Филипп Александрович думает, что у меня аппендицит, осложненный чем-то на нервной почве, и еще что-то латинское на нервной почве с кишечником. Я не поняла иероглифа латинского слова, но прекрасно поняла, что это и составляет предмет тревоги близких обо мне. В латинских звуках запомнила словечко (пищу его русскими буквами) — «ТБЦ» — (tbc?) — туберкулез кишечника? Странно, я думала, что туберкулез бывает в легких или в горле.
Суетиться не надо — не надо лишних тревог моим дорогим. И как много у меня дорогих мне людей, любимых, милых, самых любимых!
Мой маленький Лис, пришли мне записочку, чтобы знать, как отразилось в тебе то новое и по символам такое трудное и важное, что таят в себе вещи и флюиды больницы. Знаю, что ты молодец, не ищешь в жизни легкого, не прочь от самого трудного. Все-таки мне было так сильно грустно, так сжалось сердце, когда твоя фигурка, такая маленькая в большом коридоре, затерялась в конце его. Меня заставили просидеть в приемной больше часа. Едва не растерзал свирепый от тяжких впечатлений вепрь — фельдшер. Но я спаслась от него, проскользнув в дверь, когда он рычал в отдаленном углу (он не хотел меня выпускать). Потом я стояла на ветру в ожидании трамвая до половины девятого и все боялась, что он (вепрь) выскочит и потащит меня в приемную. В результате у меня температура. Боюсь, что она помешает приехать к тебе завтра. Если бы Ребрик разрешил свидание до 6 часов (Филипп Алекс<андрович> говорит, что это вполне возможно, то завтра к тебе приехал бы Михаил Владимирович, а я в это время пила бы аспирин). Напиши в записочке, что тебе можно, чего хочется. Привезу. Пока додумалась до одних альбертиков» (печенье), но они далеко не гостинцы, а с той же линии aspirini-tanalini.
Без тебя на Собачьей Тропке так пусто и уныло, и вообще пусто. Веди себя примерно, чтобы начальство поскорее отпустило тебя на Собачью Тропку.
Таля[181] тебе кланяется, Катя тоже. Я была в церкви. Там лучше всего думается о том, о чем под старость необходимо подумать — о спасении души, и не души Мировича, а душ всех до единого, прежде нас бывших, и еще не рожденных в веках. Целую тебя.
Забыла прибавить самое главное: остановилась вчера у витрины фотографии под чеховским заглавием: «Я в пяти позах»[182] и слышу, как маленький офицерик говорит: «Вот это так косы!» И вижу: пять Лисов и 10 великолепных хвостиков. Где от них квитанция? Надо их выкупить с витрины. В.
У меня в жизни теперь — счастливая светлая полоса. Операция будет через две недели. От людей не только от моих близких, любимых, но и от других, посторонних, со всех сторон, чудесно ощутимое светлое тепло, внимание, сочувствие. Ни за что, а просто так. Разве что у всех людей в жизни так?
Физическую боль я умею отделять от себя и не сгибаюсь от нее. Больно, и пусть. А я веду себя так, как будто боли нет. Ну, когда уж очень остро — молчу, закрою глаза как будто задремала (говорить тогда трудно). Иногда просто пережду, а иногда и как-то переупрямлю боль. А когда совсем уж плохо — что же суетиться? Лежу тихонько.
…Огромное окно из коридора в небо — драгоценный синий камень. В глубине его — трепетные огни. Синий час! Такой же синий час бывает и очень рано утром, перед рассветом. Я очень богата. У меня дни, ночи, совершенно мои. Наталья Дмитриевна (Шаховская) принесла мне живые крымские подснежники. Вся наша палата стала похожа на весну.
Сегодня я особенно увидела, какая прелестная Наталья Дмитриевна. Не красивая, а прекрасная. Это от ее глаз так освещается ее простое, как будто обыкновенное лицо с большим умным и кратким лбом Мари Болконской. Ни одну женщину в жизни я не могу вспомнить более подходящую к облику Мари Болконской.
Острая боль. Острая, острая боль. Солнце, душистая почка тополя в ласковом письме Надежды Сергеевны Бутовой, и ее стихи о весне, в лесу, с деревьями на поляне. Письма Вавочки, Лели Полянской и моей Вали Виткович.
Сегодня «Прощеный День» — День прощения. Люблю этот праздник. Не могу вспомнить — кого бы мне простить? Прошу простить меня всех, кому хоть нечаянно и не нарочно когда-нибудь от меня было больно, нехорошо, неприятно. И прощаю всех, кто в будущем, если оно будет, сделает мне какую-нибудь боль, беду, огорчение, зло.
Были у меня — Вавочка и Коля. Принесли возможные и невозможные баловства, и больше всего обрадовали меня большие ветки — целый сноп веток мимозы. Вся палата любовалась ими, вот были все рады! «Такие букеты приносят только женихи». «Он ваш жених?» — Нет, это просто Николай Григорьевич. — Родственник? — Да? да. Троюродный племянник мужа сестры моего отчима.
Клиника… Удивительно, каждое утро кажется мне, что сегодня совершенно новый день, и все (вся жизнь вообще) — начинается сначала (и навсегда). Каждое утро — как первое утро мира! Очень хорошо, что здесь такие огромные окна. Всегда приветствую мои синие часы — в сумерки перед вечером и перед рассветом. Эти синие часы — мои — (эти строчки выбрала я, как главное, чем жилось в клинике. Подробности клинической жизни сберечь не пожелала, хотя к ним и принуждали в письмах мои корреспонденты).
Вавочка… Родная моя Вавочка, жалко заснуть, — не хочется уступить сну такое ясное хорошее состояние. Вот она, Радость жизни, когда пришла ко мне. Хорошо жить, не страшно и умереть. Крепко целую Вас, Колю, Михаила Владимировича, Наталью Дмитриевну, дом Добровых и всех. Лис.
Ночь перед операцией. Мой Лисик, мое любимое дитя, я с тобою все время, и вечером, и теперь ночью и буду с тобою в час операции. Нельзя желать близким трудного. Нона чью долю оно выпадает, тот избранник… Ты хотела от жизни — как ее первого и высшего дара — Познания. И она ответила тебе благосклонно, открыв кратчайший путь, который ведет через тесные врата — боли и терпения. Родной мой, я так верю, что путь твой — ввысь, вдаль, и что недаром даны тебе и эти врата. Обнимаю тебя со всей любовью. Буду у тебя около трех часов. Христос с тобой. В.
Милый Лисик, вот ангелы, зовущие к пробуждению, когда душа засыпает или никнет после излишнего экстаза. «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши?»[183] На пятой неделе послушай это в Субботу — в Успенском соборе. Обнимаю. В.
Вавочка надень уехала в санаторий Крюково — к Над<ежде> Серг<еевне> Бутовой. Коля был вчера со всяким баловством и цветами, вчера была Наталья Дмитриевна. Ох, как хочется побегать.
…«Все, что вне церкви, как-то мало касалось меня в это время. Приехали из Киева Леонилла Николаевна Тарасова[184] и мальчики (ее). Она взяла в свои руки хозяйство, за что я ей очень благодарна.
Катя тоже довольна, что, наконец, настоящее хозяйство и пасха, и кулич, и окорок, как у людей.
Аллочка[185] очень хорошо сдала свою Дездемону, ее все «старшие» хвалили. Сейчас с Леонидом Николаевичем иду к Льву Исааковичу (Шестову). Он устраивает мне какую-то работу в «Утре России»[186]. А без этого я пошла бы на паперть, так как доходы Михаила Владимировича прекратились, он больше не служит, отпуск дан еще всего на месяц.
Шурочка Доброва сейчас целовала по телефону кого-то за 300 верст — в Нижнем Новгороде. Софья Александровна Зегебардт (сестра Филиппа Александровича) долго играла на рояле. Она кончила консерваторию — играет на органе, на фисгармонии — хорошая музыкантша. Потом она стала рассказывать об африканских и австралийских растениях, животных, о морских чудовищах, о людоедах. Всем этим она увлекается больше, чем ее сыновья-школьники. Удивляется, что люди не замечают чудесного — его так много в жизни. А разве не чудо — хотя бы аромат цветка, цвет травы, птицы? Радуется сердце, когда видишь таких людей, как Филипп Александрович, его сестра. О Филиппе Александровиче рассказать трудно. Доктор Добров! В этих двух словах — прекрасная человеческая жизнь. О нем можно бы составить сказание — трудно и в сказке рассказать и пером описать — Дом Добровых, Елизавета Михайловна — странно сказать о ней: дама, жена доктора, мать Шуры и Саши — о ней понятнее для меня было бы сказать: Москва, м<ожет> б<ыть>, и Россия, сердце России, сердце Москвы. Что-то похожее — несколько в другом плане — похоже на впечатление, какое бывает у меня от лица, глаз и вообще от мамы моей.
В связи с ними, такими женщинами, теплее, яснее, ближе — понятия и ощущения — «Родина», «Моя страна», «Родина-мать» — что-то такое «самое главное», «настоящее».
Ссорюсь с Колей из-за ужасных забот обо мне. Я неправа, несправедлива к нему, но это не утешает. И Шура делает страшные глаза над каждым моим движением, не дает самой стул передвинуть, но это только трогает, иногда смешит, что так много шума из-за ничего. А на Колю сержусь, раздражаюсь, обижаюсь на него.
Дом Добровых, со всеми своими коврами, книгами, цветами, хрусталем, мировыми темами, спорами, именами и разговорами — царство элоев (пока еще не только танцующих, а еще работающих).