— И твое теперешнее внимание ко мне — ты сам этого не понимаешь — это твое недовоплощенное отношение к маме, перекинулось на меня. И ты меня очень любил в детстве. А меня большую ты совсем не знаешь, я еще и сама не знаю себя. Но я не мама, и было бы только несчастье, если бы ты запутался вот в этом моем «золотом руне», как ты называешь мои косы, и во всем таком.
Он задумался так глубоко, что и не заметил, как я ушла.
Шура Доброва. Трудно и тяжело, когда долго не видимся. Быть вместе — радостно, хорошо, надо. Растем в присутствии друг друга. И ничего друг от друга не ждем и не требуем. Я очень люблю Шурочку.
Вавочка (Варвара Григорьевна) — самый близкий мне человек, вне определений, вне возраста.
Николай Григорьевич — на особом положении. При близости, почти страшной, он совсем не знает меня. И все детство я пряталась внутренне от него, хотя он очень баловал и любил меня. Не хотела с ним говорить даже о книгах, которые он же прекрасно выбирал мне для чтения. И я не умею помнить и думать о нем. Я как-то уж очень привыкла к нему, как к какому-то аксессуару своего детства. «Это и ужасно» — как-то подумал он вслух, не давая себе отчета в своих словах.
Проводила Колю в Воронеж. Он попросил меня проводить его на вокзал, в вагон и чтобы никого больше не было. Он был очень растроган, трогателен и добр. Он все-таки готтентот.
— Я хочу, чтобы все твое было моим — и время, и мысли, и жизнь. Вот уеду и поймешь, что меня нет. Хочу, чтобы ты меня запомнила, Лисенок, на всю жизнь, и знаю, что никогда не будет этого.
— Забыть тебя и о тебе — все равно, что забыть о своем детстве. — Да, да, не правда ли? Но тут он вспомнил какие-то строки из «Цыган»: «Кто сердцу юной девы скажет, люби одно, живи одним»[280].
Мне его жаль, и не только речь о фронте и скомканной войной его судьбе, а так просто жаль.
И я промолчала шутку — не шутку, а то, что подумалось в ответ на эту строчку стихов. Никто и не скажет, все равно без толку — люблю все на свете.
Шура о Сереже Предтеченском:
— Ох, уж эти мне дружеские отношения! И что за рок проклятый, всегда кончается одним и тем же!
Не спали ночью трое — Шурочка от сердцебиения, от невралгии, а Саша тихонько всю ночь что-то переставлял и двигался по всей комнате.
Говорят больше всего о Ленине в Петербурге, об охранке, о грядущем наступлении, о письмах Лоллия Львова[281] в «Русских Ведомостях». Сережа сказал мне, что Ленин совсем не плохой, а самый лучший, «самый настоящий», как вы говорите Олечка.
О политике, о власти, об устроении жизни страны, но ясно даже и мне, что самодержавие, монархия уже дожила и только доживает. Но, наверно, стране очень трудно менять свою кожу, как бы она ни была умна, мудра. Во всех случаях и во все времена, мне кажется, что политика должна быть для людей, а не люди для политики. Хуже всего, когда умные и волевые люди начинают делать политику и тащить в свой рай, придуманный всегда более или менее хорошо и стройно в своих схемах, тащить за уши в свой рай огнем и мечом, не мытьем, так катаньем. Сережа заинтересовался и смеялся, немного удивлялся.
…На что христианство — уж лучше и выше учения и нет пока, а как окровавили, загромоздили, уполитиковали его люди. И кто же? Именно самые рьяные убежденцы, фанатики. Не так веришь, не так думаешь — иди на костер. Не сами на костер шли, чтобы спасать свою глупую душу, а насильно жгли людей живых, чтобы, видите ли, душу их спасти!
Устала. Нет ни желаний, ни воли — устала. Нет ни прошлого, ни будущего — только бы отдохнуть. Только Борюшка, брат, радует своими письмами. Господи, не отнимай творческое его горение до самой его смерти.
Я с трудом (умом, памятью) заставляю себя знать, что близкие мои, по правде, наяву существуют. Все кажется призрачным. Странное неизъяснимое чувство недомогания, и как будто не мое собственное недомогание — всей моей страны. Может быть, так чувствует себя змея, когда приходит срок менять ей свою кожу? Говорят, змеи как-то ухитряются менять свою кожу (как чулок)? Как это странно и забавно, я видела сухую змеиную кожу, как чехол, как чулок. Очень тонкий, суховатый, полупрозрачный с узором, сделанный как будто из мягкого целлулоида или слюды, только очень мягкой и эластичной — вроде шелка. Что это такое? Неужели же это всего-навсего просто невралгия и реакция после стихийного пожара впечатлений и всяких «революционных эмоций». Если это так, то это смешно и даже стыдно, так как я сама ничего же еще не сделала — ни для революции, ни для жизни. Сережа шутя как-то сказал, что я очень интуитивна и чутка и что при мне нельзя думать что-нибудь грубое и злое, ну и вообще на эту тему.
Боря, надеюсь, что ты никогда не будешь политиком? Ты слишком опьяняешься (теперь опьянен трезвостью) и совсем другой породы, не политической. Боря, ты прежде всего и во всем художник. Политиков «наития» терпеть не могу. От них только разбаливается голова и увеличивается сумбур и у меня — в представлениях о жизни, а может быть, и в жизни. До сих пор я видела и слышала людей, только опьяненных политикой (да и те все разговорщики, а не деятели), опьяненных, как спортом, азартом и всем тем, что опьяняет людей. А в политике, кроме всяких там интуиций и сердец, прежде всего, нужен ум, понимание, ориентация, воля и деятельность. Настоящие политические деятели где-нибудь на свете да есть же, должны быть, и может быть, их-то время как раз и приходит. Но я не видела, не знаю еще этой породы людей. Сережа? Он говорит немного, но даже и молчит умно. Интересно, если бы все пожелания и планы политиков были бы уже осуществлены, чтобы они делали? Может быть, в них большое место занимает сам процесс борьбы, суета борьбы, побед, всяких устроений и достижений. Ну, а потом что? Но мне лучше об этом не говорить, саму тошнит от бестолковости и непроходимой — охти, ох мне, бедной! — просто глупости. Вот моя Люда Дембовская — вот она политической породы человек. И голова на плечах, и сердце, и глаза человечьи. Безоглядная прямолинейность и жестокость, если ей что покажется «должным», «нужным», «полезным», «целесообразным».
В «Кружке Радости» прочла свой реферат «О молчании».
Рассеивает мою жизнь мое трехдомье. Считается, что я живу в теремке, в мезонине квартиры Бутовой. Вавочка, как коршун (чтобы не сказать — курица), сторожит, чтобы я обедала каждый день. И я почти всегда обедаю у нее. Она артистически сочиняет сама вкусные блюда и часто сама удивляется удачам, так как комбинации в них почти всегда фантастические и невероятные. И вообще стало необходимым нам видеться ежедневно. Когда не вижу ее дня два, как-то уходит из-под ног почва. Да и она ленится готовить для себя одной.
И еще — дом Добровых. Субботние ночевки обязательны и не отменены, но помимо них ночую и бываю часто.
Ах, бежит время, течет, а я веду прекрасные разговоры о прекрасном и не прекрасном! Что-то глубоко неверное в этом, а ведь так живут почти все, без исключения, мои знакомые.
Успенский переулок на Малой Дмитровке. Надежда Сергеевна Бутова. В мезонине над ее комнатами живу я. Дом — не дом, а целая усадьба Косаговских, старинная усадьба с садом, дворовыми каменными постройками, воротами, обширным двором, флигелями и отдельной дворницкой. Сад смешан с садом Страстного Девичьего монастыря. Крохотная прихожая со всем, что придумано на свете, чтобы удобнее раздеться, и все так удобно и красиво, что кажется, будто ничего лишнего и нет.
Большая комната переполнена (и все очень удобное и отменно красивое) мягкими, очень большими и удобными креслами, книгами мировых классиков, книгами по искусству, философии, монографиями художников. Много прекрасно еде-данных репродукций (фотографий) изо всех на свете картинных галерей — больше всего итальянского ренессанса: Джиоконда, Данте и Беатриче, Галатея, — в красивых итальянских резных деревянных рамах. Кустарные очень красивые ковры, панно, скатерти, салфетки, паласы. Большое зеркало. Много кустарных вещей и вещиц, кресла, лампа, очень красивая посуда.
На всем печать хозяйки, и все вещи не случайные, а интимно связанные с ней и со всеми другими. Кругом много цветущих цветов в плошках и срезанных — в вазах. Во все времена года — сирень, ландыши, гиацинты, цикламены, нарциссы, желтофиоли, хризантемы, розы. Рядом — спальня чистейшая и вся беленькая, почти пустая, с кроватью, столиком и стулом. И еще, прямо из прихожей — проходная комната в кухню и дверь на лесенку, в две комнатки мезонина. В этой проходной — все, что требуется для туалета, умывания и одевания.
Наверху, в моем теремке, большое, почти во всю стену окно в сад, кровать, у окна стол и стул, корзинка с бельем. Книги на полках и на столе и накрытые простыней одежды на плечах и на вешалках на стене. На окне всегда цветы в кувшине.
Все жилище Надежды Сергеевны добротно, дорого, изящно и удобно и как будто и просто той простотой, о которой много и обдуманно заботятся, так что она стала уже изысканной и почти уже оранжерейной. Тишина, даже и когда бывают гости, а гости всегда кажутся, а может быть, так и есть всегда — «самые лучшие друзья».
Очень чистенькая, нарядная, с белыми фартуками и наколкой на голове, незаметная, тихая, но очень ловкая горничная Катя. Даже дворовая мохнатая собака, огромный дворник в белейшем фартуке — все чисто-начисто, чинно и спокойно. Никаких венков и портретов в ролях, как всегда бывает в рассказах об актрисах и их комнатах, никакого «артистического беспорядка». Чистота и порядок почти монастырские, но на всем и во всем — печать человека артистического мира искусства, вкуса, творчества.
В религиозно-философском обществе доклад о. Павла Александровича Флоренского «Религиозное будущее в России»