Софочка Фрумкина серьезно, настойчиво и компетентно говорила о необходимости теперь же, не теряя времени, взяться за ликвидацию «Хитрова рынка»:
— Не поверю в революцию, пока существуют Хитровки. Они везде и за границей есть. И тут не только частная инициатива, а государственная, народная в большом масштабе нужна.
Ниночка Бальмонт, сидя на полу, на ковре со всей серьезностью 16 лет:
— Об ответственности момента только сию минуту начала думать. И не знаю, что еще думать.
Леля Рерберг (подруга по гимназии Жени Бируковой и, кажется, Лиды Случевской) молчаливо, но как-то очень активно слушала. Живые, слушающие глаза, похожа на Би-Ба-Бо[278].
По вопросу о корнях чувства ответственности Таня Березовская (дочь философа Льва Шестова) сказала, что корни эти со дня рождения в воспитании. Надо быть очень внимательными к воспитанию детей — братьев, сестер и своих детей, когда они будут.
Таня Галицкая (после болезни пришла первый раз, бледненькая еще), говорила, что это все не имеет корней и не может внедряться и насаждаться. С чувством ответственности родятся, или его просто нет.
Вавочке «очень не хватало» меня и Машеньки. Именно в нас двоих есть нечто дружественно уравновешивающее все острые противоположности мнений и при «ярчайшем освещении вопросов с разных сторон никогда не бывало элементов, лично остро колющих» и т. д. Вавочка сказала еще очень приятные и радостные вещи о некоторых свойствах Машеньки и моих и, что, может быть, и на вечере этом несколько отозвалось, что было сразу несколько новеньких, и каркасной огнесольности не было («мед, огонь и соль собранья»).
Машенька и Томас Кристенсен в Христиании. Маша <нрзб> дома Христиании. Томас работает в редакции норвежской газеты. Вавочка недовольна, что у такой милой и прелестной Машеньки муж похож на «сахарную голову».
О динамике лица.
Есть лица предстоящие (Таня Лурье):
Сидящие (Аня Полиевктова, несмотря на лучезарную ее классическую итальянскую красоту блондинки);
Стоящие (в поле, в церкви), (Таня Галицкая);
Стоячие, как застывшая жидкость на тарелке или в пруду (Оля Ильинская);
Стремительно бегущие (Нина Бальмонт);
Мерцающие (Маша Полиевктова) и являющиеся, бодающиеся, нюхающие, говорящие, поющие, слушающие, уходящие и другие.
Эти определения пришли в голову Вавочке как раз во время прений, и она половину не слышала, что говорилось, вообще была как-то рассеяна. Я сказала, что люди разные сделаны, как будто из разного материала: есть люди из дерева, из слоновой кости, воска, глины, чернозема, мрамора, резины, ваты, папье-маше, из бархата, шелка, из каши, жемчуга, золота и серебра, из снега, огня, воды, булыжника и т. д.
Мы с Вавочкой увлекались определением многих знакомых таким образом — определяли души людей цветом: синяя, красная, розовая, золотая, белая, черная, серая, пестрая, радужная, клетчатая и т. д. Есть и полосатые, и с крапинками, и цветочками, и с черными, кровавыми и сальными пятнами.
Людей можно определить и линиями — графически, и формой, и звуком, и художественными образами картин, стихов, мелодий и прочее.
Я рассказала, что это увлекало меня в гимназии, и мы опять увлеклись этой игрой. Так Вавочка и не вернулась больше к рассказу о собрании нашего кружка.
В Страстной четверг с Шурочкой и Филиппом Александровичем были в Храме Христа Спасителя, на чтении 12 Евангелий на разных языках. Это было красиво и великолепно как зрелище. Мы взяли с собой текст службы и следили по нему за богослужением. Каждое слово оживало. Никогда еще в жизни я не слышала так этих знакомых слов — беспреградно, всем существом. Как глубоко удивляют меня изыскания о том, был или не был Христос, как историческое лицо, и какого Он «естества» был. Если Его и не было, то его очень хорошо придумали и примечтали, значит, человечеству глубоко понадобился такой образ — величайший, высокого света, чистоты и славы. Я не знаю более прекрасного образа, человечество вложило в него (или узнало в нем) все лучшее в мире, на свете. Митра, митраизм[279] — одни и те же символы, что и в христианстве? Тем лучше, значит, эти символы нужны человечеству. Мне скучно и не нужно как-то слушать умствования об этом, обо всем было.
Не было. Если не было, все равно надо было бы придумать.
Страстная пятница. 5 часов утра. В Храме Христа Спасителя была с Шурой, Сашей, Елизаветой Михайловной и Вавочкой. Сережа Предтеченский собрался и пошел было с нами, но с полдороги вдруг ушел от нас. Что-то он все нервничает.
Слушала феерически обставленные чтения о Христе и о душе христианской и поразительно поэтический и глубокий «Плач Богоматери». От глубины, красоты, правды образов ощутила весь мир — есть! И то, что вне мира — есть! Верую, Господи! Не помешала мне и феерия зрелища в храме. Дьякини, или кто там, вопили голосами невероятно и неправдоподобно. Зачем это? Ужасно мешали, читали бы просто и лучше бы слушали, что читают. Поразительная сила и красота образов.
Выходя из Храма, увидела утреннюю зарю и Москву, всю озаренную. Это поразило меня как чудесное явление. Посадила Вавочку на извозчика, чтобы она доехала домой спокойно. За ее санями всю дорогу почему-то бежала неоседланная очень красивая лошадь. Извозчик хотел отвести ее в милицию. Она взвилась на дыбы и «исчезла, как выдумка Гофмана». Вавочка испугалась ее.
У заутрени были в Храме Христа Спасителя над Москвой-рекой. Долго слушали колокольный звон и смотрели на освещенную Москву.
Вчера были чудесные сумерки. В кабинете Филиппа Александровича на диване у стены с картинами Константинова «Рай» — Шурочка, Елизавета Михайловна, Сережа Предтеченский и я. Говорили, как можно говорить только в сумерки: без лампы, особенными голосами, о метелях, о море, о волнах в поле, о религии, язычестве, о христианстве. Ждали ночи — идти в церковь. Елизавета Михайловна ушла. Телефон часто отзывал Шурочку. Сережа тихонечко сидел, не шевелился:
— В сумерках руки светятся. Слышите?
— Благовест?
— Да. А ведь и правда в сумерках руки светятся, я удивилась, когда Сережа указал на это.
Шура потом сказала, что он буркнул ей: «Запутался я, не разберу».
Мне кажется, что он влюблен в Шуру. А может быть, вообще как-то задет и встревожен женственностью, молодостью (своей) — вообще, а не кем-то особенно (если так может быть).
Мне он как-то сказал:
— Смотрю, вы каждый раз другая. Прошлый раз вы были совсем другая. Как хорошо к вам идет ваше имя — Олечка. Именно О-леч-ка — это очень хорошо.
От Сережи я первый раз от постороннего лица услышала вопрос обо мне и Николае Григорьевиче, то есть он спросил о степени родства и оборвал вопрос на полуслове. Я сказала:
— Троюродный племянник мужа сестры моего отчима, но это неважно, Николай Григорьевич все равно, что моя рука, я его не отделяю от всего, что было в моем детстве.
Коля приехал на 4 дня. Очень рад мне. У Заутрени в Храме Христа Спасителя — я, Вавочка, все Добровы, и Володя, и Коля Митрофановы (родственники Добровых) — воронежские наши гимназисты. Володя, кажется, моложе на год-два моего старшего брата Николая.
В храме очень много народу, тесно, много солдатских шинелей, свечей. И где-то — недосягаемое ни слуху, ни зрению — богослужение. Вдруг резкий серебряный, какой-то нездешний крик. Ни на что на свете не похоже, легкий, серебряный, вверх летящий крик. Женщины в платках все вдруг начали плакать, я с удивлением почувствовала, что и я едва удерживаюсь от слез, а Шура неожиданно резко сказала вполголоса:
— Ох, уж эти мне истерички!
Она сказала это о кликуше. Филипп Александрович объяснил мне, что это нервное заболевание.
Фейерверки, огни свечей, тепло и темно было. Звон колокольный. Долго, молча от красоты, смотрели на освещенный Кремль, на Москву-реку. Окаменевшие века, сказочная красота, огни, отраженные в реке. Несколько мгновений отменилось как-то время. Я вспомнила (почувствовала) все прошлые заутрени, вёсны, свежесть ночи, звоны, и не только те, что сама видела и жила, но и вообще — прежние, и даже будущие. Это было очень большое и хорошее (космическое?) ощущение. Нет слов, чтобы рассказать о нем. Все есть, было и будет! Какая высь в душе просторная. Невыразимое ощущение неповторимости (вот, вот, вот!). Как бьется сердце эти мгновения, может быть, придется и потом видеть и слышать Москву на заре с этими же или с другими.
Странно, что в таком поместительном, большом, удобном доме Добровых всего только семь комнат (не считая двух комнат для прислуги и огромной кухни). В одном кабинете Филиппа Александровича могло бы поместиться четыре просторные комнаты. Надо непременно описать этот самый дорогой для меня дом в Москве. Их дом кажется мне очень московским домом — в Малом Левшинском, на Пречистенке. Я люблю все эти переулки и улицы — от Поварской до Остоженки. Эту часть Москвы, включая и бульвары: Пречистенский и Никитский, и Тверской до памятника Пушкину, против Страстного Девичьего монастыря, я знаю лучше, чем всю остальную Москву.
В Киев к Михаилу Владимировичу уезжает Вавочка. Уезжает на фронт Сережа Предтеченский. Уезжает Николай Григорьевич.
Сегодня ночью он был почти моим мужем. Ну, не так уж страшно, конечно, но он был очень рад мне. Ему стало нехорошо, я хотела помочь ему, успокоить, а он сказал, чтобы я ушла, а то ему очень плохо. А когда я хотела уйти, он сам же не отпускал.
— Коля, мне последнее время трудно с тобой и хочется спрятаться от тебя, чтобы ты спрятал меня от себя самого.
Он затих. Я рассказала ему о детских своих фантазиях, о нем и о мамочке, о том, что я жалею, что мама не была счастливой. Оба ее замужества ужасны, и мне так жаль, что вы оба недопоняли, что, может быть, вы любили друг друга.