15 февраля 1966 г.
Милый Эмиль Львович, посылаю Вам несколько выписок (обещанных!) из своей детской тетради 1921 г. <…>
«Борис заболел малярией, и его забрала к себе Ася. А у ней в это время жил Э.Л. Миндлин. Мы поменялись. Ася получила Бориса, а мы Эм. Львовича. Он начал жить у нас. Он был страшно бестолков. Когда Марина просила его вымыть кастрюльку, то он просто вытирал ее наружную копоть. Скоро Борис вернулся в свое прежнее логово. Я помню одно большое событие из жизни Э.Л. Это его пиджак. Он как-то вздумал продать его на рынке за 200 или за 250 т. Часа через два он вернулся… но увы… с пиджаком. С тех пор он стал каждый день ходить на рынок и все убавлял и убавлял цену. По ночам Б. и Э.Л. разговаривали и мне мешали спать. Борис учился у Э.Л. писать стихи. И написал три стиха. Борис все время писал заявления, а Э.Л. переписывал Звезду Землю[103]. Он извел почти все наши чернила, а Борис Марину — чтениями и: "как лучше?". Я помню, как Борис устроил Э. Льв. службу на Разгуляе[104]. И Э.Л. ходил только в два места — на Разгуляй и к Львову-Рогачевскому[105]. И когда он принимал уходную осанку, то я всегда спрашивала утром: "Вы на Разгуляй?" или вечером: "Вы к Льв<ову>-Рог<ачевскому>?" Его любимое место было у печки. У него всегда все выкипало и подгорало. Главное его несчастье были брюки. Он каждую минуту их штопал; лоскутов не хватало. Из-за них он в гостях сидел в пальто, хоть бы там была жара».
«Еще немного о ночах, "которые даны в отдых". Как только Э.Л. пошевеливался в постели, бодрствующий Борис начинал задурять того стихами. Один стих был про бронировочный век, другой про красный октябрь. Э.Л. всегда ночью кричал и думал, что тонет. Это время обыкновенно выбирал Борис для чтения стихов. Миндлин, напуганный мнимой бурей, опровергал стихи. Утром он выслушивал их заново и должен был вежливо хвалить».
«Наши гости скоро уехали. Сперва уехал Борис на извозчике с чемоданом и непродающимся Репиным. После его отъезда мы пошли на рынок за грибами усладить отъезд Миндлина. Мы его хотели проводить. Скоро настал этот день. В четверг 5-го выйдя из дома. Э.Л. нес свою корзинку, я — полку. Мы проводили Миндлина до Лубянской площади. Подошли к углу, и Марина купила Мин<длину> два кармана яблок и отдала ему последние 20 тысяч. Мы поцеловались, и поцеловались еще раз и еще раз. Мы его перекрестили, и он пошел. Пошли и мы».
Вот Вам, милый Эмилий Львович, кусочки тех дней — на память (но не для печати!) Благодаря этим отрывкам Вам, верно, еще что-н<ибудь> вспомнится из тех баснословных времен!
6 июня. Москва
Дорогая Олечка!
Сегодня в ЦУПВОСО решалась судьба моего лета, и может сложиться дело так, что я могу поехать в командировку с инспекцией Жел<езнодорожных> Войск республики во главе с Начальником Жел<езнодорожных> Войск республики и мной, так как если я поеду, то с полномочиями Военкома Жел<езно-дорожных> Войск республики. Основной наш маршрут намечается через Украину, Крым, Кавказ и Закавказье. Обратно ехать будем через Воронеж. Командировка предполагается недели через полторы, две до начала августа.
В тот же день, когда это выяснится окончательно, я напишу тебе об этом письмо.
Этой командировки я очень хочу, так как она с большим избытком обеспечит мне зиму, и я смогу по-настоящему помочь и Вам.
Недавно у меня был разговор с Елизаветой Михайловной о моем житье у них, и мы пришли к заключению, что отношения у меня со всеми живущими в доме после эпопеи с Эсфирью и Шурочкой изменились и разлад не отходит, а наоборот углубляется.
Другой разговор через несколько дней был для меня мало понятным: Елизавета Михайловна вдруг сказала на отъезд Виктора, что она этому очень рада и не может себе представить, как это я уйду от них, «мой второй сынок»… Мне этого не хочется, и будет очень жаль.
Марина мне передала, что Татьяна Федоровна в «Шурочкином возмущении» рассказывала ей о том, что «нам всех приходится содержать». Никто ничем не помогает. Борис же поселил в доме сумасшедших коммунистов: Ридаля и Малоченко[106] (они у нас только спят в совершенно пустой комнате).
У Марины сейчас содом: приехала сестра Ася с сыном Андрюшей. Марине очень трудно, она превратилась в загнанного зайца, и у нее все время болит голова, так что она не может даже работать и делает, что попадается под руки. Марину я понимаю до мелочей и очень к ней внимателен, больше не через нее, а через реальности по отношению к Асе с устроениями на пайки и прочее. Марина это тоже чувствует и у нее проскальзывает внимание ко мне, но очень пассивно, так как она меня не совсем еще и не до конца понимает, и с головой увлечена сейчас кн. С. Волконским (теоретиком театра).
На днях был у Марины и сказал, что я от Добровых ухожу и мне нужна комната или угол. Это до Марины дошло. Она понимает, что лучшего «квартиранта» она себе не найдет, и очень тепло, но очень осторожно и символично подчеркивает, что у нее полная свобода от быта и для роста души. Нужна выдержка в таких вещах, и я думаю, что Вам, Борис, будет хорошо. Я даже и заботиться умею.
Вчера был долгий разговор с Асей. Я рассказывал ей о себе. Говорили о ней и о Марине и о коренных различиях в них. Ася несет крест — судьбу в других — себе, Марина в людях — для себя. Марине очень везет в людях, и ее по-настоящему любят. Начиная с Алечки и Сережи (ее мужа)… Асе не везет в людях и даже в отношении к ней сына: «Я знаю, что Андрюша никогда не бросится ко мне на шею поласкать меня, когда я плачу, а Алечка чутко ласкает Марину в малейшем ее волнении».
«Марина-Алечка». «Ася и Андрюша».
Ася с большой горечью рассказывает о том, что Марина ее совсем не понимает и не хочет этого, и слушает ее крайне рассеяно. «А я ради Марины бросила всех своих людей в Крыму, в этом мой крест… Мы с Мариной жить под одним кровом не можем»…
Вчера же Ася и Марина после моих рассказов о письме к тебе под музыку Ридаля, захотели слушать музыку, и мы решили пойти к приват-доценту Школьскому[107], слушать Ридаля, сольное пение сестры Школьского….
Зашли с Арсением к Цветаевым, но у Марины очень болит голова и она без аспирина не хочет идти и в случае, если он будет — пойдет. Я и Ридаль отправились «вне пространство», искать аспирин. Арсений говорил дорогой, что это все «безнадежное предприятие»… Зашли в первую попавшуюся советскую аптеку, где стояли аптечно-белые женщины, и на вопрос их, что мне нужно, и на ответ, что у них аспирина нет, я раза три сказал: «Поймите Вы меня, что мне очень нужен аспирин!» — после этого они полопотали на каком-то тарабарском язычке и одна из них отозвала меня в сторону и, приготовляя два порошка сказала: «Вот видите, у меня душа еще не очерствела»…
— Я очень и очень этому рад… удивительно хорошо…
— И я рада, Вы счастливы, что я сегодня дежурная.
— Аспирин есть! Чудом достал!
— Чудная реплика этой женщины — «душа еще не очерствела». Правда, Ася?
— Да! Это замечательно….
У Школьских в начале оживление, а потом Марина замкнулась и твердо сказала, что им скоро нужно идти, а потому они хотят музыки. Болтовня Марину доканывает. Марина слушает музыку, иногда просыпается, оживляется и просит играть еще. Все просят Марину читать стихи… Марина читает только четыре стиха. Изумительно замкнуто, хорошо, напевает их. Школьские в восторге и очень звали заходить к ним. Особенно младшая сестра — Бор<иса> Александровичах Непременно заходите. Я буду очень счастлива.
Сегодня из ЦУПВОСО зашел к Марине и рассказал о предполагаемой поездке. Асе отдал суп из ЦУПВОСО-вской столовой по четырем карточкам необедающих. Марина позвала меня к себе, легла на диван и просит достать аспирину.
— У меня, Борис, страшная головная боль!
— Я Вас понимаю, по-настоящему, я все вижу. Аспирину постараюсь достать еще.
— Борис, прикройте дверь и накиньте крючок… Ах, Борис! У меня болит голова… у нас содом… Алечку я отправила с Зайцевыми на дачу на один месяц… Что дальше будет — я не знаю, но больше я так не могу… Ася не понимает, что она страшно болтает о совершенно мне не интересных вещах. Мы с ней никогда не могли жить вместе. Асе нужен свой круг людей, который ее будет слушать… Она пишет груды и сжигает… недавно сожгла свои записки за десять лет. Я совсем обалдела, Борис. Я Вам говорю все. Я не могу дальше так… Я понимаю, что, живя с людьми, превращаемся в должницу и отдать, отплатить нечем….
— Мариночка! Я Вас понимаю. Я хотел Вам сказать… Скажу: Я нужен Вам. Мне нужно расти в тишине — молчание. Вам нужна тишина-молчание. Это лучшее отношение людей — это абсолютное понимание друг друга. Нам жить вместе легче, чем <…>. В этом — все! Асю же мы устроим с пайками и комнатой, и все будет очень хорошо… Я понимаю Вас, Мариночка… Я Вам нужен!
— Милый Борюшка! Пришла Ася.
— Борис! Завтра к десяти часам утра нужно занести рукописи Зайцева к издателю <…>, возьмите это на себя. Зайдите к Скрябиным, они у них, вот записочка Татьяне Федоровне. Запишите адрес издательства…..
Из дома вышли с Мариной вместе, она к зубному врачу, я — домой.
Борис.
Не иду, а лечу…. Лестница, Пречистенка, М. Левшинский — Дома…. Телефон — поручение выполнено!
М. Левшинский, еще переулок Кривоарбатский, Б. Николо-Песковский и наконец Борисоглебский переулок.
— Извините, что поздно зашел, но необходимо Вас предупредить, Анастасия Ивановна, что я за Вами зайду завтра в 11 ч<ас> 30 мин или 12 час., и мы пойдем в ЦУПВОСО в клуб и Вы с заведующим пойдете к председателю правления клуба и поговорите с ним о «литературной студии».