещали давать корректуру из Госиздата.
И неожиданно женщина эта (ее фамилия оказалась Землячка) спокойно сказала: «А я обещаю вам пособие по безработице из страхкассы вашего района» (15 рублей).
И оставила у себя листок с моим именем и адресом. Мне надо продержаться еще 2–3 месяца. Месяца через 3 я буду работать в Детском саду ВЦИКа в Москве. И жить там буду на Поварской улице, в масонском доме Соллогуба[706]. Особняк этот построен с большими затеями.
Заведующая этим садом Елена Петровна Микини попросила меня дать ей мои записи о детях в Долгих Прудах. Микини понравилась мне, заинтересовала. И она сказала мне, чтобы я подождала бы, не брала бы эти 3 месяца постоянную работу. Мне будет интересно здесь работать, и условия работы лучше, чем в Дет<ских> садах Наркомпроса. Шесть Детских садов ВЦИКа состоят в ведении Клавдии Тимофеевны Свердловой[707] — сады эти числятся при ВЦИКе.
С ночлегами в Москве у меня не очень устроено. Все это время я спала в спальне Елизаветы Михайловны и Филиппа Александровича Добровых за условной занавеской. Их дом и после жесткого уплотнения так и остался Ноевым Ковчегом, где такие, как я, спасаются от потока, бездомья и неустроения. Я сплю на гобеленовом диване. Тут же за дверью в проходной прихожей (приемной для больных) на диване спит Фед<ор> Конст<антинович> Константинов, художник. С мая месяца ищет и ждет светлую комнату, необходимую ему и для работы, и для жизни. И, чудак, твердо решил найти комнату непременно в милом ему районе Москвы — между Остоженкой и Поварской. Золотые легкие волосы, большая золотая борода. Не то Пан, не то Фавн, не то Рабиндранат Тагор, а более всего — рафинированный русский мужичок, а все вместе — художник. Есть в этом варваре и доморощенный мудрец, и мечтатель о рае на земле. Он долго жил за границей — в Париже, в Италии, в Германии, но «все иностранное» как-то «не испортило» русскую его сущность.
В когда-то огромном кабинете Фил<иппа> Александровича, теперь разделенном на шесть частей, комнатушек-закутов, живут:
1) за плотной перегородкой до потолка — еврейская культурная семья, численный ее состав определить невозможно;
2) сестра Елизаветы Михайловны — Екатерина Михайловна с собакой Динкой;
3) Даниил (Леонидович Андреев) — племянник Елизаветы Мих<айловны> Добровой;
4) Владимир Павлович — племянник Екатер<ины> Мих<айловны> по мужу[708];
5) Фимочка, девушка, которой негде жить. Три года тому назад отец ее, священник из Сибири, потерял в дороге жену — она умерла от тифа — и несколько дней жил в Москве под мостом с 8-ю детьми. Ему дали возможность служить в церкви в Левшинском переулке. Прихожане по мере сил и возможностей собирали деньги для его семьи. Он был в последнем градусе чахотки и всяких бед. Елизавета Михайловна была в церкви, обратила внимание на крайнюю его усталость и после обедни пригласил а его к себе — к чаю, к завтраку. И он умер, не встав с дивана, на который прилег отдохнуть.
Всех детей удалось устроить в разные детские учреждения, старшая — Фимочка — осталась у Добровых.
Каморки, отделенные друг от друга книжными шкафами Филиппа Александровича с темными химерами наверху и резными декоративными не то звериными, не то человечьими головами. А столовую от всех этих райских шалашей отделяет тяжелая синяя портьера — занавеска на кольцах.
Через другую дверь из спальни Елизав<еты> Мих<айлов>ны — комната Шуры и Александра Викторовича. Дверь эта с той и другой стороны занавешена плотными красивыми коврами. Вход в комнату из коридора. Из этого длинного, через весь дом коридора двери в комнаты совсем чужих людей, которыми уплотнена квартира — студентов, стариков, старух, еще двух семей. В прихожей, где спит ночью Константинов — самый громкий в доме жилец, — телефон, а над ним электрический звонок.
В доме еще три кошки. А над головами этого ковчега топотала какая-то танцевальная школа или студия. Ее укротили (потолки стали крошиться и рушиться то здесь, то там).
В еврейской семье кроме фисгармонии Алекс<андра> Викт<оровича> и рояля Фил<иппа> Александровича поселилось еще пианино с бесконечными гаммами.
Час корректурной работы мне и Жене дает по 50 копеек. Не знаю, много или мало это, но я и Женя рады этому заработку.
У Жени Бируковой есть родственница — 22-летняя красавица, прелестное существо. В городе Серпухове у нее остался ребенок. В бывшем своем имении она скотница и уборщица. В Москву приезжала — искала заработка, пыталась организовать кустарную игрушечную артель. Она окончила «Игрушечный техникум», делает мягкие игрушки. Рисунки к ним делает сама — куклы, звери, очень талантливо, изящно, с забавной выдумкой, веселые и без гротеска. Для артели собралось 7 человек, мать Жени Б<ируковой> в их числе. Но артель не организовалась — не смогла собрать 45 рублей для оформления. Так Верочка и уехала в Серпухов на прежнюю работу. В Москве она ходила на поденную работу. За целый день стирки получала 2 рубля 50 копеек. В некоторых случаях И часов подряд. (Одиннадцать часов.)
Ни жалоб, ни ропота. Ее грубо обманул отец ее ребенка. Эта катастрофа не сломала ее и выплавила в чудесный чистый слиток. Нет в ней ни жестов, ни слов о своих бедах. Умна, объективна в оценках, спокойна. Она очень молода и очень красива.
В<иктор> К<онстантинович> будет сидеть год и 8 месяцев, без строгой изоляции, с поражением в правах на 2 года. Подано прошение о пересмотре дела. Валя работает на себя, на мать, на передачи мужу.
В доме Добровых беда. Вчера Сашу отвезли в больницу нервнобольных. Предполагается не меньше, чем на полгода. 8 лет кокаина, анаши и прочих снадобий. Ужасно. И это, и все, что вокруг этого.
Алекс<андр> Викт<орович> пишет сказки в стихах. В Госиздате стихи для дошкольников, сказки его принимаются очень охотно.
Беда-горе о Саше переполнило дом, как чашу, до краев. И в такой тесноте, в таком неизбывном многолюдстве… Мать его, как распятая на кресте.
Умер Фрунзе. О нем хорошо говорят хорошее. Его очень любил и хвалил брат Всева.
Завтра я с утра начну работать в Дет<ском> саду на Поварской. Занята буду от 10 до 3 часов, по субботам — до 2 часов, 63 рубля, обед; ночевать можно там. В группе 10–12 детей от 3 до 4 лет. Очень по душе мне там две сотрудницы.
За корректуру для ГИЗа я и Женя получили по 26 рублей. Вот уж вовремя!
Вавочка больна (какая-то опухоль, может быть, понадобится операция). Детские книжки ее стихов хорошо принимаются и оплачиваются, но денег нет, накопились неизбывные долги и нужды.
Может быть, удастся устроить работу Марии Фед<оровне> Манс<уровой>. Она хорошо рисует, одно время расписывала подносы, игрушки, брошки, коробочки.
Сегодня у нас был ее муж Сергей Павлович. Оба они одни из самых дорогих мне людей на свете. Чтобы зимой иметь возможность писать свою книгу, С