<ожет> б<ыть>, даже и самые близкие и любящие люди. Я так люблю жизнь, что и умереть не страшно. Доверяю жизни и смерти, — всему свое время.
С утра оделась во все черное. Такая легкая прозрачная шелковая кофточка, — мама сшила ее сама. Хочу быть здоровой. С утра Вавочка и Михаил Владимирович поехали в подмосковный какой-то красивый монастырь. Я отворила дверь на звонок Михаила Владимировича. Он очень удивился, что я встала, и обрадовался. Он изумился, что я «совсем взрослая». Сказал, что за эти два месяца я очень изменилась, и как-то вся выросла, и похудела, и стала совсем взрослая. Когда я лежала вся в белом, он совершенно искренно забыл, что я уже не девочка, да еще эти косы по плечам, а когда встала, оделась, я оказалась вон какая высокая. М<ожет> б<ыть>, я и подросла?
Завтра будет консилиум. Филипп Александрович привезет Готье[177] и Ребриха или Алексинского[178], и они вместе решат, нужна ли мне операция.
«Скажи маме, Лисик, скажи ей от себя, чтобы она не брала тебя в Воронеж» — «Лис? Когда? Зачем? С какой стати? Кто это придумал?!» (Михаил Владимирович)
И тут что-то «замяли разговор». Когда я сказала, что домой надо было бы ехать, если бы клиника не поставила бы меня на ноги, — вдруг все разбежались в разные двери, — кто куда. А потом эту тему мне так и не удалось поймать за хвост.
Отшучивались, что все разговоры о болезни предоставили трем жрецам медицины. А вот пришел и Коля-Николай Григорьевич. В комнате топилась голландская печка, собрались все около, очень уютно. Я попросила погасить яркую лампу, и стало еще уютнее. Коля обещал покатать меня на санях «по всей Москве, куда захочешь», — просил меня не сердиться за телефонную грозу…. «Но ведь ты сама виновата, ты же знаешь, как опасно»… И мы опять чуть не поссорились. Я сказала, указывая на огонь печки: «Коля, а помнишь, когда я была маленькая, и бывала нездорова, а ты»… — Да, да, сказку про «Беленькую козочку» (Коля моментально смягчился и утеплился.)
«И где это ты родилась такая»… — Хорошая? — «Ах, вот Лисенок-то! Настоящий Лис, нет, я хотел сказать, нуда, вот, такая, Лисик, хорошая» (у него блеснули влагой глаза).
Вчера оторвался красный воздушный шар. Я рванулась за ним (и даже не вся я, а только руки быстро протянула к шару). Рядом у моей постели сидел Коля, а в ногах кровати стоял Михаил Владимирович. Коля испуганно и очень крепко взял меня за плечо и усадил, хотя я и так сидела. Я сказала тихо, что я возмущена до глубины души, И отвернулась к стене. Михаил Владимирович молча (и очень осторожно, так, что я не заметила), привязал воздушный шар к одной из моих кос, и прядь волос (кончик косы) затанцевала вверх, — было так смешно.
А потом когда Михаил Владимирович начал читать вслух правила о телефоне, — с очень забавными комментариями о том, что из-за меня приходится иногда вести по телефону разговоры на недозволенные темы, — Вавочка вдруг вмешалась: «Миша, это не подлежит упоминанию». А я так начала краснеть, что спрятала лицо и совсем притихла.
Мне очень неприятно, что я иногда веду себя, как девочка. Терпеть не могу наивности и всякое кисейное — но иногда получается, что я веду себя как будто девочка.
А Михаил Владимирович на это очень серьезно и спокойно сказал, что это очевидно без всякого «как будто». Мне стало очень печально. Потом они все втроем шутили, разговаривали весело, забавно, а мне все было грустно, или я устала, м<ожет> б<ыть>, хорошо, что не заплакала. Михаил Владимирович уже без шуток говорил, что нередко в людях бывает противоречивое смешение возрастов. В некоторых случаях Вам 12 лет, в других — чудесные Ваши 19 лет, а есть области, где Вы много и неожиданно старше своих лет. И что это совсем не плохо, а очень хорошо, даже очень хорошо (Коле смешно — потому что совсем серьезно поддакивал, молча, кивая головой).
Я ничего не строила из себя нарочно, но было мне очень печально, не знаю, почему. М<ожет> б<ыть>, с утра была весь день очень усталая — тоже ни почему.
Михаил Владимирович привязал длинную и крепкую нитку к шару и очень хорошо дал его мне. Раза три прощался, просил, пожалуйста, не сердиться на него ни за какие шутки. Доброта от него идет широким, горячим таким человечным потоком. Пятого февраля решится его военная судьба.
Коля после его ухода говорил мне очень хорошее, такое, что слова его могли бы быть очень — иметь очень большое значение в жизни — моей или другого какого-нибудь человека, но не знаю, почему. Я рассказала тебе больше о детском воздушном шаре. И почему-то все, что Коля говорит, я слышу как-то вообще, а не сама по себе — именно я. Это трудно объяснить, объективно как-то слышу — как будто это ко мне самой не относится, а просто так, «вообще» хорошо.
Мамочка именинница. Вчера она была в Художественном театре на «Вишневом саде» и в Камерном на «Женитьбе Фигаро»[179]. Красочно, ярко, великолепно выразительно пластически, мимически, талантливо рассказала о «Женитьбе Фигаро». Осталось впечатление, что я сама видела этот спектакль в театре, со всеми оттенками игры актеров — зрительное и эмоциональное впечатление, и пластическое. Вавочка потом сказала: «Вот откуда у Лиса изобразительный дар слова и жеста». Надежда Сергеевна это очень отметила в ней. А Шура Доброва говорит, что студия Станиславского безвозвратно заграбастала бы Олечку, если бы она попалась им на съедение — театр глотает людей без остатка, до самой смерти.
Вавочка и Михаил Владимирович привезли мне охапки веток сосны, елок с большими шишками, можжевельник и тую, две лубочных картинки и пять старинных икон — древних и очень интересных. В монастыре крестьяне обменивают двухсотлетние иконы на румяных святых Екатерин, Богоматерей и Угодников. Из этих — замечательные две иконки: Иоанн Креститель (изящество, тонкость, краски; Иоанн, вещий, таинственный). И другая — на одной дощечке четыре миниатюры — изображения Богоматери — «Утоли мои печали», «Утешение сердец», «Взыскание погибших»[180]. Одна из них в восточном тюрбане, тщательно и тонко выписаны переплетенные пальцы рук. Эта икона очень старая и написана с большим мастерством.
Кому в жизни понадобилось с такой любовью выписывать эти четыре аспекта Богоматери Утешительницы? И что предшествовало этому желанию художника или заказчика? Чудесная первая (или последняя) страница исторического романа.
Солнечный денек сегодня. Мама и Вавочка ходили по Москве. Мама и сама побывала — где успела — за эти дни, и Вавочка захотела показать ей свои любимые места Москвы. Принесли кустарные игрушки, подарки для Воронежа, всякие «гостинцы». Ради маминого именинного дня устроили праздничный обед. Я рада была за маму, о маме, самой маме, но сама ничего не поела, — и не хотела ничего. Устала очень.
А сегодня в Америке именинник мой брат Николай. Вспомнил ли он об этом? Мы-то его очень вспомнили.
Завтра у меня консилиум. И завтра же решат вопрос о военной службе Михаила Владимировича.
Мамочка вымыла мне голову. Волос оказалось что-то уж невероятно много — так они распушистились. «Золотой плащ, развеянный ветром. У Лиса волосы замечательно красивы». «Я закрою глаза, не буду смотреть, причесывайтесь спокойно. Можно с вами поздороваться? Я очень рад, что вижу вас такой блестящей и здоровой. Когда прихожу — боюсь увидеть вас суровой и безмолвной» (Михаил Владимирович).
Мамочка уехала вчера вечером. У меня опять начались острые боли в кишечнике, и висок мой убивает и затемняет свет Божий. Боль так остра, что я о ней не говорю, а то получается лишняя суета и тревога. А суеты не надо ни в коем случае. Даже тем более.
С отъездом Анны Петровны Собачья Тропка опустела и стихла. Лис лежит с закрытыми глазами. Поднялись боли в кишечнике, поднялась температура. Консилиум назначен на завтра в 9 часов. О результате напишем. Еду брать ванную к Смирновым, не хочу допускать печеночных недоразумений. Кстати о печенке: сделали по рецепту Анны Петровны кашу с этим органом, всем понравилось, но как будто уж слишком сытно. Целую. Жду откликов.
Днем потихоньку выбралась из дома (на улице очень кружилась голова) и снялась в фотографии с зеркалами, которая называется странно: «Я в пяти позах» — от нас она очень близко, в двух шагах от Страстного монастыря на Тверской. Домой шла тихо, еле вошла на невысокую нашу лестницу, несколько ступенек. Забавный человечек-фотограф так неумеренно хвалил косы, что я боялась, что он их потрогает на ощупь — вот чудак. «Снимайте быстрее, у меня кружится голова, и мне надо вернуться домой, пока нет домашних дома». Человечек присмирел, начал было усаживать меня по-своему, а я ему: снимайте так — лицо будет видно? — Да, да, да четыре аспекта на одной карточке». (Лицо — в отражении двух зеркал под прямым углом, а аппарат снимает в спину — в затылок.)
Я села и не пошевелилась. «Теперь еще раз сниму, это для себя, для витрины, если вы разрешите — смотрите на эту розу, опустите на нее глаза, ах, какие же косы — их будет десять кос. Вот и будет не портрет, а частокол из кос. Он еще что-то говорил, но я уже не слушала. Мне было только добраться домой. Домой вернулась вовремя и никому не сказала о неразрешенном своем выходе из дома. Лежала потом очень-очень смирно. Квитанцию положила в конверт и надписала — «Взять фотографии — (дату и адрес) — и положила в свою папку для писем, где чистая бумага и конверты с марками.
Доктор Ребрик на консилиуме сказал тихо Филиппу Александровичу (но я слышала), что я очень нервная особа, но отнюдь не истеричка, что у меня никаких грубых психических черт и что я очень кроткая привлекательная девушка, немнительная, и жизнерадостная, и терпеливая. Ребрик завтра примет меня в свою клинку. Ребрик — такой ученый, важный человек, а сам застенчивый, и платок поднял мне, смутившись и не очень ловко. Я его ничуть не боялась.