враз преспокойно доели вкусное блюдо (сладкое что-то, я забыла). Это было очень забавно и мило. Ни мать, ни отец не улыбнулись, дети тоже. Девочка белокурая, темноглазая, очень хорошенькая, мальчик голубоглазый красавец. Какие-то совершенно картинные дети. Они с матерью успели осмотреть всю старинную Москву, Кремль и наперебой рассказывали, какие стили, века и зодчие отразились там и здесь.
У девочки в Лондоне в ее «комнате» остался рояль из розового дерева, сверхъестественная какая-то мебель и прочее, девочке едва 12–13 лет.
Вряд ли эта семья останется в России, мать, кажется, уже решила «поскорее увезти детей отсюда» и «вытащить отсюда мужа». Она молчалива, умна, приветлива.
Говорят в Москве с гордостью и любовью о черноморцах «Коалиционное министерство — последняя ставка». Нервы напряжены у людей запредельно. Все, кого я вижу, как с ободранной кожей. Трудно. Идут, приходят, уже пришли огромные, невообразимые по величине и глубине сдвиги в жизни страны. Масштабы — неизмеримы и невообразимы. «Мы просто и откровенно еще не понимаем, что мы, спящие, проснулись через тысячу лет уже в совсем другом мире» (Филипп Александрович). Как будут потом вспоминаться эти окрыленные надеждой фантастические дни? Когда все, что было, уже отошло, а все, что будет, еще не пришло? Каждый день — огонь, солнце, потом что идет за ними? Образовываются новые горы, затопляются материки, зацветают пустыни и пустеют города и страны, казавшиеся незыблемыми навеки. Теперь уже нет тех, кого винили и кого называли «они». Теперь и хорошее, и плохое — свое, народное. Как-то справится народ?
«Все еще только начинается».
Головин Монастырь. Овальный пруд… Весну увидела первый раз за эти два года. Устала от воздуха и золотого неяркого солнца после часа в лесу. Тихонько дошла до кельи монастырской гостиницы и часа два без движения тихо лежала. Устала от воздуха. А сейчас и не верю, что есть усталость на свете. В такой-то денек? Не может быть! Как хорошо и глубоко отдохнула я за эти два часа!
Долго ходили с Вавочкой по лесу. Взяли у леса несколько веток с сережками и почками. Ветка с тяжелыми зелеными гроздьями сережек, как литая. Избыток силы, права на жизнь. А понравившись мне своей красотой, и избытком, и полнотой жизни, — умерла? Ведь я ее отломила от дерева. Вавочка сказала сейчас, когда я писала о ветке, неподалеку от нее, на бревне.
— Сорвать ветку с дерева не страшно, а цветы рвать не люблю. Дерево не гибнет без ветки, это все равно как человек дарит час общения.
— Как улыбку?
— Да.
В овальном пруду опрокинутое небо и деревья, береза живет там со всем солнцем на листочках. И мы, и все на своих планетах вверх ногами, головой в бездну, вниз. Если на землю смотреть со стороны, как на мячик, подброшенный вверх.
Корни деревьев — ноги наши, нижние слои гор — фундаменты домов, на земле, внизу прикреплены, держатся за землю, а вершинами, головами — нигде, в бездне голубой.
А-ах, хорошо как! И не испугалась.
Из первоцветов и совсем золотых пятилистных цветов сделала венок. Теперь поняла, что желтый, золотой цвет, свет — радость. Пишу сейчас, и сбоку, над глазами желтые, золотые, от солнца светящиеся, просвечивающиеся, прозрачные цветы, и оттого так все и хорошо на свете.
Три дня тому назад была последняя пригоршня зимы, ведьмы злой. Буря, метель. Сломлено множество огромных деревьев. Вот сейчас сижу на березе — буреломе. Была она высокая до неба, старая, нарядная, полная жизни. А теперь — длинная-длинная, и скоро умрет.
Сейчас пойдем в парк, побудем там часа три, на паровичке, в Москву, домой.
Через парк ехали вчера вечером, большие пруды, широкие прямые аллеи. Здесь и там остатки грота, ваз, лестниц. Петровско-Разумовская Академия, целое царство.
Дворец, здание полукругом, аллеи от лестниц под окнами. Недалеко Головин монастырь, сам по себе не интересный. Выбрали его для прогулки потому, что ближе других загородов, и ночевать в нем и опрятно и недорого.
Архивариус Лоллий (какое андерсеновское и гофмановское звание, да и имя его тоже) ездил в Петербург на кадетский съезд, что-то там соображать и обсуждать, и решать о чем-то аграрном. Ездил и Дмитрий Иванович Шаховской[294], отец Натальи Дмитриевны. Их поезд почему-то остановился в дороге, недалеко от железнодорожного моста. Мост над рекой. У реки леса, небо лесное, месяц. И соловьи, целые потоки соловьев.
«Мы были поражены и изумлены, что все это еще есть… Как ушли мы все от всего этого, О, Господи».
Мамочка, чудесный денек сегодня. Голубое, белое, золотое все. И я в белом батистовом платье с розовыми крупными горохами, они очень бледно-розовые и величиной с медный пятак. Платье с очень широкими двумя оборками на юбке и с очень большим красивым белым воротником, завязанным на груди, как косынка. Платье прекрасно сшитое, похоже на старинное, и очень красивое на мне.
Два дня Троицы прошли головокружительно. Шура и Саша Добровы, Володя Митрофанов[295], Полина Дунаевская (очень красивая женщина, подруга Шуры) и ее сестра, хорошенькая и очень яркая Роза Волга, ходили на уличные митинги, в цирк на митинг врачей, беженцев из плена. Были два раза в толпе, где собирали драгоценности, и деньги на какой-то заем в распоряжении Временного правительства. Сборщики хохотали, как сумасшедшие. Шура клянется, что это самые остроумные жулики. Филипп Александрович:
— Да, что-то очень уж по минински-пожарски.
Ходили, слушали, спрашивали, отвечали, возражали. Одного прогнали за то, что большевик. И напрасно, у него хорошее лицо, но очень уж молод — видно, что гимназист. Я вдруг невероятно вскипела:
— Не смейте прогонять! Пусть идет сам!
Мальчик был еврей. Лица у толпы были злые. У двух — отвратительные и страшные. Шурочка поскорее увела меня. На бульварах и площадях множество летучих митингов, кружков, объяснятелей.
Обе ночи совсем под утро возвращались пешком по тихим краям Пречистенки, совсем сонные и безголосые. От усталости ноги вялые и от голода бока впалые, как у трех медведей в сказке. Устраивали маленькие ужины, вернее завтраки, так как было уже утро. Делились хриплыми впечатлениями с уже встающими Филиппом Александровичем и Елизаветой Михайловной и поскорее ложились спать в тихой комнате Шуры. Все портреты в Шуриной комнате глазам своим не верили, откуда это мы явились утром? А на портретах — Байроны, Шелли, Бодлеры, Гофманы, Андерсены, Вагнер, Бетховен, Лист, Паганини, старинная важная бабушка, Шура сама.
С Елизаветой Михайловной был у меня большой разговор о России, о Времени, о том, что есть, было, будет. Она верит, что народ и страна наша не погибнут. Но будет много катастроф, жертв и бед. Неисчислимо и неизмеримо.
Летом в доме останутся только Елизавета Михайловна и Филипп Александрович и две прислуги. Если бы я уже не взяла себе комнату на даче вместе с Ниной Залесской, я жила бы летом в комнате Шуры. На дачу перееду сегодня, в крохотную комнатку с новыми сосновыми стенами, пахнущими смолой. За комнату мы платим 100 рублей в месяц с двоих. Говорят все кругом, что в июле неизбежны кризисы и крахи — продовольственные, финансовые, транспортные, военные и всякие другие (какие же это еще бывают кризисы?).
Придумывали, шутя на работе, кто что взял бы с собою, если бы всем сразу пришлось бы вдруг идти из Москвы, куда глаза глядят, как беженцам из. Западного края. Лоллий Иванович — две французские книжки и словарь.
— Почему две?
— А я не дочитал еще первый том.
Я бумаги, конверты и карандаши, Шура надела бы спортивные шаровары и так далее.
На даче напишу письмо, а это просто так. Крепко целую мальчиков. Господь с тобой, родная моя мамочка.
Оля.
Все нужно раздать. Оставить самые необходимые вещи, белье, одежду, книги. Хочу жить на даче это лето, среди чужих людей, чтобы видеть поменьше и, главное, для тишины. Устаю от количества лиц и разговоров кругом. Как бы не утопили Россию в разговорах. Тягостное ощущение призрачности и зыбкости всего на свете. Терялось чувство реальности бытия, как бы забывала своих близких и любимых, не могла вспомнить отчетливо их лица. Архив казался совсем нереальным, каким-то выдуманным местом с ненужными делами. А менее всего реальна сама я, ощущение какой-то почти растворяемости. Если это не просто неврастения, а какое-то неосознанное участие современницы своего времени и жизни своей страны. Я не умею сказать, как-то физически чувствую, разрушаются какие-то основы, устои, уклады жизни одного строя (лада, порядка, ох, как сказать точнее?) и пока еще не вижу или даже не начну сама действовать, что-то делать, хотя бы самое простое, но нужное для жизни, пока не начну участвовать в создании «нового порядка и уклада», вот и кружится голова.
Неустойчивое равновесие. Я знаю, чувствую, чую, что жизнь наша, моего окружения в моем времени сорвалась со своих дорог и путей и потеряно чувство равновесия. И чтобы не очутиться по ту сторону сознания, надо как можно спокойнее, добросовестнее, лучше, и теперь же, сразу, делать очередные дела, какие пододвигает жизнь.
Подосинка — дачное место, недалеко от Косино.
Через поле лесом пошли погулять в монастырь, Святое озеро, кладбище, Райский сад, храм. Великолепный древний образ Михаила Архистратига[296]. Заходило солнце. Разлилось в нестерпимо красном разливе света, как овеществленный трубный звук. Не было ничего зловещего. Торжественное празднество солнечного заката.
Последняя неделя в Москве вся целиком ушла на ночные летучие митинги и дневные заботы о даче, о переезде и устроении.
Вавочка в Злодиевке, под Киевом