итайцам, а нам все китайцы более или менее похожи «на китайцев». Вот, что я слышала в этой толпе — яростно, страстно, во весь голос: «Долой Совет Рабочих Депутатов! Он куплен!», «Да здравствует Совет Рабочих Депутатов! Подкупленных уберем, а Милюков всех сам продаст! Долой Милюкова!»[287], «Если изменим Временному правительству, обесчестим себя и Россию перед всем миром!», «Мир не лыком шит, разберет кто прав, а кто бесчестный!». Были и женщины исступленные, страшные, смешные, кричали, визжали и то целовались с ненастоящими дамами, то вопили: «Долой буржуазию! Долой шляпы!». Но потом совсем смолкли голоса за Временное правительство, и толпа увеличилась, сплотилась и как-то стала дружнее, стройнее и грознее. Я ничего ни у кого не спрашивала. Я растворилась и как бы впитала в себя эту толпу и поверила, и решила для себя окончательно: все так и надо, все переварится, перебродит, все образуется. Внимательно всмотрелась в лица. Не-ет! Неправильно была устроена жизнь, если могла сформировать такие лбы, уши, скулы, руки, спины и ноги. Некоторые были похожи на части машин, а глаза-то у них человеческие. Так пусть же они и устраивают жизнь по-своему и пусть добьются всего, что по правде нужно всем на свете! Пусть они ошибаются, и будут делать промахи, но пусть они сами строят свою и вообще человеческую жизнь. И с ними, а не против них, будут те люди из культурного слоя, каких вырастила моя страна и народ наш, как на перегное, ценные, «хорошие» цветы, деревья, растения. И те, кто поможет им, вот таким рабочим и их поколениям вырасти в людей — настоящие хорошие люди. Право строить свою жизнь — право народа, а не тонкого слоя малой горсти, не той стайки, что слушает стихи, музыку и смотрит на вернисажах и в музеях прекрасные вещи и говорит о прекрасном. Интересно, будет ли в жизни когда-нибудь, чтобы все, что дает лучшего человечество, было доступно народу, всему народу, ну, большей части народа, а не до смешного маленькой его горсточки.
Да. Но количество — это еще не качество. И может ли количество переходить в качество?
Не знаю, возможно, ли устроить, чтобы был свободный выбор народа? Может быть, при всех режимах правит всегда все-таки та или иная группа, отобранная группа людей, которые должны родиться, чтобы быть вождями и правителями или пройти какие-то очень суровые пути — колбы и реторты жизни… Не знаю, как рассказать. Но правителем не только надо и можно «сделаться», но и родиться им — в семье ли пастуха или в порфире — это уже несущественно.
Я пробыла в этой толпе часа два или больше. Попала в нее случайно, проходя мимо по Тверской, мимо бывшего дома губернатора, что против памятника Скобелеву. Запомнила их лица, голоса, движения, хотела понять их, почувствовать их жизнь. И странное головокружительное было ощущение, что вот эти люди, большая часть из них вряд ли даже грамотные, а многие, как гротески (отштампованные трудом и нуждой), что они и есть настоящие люди, гротески — это только преходящая форма, из которой можно быстро вырасти. И вот они что-то там свое понимают во всех этих делах (о рабочих каких-то там часах, правах и о многом другом), а я как с луны свалилась.
И еще слишком живо во мне было впечатление от вида нарядной концертной толпы, которую я и Шура видели какими-то «заново открытыми глазами» — вот как я сегодня смотрела на эту толпу. И как много грустного, как много мы увидели такого, чему мы совсем не были рады! Особенно мужчины! И как ни странно, именно наиболее вымытые и солидные и были «не такие?».
Я просила Шурочку и сама все смотрела, где «люди настоящие», она показывала мне, а я — ей, мы делали это не грубо, а очень осторожно и сдержано. И отбирали и я, и она, конечно, не по внешней красоте и красивости, а очень-очень внимательно и строго. И я была рада и поражена, как много мы увидели «настоящих людей» (и среди старших, и взрослых, и среди молодежи), и очень много красивых и с хорошенькими лицами и глазами — красивые люди, московские люди, русские люди и много и нерусских, но московские все люди.
Но как же неправильна жизнь, что вот тут же, в этой же Москве, оказывается гораздо больше, чем этих отобранных элоев, гораздо больше совсем непохожих на элоев — тоже люди! Может быть, более люди, чем так понравившиеся мне привлекательные хорошенькие девушки и женщины — цветы, бабочки, пчелки, а иногда и зеленые шпанские, а то, может быть, и просто навозные, далеко не безвредные, мухи и моль, и прожорливые стрекозы (крылья у них, что и говорить — красивые), жуки, трутни, шмели и всяких пород добродушные, милые, домашние животные и люди, папаши и мамаши. Среди них и крупные и мелкие хищники, отполированные драгоценные и бутафорские камни и вещички декоративные.
Когда я на работе (во Всероссийском Земском Союзе, в отделе Архива и Библиотеки) рассказала обо всем этом Лоллию Ивановичу Львову, он заинтересовался и заискрился, слушая. Сказал, что я очень интересно рассказываю — образно и талантливо. И сказал мне серьезно, что, стоя в этой толпе более двух часов, я участвовала в демонстрации (кого-то против кого-то) — это я уже не запомнила и сразу соскучилась.
— Хотят, чтобы не было Временного правительства: — он.
— Хотят настоящего? Ну и пусть будет не временное, а настоящее, какое нужно правительство.
— Так-то так. Да какое правительство «настоящее?» Вот в чем вопрос.
— А пусть вот эти самые люди и устроят, и выберут, и дадут, и позовут сами тех, кому они доверяют, у кого больше воли, ума, силы и справедливости. Много будут ошибаться и много портить? Что же делать, если предыдущие поколения не сумели устроить жизнь.
Лоллий Иванович смеялся, что я большевичка. Я попросила его рассказать про большевиков, он рассказал.
— А можно спросить у вас: вы кто, если говорить по партийной классификации, или как это?
— Я — кадет.
— Теперь расскажите про кадетство (он рассказал).
— Жаль.
— Что жаль? Что я — кадет?
— Нет, вы очень хороший кадет, даже слишком хороший. Я жалею, что тут же или где-нибудь и не сейчас, а среди знакомых нет у меня такого же умного, грамотного, то есть я хотела сказать, культурного, да еще такого же обаятельного большевика. Ведь вы хоть и говорили «объективно», но говорили о кадетах и о кадетстве как кадет, хотя вы и Лоллий Иванович, а о большевиках и о большевизме я хотела бы услышать с их точки зрения.
Он назвал было мне какие-то книги.
— О, нет, я не хочу читать, мне трудно, не хочется, скучно читать, я еще не умею сама думать об этих вещах. Может быть, если бы я выслушала хорошего, такого же хорошего большевика, как вы — кадет, может быть, я и выбрала бы ту или другую правду. Ах, не нравится мне все это, уж очень далеко от жизни выросли все мои знакомые девушки, мои подруги, друзья, сама я — девушка из народа, но живу в стране элоев, не совсем людей — морлоков не знаю, а людей мало знаю. Элои?
Лоллий Иванович задумался:
— Это суровая оценка, но есть и люди здесь, Ольга Александровна. Замечательные люди.
— И вы элой, Лоллий Иванович. Вас я даже побоялась бы увидеть среди этой толпы с плакатами «Долой войну».
— Почему?
— Даже вопроса быть не может, почему — это ясно и верно.
— А вы не боялись?
— Нет, я даже не подумала, что они меня заметили — я просто девушка.
Тезисы моего реферата «О молчании» в «Кружке Радости»:
Царство Молчания Эдгара По;
Молчание Метерлинка;
Молчание Леонида Андреева;
Моя сказка о Молчании;
Молчание — промежуток, небытие, остановка;
Жизнь побеждает Молчание;
В жизни безмолвствует все, что перенасыщено жизнью; Экстаз радости, горя, скорби в зените своем — молчит; Молчание лечит, успокаивает, возрождает, творит, живет; Если бы убить Молчание — жизнь стала бы невыносима; Молчание — лучшая страна для счастливых и единственная — для скорбных, разбитых, усталых, поверженных;
О высоте взлета и глубине падения;
Понятие о высоком и прекрасном, о низком, подлом; А где царство Молчания? И там и здесь — потому что зенит и глубина Молчания в двух началах: в Добре и в Зле[288].
Доклад мой вышел живой, по живости участия всех, кто был, видно было, что все темы, затронутые мной «дошли» до всех и всколыхнули в каждой их мысли, воспоминания и ощущения, и представления. Жаль, что тогда я не успела записать тот вечер. Теперь не хочу писать издали, чтобы не спутать и не ошибиться. Мне удалось втянуть в воспоминания о Молчании, важном и значительном в жизни, и почти все рассказали интересные моменты.
Итог вечера: Да, все самое важное, самое главное — в Молчании: и творческие процессы, и зарождения идеи, и все дела, и все явления жизни.
А помните, как замечательно заканчивается драма Пушкина «Борис Годунов» — когда на площади объявляют народу о смерти Годуновых и о воцарении Дмитрия?
«Народ безмолвствует».
Вчера была в цирке на симфоническом концерте «для народа» с участием Рахманинова и ряда самых крупных звезд артистической и поэтической Москвы. Весь цирк был заполнен буржуазнейшей публикой. С «Поэмы экстаза» Скрябина галерка понемногу, тихо, но довольно быстро ушла. В общем, затея «народного концерта», то есть «концерта для народа», не удалась. «Поэма экстаза» мне показалась трудной, в ней или совсем нет солнца, или слишком его много, то есть для земли она много-планетна. После этой поэмы чувствовала себя совсем разбитой. А обычно музыка окрыляет.
Дома у Добровых с Филиппом Александровичем в Шурину комнату бурно ворвалась другая «поэма экстаза» — политика. Но эту штукуя и совсем не люблю. Поволновались, покричали, устали еще больше. Шурочка, «чтобы очистить комнату от политики», ухватилась было за стихи, но случайно наткнулась опять на какие-то экстатические — у Андрея Белого и у Брюсова еще больше.