Виктор Константинович читал свои стихи, Эсфирь свои (это, пожалуй, напрасно сошло все очень приветливо). Елизавета Михайловна была очень приветлива к Виктору Константиновичу. Осталась ночевать. Заснули поздно.
А за всем этим как-то помимо Виктора Константиновича в этот вечер для меня в доме Добровых будто собрались сразу все мои три года Москвы, и я прощалась со всем, что было за эти три года, и как-то совсем забывала и забыла о Викторе Константиновиче. Вспомнила я наши чтения вслух — читала Шура мне и Филиппу Александровичу, когда мы оба дома болели. Елки, праздники, Бутово, просто вечера, Дунаевские, Коля — Николай Григорьевич, Вавочка, Михаил Владимирович, многие друзья, что бывали в доме.
Виктор Константинович так очаровал и заполонил собой всех в доме, что я была рада, мне никто не мешал. А все-таки прав во всем был не Виктор Константинович, а Федор Константинович, но только он утопил свою правду в неотесанной форме всего, о чем он говорил. А Виктор Константинович от всего просто отшутился, ничего не противопоставив Федору Константиновичу.
Прощание с красивой Зоей Евгеньевной Шредер. Она очень смеялась и была тронута, когда я рассказала, какой я мысленно сочинила роман о ней и о С. Б. В. Как ни странно, но у нее даже блеснули слезы, очень мельком, но несомненно.
Прощание с «обыкновенным человеком» — Борисом Ивановичем Ивановым. Умен, ох, как умен, а на вид — такой незаметный! Как мне жаль, что так поздно я его узнала.
Какие антиподы — Виктор Константинович и Борис Иванович! Борис Иванович совсем не декоративен, не ярок, но он умен, значительнее, более подлинный, — и неизмеримо крупнее масштабом человек, чем милый и блестящий Виктор Константинович.
Все-таки он — котильонная звезда. Но он дорог и мил Вале, он Валин муж.
Мама пишет, что у Ивана Васильевича был апоплексический удар, он не может читать, забыл многие слова. Боря, брат, с ним
очень нежен, заботлив, внимателен. Папа очень ждет меня. Ждут меня все мои дорогие в доме — дома, и ждут письма, два от Вавочки и четыре письма от Николая Григорьевича. По тону письма мамы, вижу, что положение папы хуже, чем она говорит в письме.
Параллели, параллели — я оставлю Москву, курсы, работу (вернее — устроение) во Всероссийском Земском Союзе, потому что — все это дилетантство. Еду в Воронеж. Там помогу маме, чтобы три брата, гимназисты, кончили гимназию. Еду домой, чтобы просто жить и чтобы дом у нас был тихий, какой давно мы с мамой хотим устроить, только одной маме очень трудно, а вместе, может быть, будет полегче. Может быть, удастся снять с мамы хоть часть тяжести заработка и ведения дома с такой большой семьей.
Беречь маму и братьев, не облетая одуванчиком на эстетство, дилетантство, всякие там ощущения снега, зорь, и прочего, и всякую суету сует. «Свободной от быта» можно быть, только крепко взяв его в свои руки, так чтобы мы им управляли до того, чтобы он стал не заметным. А не гибнуть в его власти, особенно если он богемен, растрепан и случаен.
И параллельно с нетерпением поскорее вернуться домой, где-то рядом выросло сознание, что именно теперь-то я и подросла для Москвы, теперь я увидела бы в ней больше, более важное и главное, чем я видела ее в эти 3 года.
Вот эти три дня разговоров с Борисом Ивановичем в архиве (он историк, студент университета, работает во Всероссийском Земском Союзе, как и я, для заработка). Мне кажется, что за эти три дня, правда, мы говорили почти все служебное время в эти три дня, благо, почти никого не было в библиотеке. Эти три дня глубоко изменили мою точку зрения на очень многое в жизни.
Я вся занята теперь сборами в Воронеж, прощание с Москвой. Прощаюсь с ней, как с живым существом. Но как же мало я ее знаю! Оазис в пустыне! Прав был тогда Сережа! Я так и не узнала Москвы — той, что за шторами и цветными витринами этого оазиса…
Когда я увижу еще Москву, и увижу ли ее когда-нибудь? Может, это будет через много лет. И я, и Москва будем уже не эти, что теперь.
Я так поглощена и прощанием с Москвой, и сборами в Воронеж, что мне трудно сосредоточиться отдельно на Борисе Ивановиче. Но как бы я была ему благодарна, если бы он смог и пожелал еще побыть, поговорить со мной, ответить на все, о чем бы я его спросила, и рассказал бы все, что он сам захотел, и смог бы рассказать. Меня поразил его спокойный умный здравый смысл. Его простота, правдивость, прямота и правота его мыслей, слов. Значит «все это» мне в диковинку? Если бы я не уехала теперь же в Воронеж, я очень попросила бы Бориса Ивановича, может быть, с помощью Веселовского, о котором он говорил так хорошо и которого он послушался бы, — подружить со мною хоть немножко. Сама я, безусловно, подружилась бы с ним и попала бы под сильное его влияние. Если бы, конечно, у него хватило бы охоты и терпения разговаривать со мной. Но ведь он так охотно говорил со мной эти три дня, он даже ждал меня и пожалел, что я могу не прийти (я опоздала на несколько минут, а потом зашла по делу в другой отдел, а не сразу в библиотеку).
Так вот — хоть он и благоустроенный здравый смысл, я — хаос, над которым еще и Дух Божий не носился, он не уклонялся от разговоров со мной.
Наши с ним разговоры в пустой библиотеке, по-моему, были единственным серьезным занятием во всем отделе архива и библиотеки ВЗС. Все остальное буквально переливало из пустого в порожнее. Веселовский почти всегда отсутствует. А когда бывает — в 3–4 часа делает больше, чем весь отдел за всю неделю, а может быть и месяц.
Меня очень привлекает его сдержанная милая простота и необычайно тонкая восприимчивость и отзывчивость, очень неожиданная в нем, если смотреть на него поверхностно.
Борис Иванович удивлялся меткости и верности моих отзывов о многих, кого мы видели здесь в Союзе. Он «не ожидал от меня такой наблюдательности». «А я и не наблюдаю — это же ясно сразу». Он очень добро и умно улыбнулся.
Львов рассказал нам, что Веселовский как-то необычно получил в Университете степень доктора истории (Honoris causa). Эту степень обычно получают, пройдя по предварительным учебным степеням, защитив диссертацию. А Веселовскому присудили звание доктора сразу, за его работу о Сашном письме. Он работал «сам по себе» и сразу получил доктора, как гром с ясного неба. В нем замечательна своеобразность, глубина и широта мысли, свобода мысли. А сам он такой сдержанный, корректный, даже скромный. Он очень просто и спокойно держится, и как будто просто скажет, без всякой нарочности и как будто между прочим, и все такое верное, беспощадно верное и меткое — самую суть вещей. (А у Виктора Константиновича — обо всем на свете, даже о самом большом и важном, — шутка, каламбур, острота). Веселовский не похож ни на кого. Уровень его может сравниться, пожалуй, с уровнем и масштабом только с Филиппом Александровичем и, может быть, с профессором Ильиным (из тех, о ком я сейчас вспомнила.) Но как-то значительнее, почему-то организованнее и стройнее.
Да, я еду в Воронеж очень охотно. Но теперь, если бы я только приехала в Москву, я бы совсем иначе жила бы и училась, и у меня был бы несколько другой круг интересов и людей. Дом Добровых, конечно, остался моим дорогим оазисом.
Завтра — последний день в Москве и у Добровых. Вместе встретим сочельник. Сегодня хороший, тихий вечер в их доме. Филипп Александрович долго играл свои чудесные импровизации на рояле. Очень удивился, когда я сказала, что стихи Лермонтова «За все тебя благодарю я» — обращены к Богу. Филипп Александрович отнес их к женщине и сочинил музыку к ним, имея в виду женщину. Он заставил меня прочесть вслух эти стихи. Я прочла. Он опять очень был поражен, что ему это не пришло в голову. И как эти стихи иначе, все иначе и глубже говорят, если их отнести к Богу! «Вот это так, так! Удивительно!»
Потом он рассказал о своем сне — в чудесном древнем дворце — и ужасе, когда он увидел, что каменный исполин (вроде фараона) встал в то время, когда Филипп Александрович оглянулся на что-то, а за спиной его этот исполин уже не сидит, а стоит. Он кончил. Я спросила:
— Уже конец сну?
— Да, мой друг. Конец. Пора спать. О чем вы думали сейчас? Слушали меня? Что этот полковник Затеплинский интересный человек?
— Филипп Александрович, завтра или когда у вас будет время, пожалуйста, послушайте меня, я вам расскажу о Викторе Константиновиче и об одном таком — Борисе Ивановиче. Мне это очень важно.
Филипп Александрович очень добро и охотно согласился.
— А теперь поздно — спать пора всем.
Шура и Эсфирь моют головы и принимают ванну. Шура почти не отходит от Елизаветы Михайловны и очень к ней внимательна, добра и нежна. Елизавета Михайловна едва не погибла в автомобильной аварии, она очень ослабела, у нее больное сердце.
В кабинете — чудная елка до потолка. По всем столам, диванам и даже стульям комнаты разложены елочные игрушки. Шурочке все чудится, что это последний Сочельник, <когда> они все вместе, вся семья. Она очень нежна с матерью.
Вчера мой отъезд отложен до 25 декабря. Денежные дела (Эсфирь не смогла добыть денег даже на дорогу мне). И «последний Сочельник вместе». Я уже собрала все свои вещи в дорогу. Завтра неприятный день — пойти к дачной летней сшей хозяйке за деньгами, которые она должна мне. Она живет в гостинице почему-то и без мужа. И еще занести к Шаховским их книги (брала Вавочка, и кто-то их принес мне домой, чтобы их отнести к Шаховским и взять книги еще чьи-то, у Случевских, и отнести их туда, куда укажут Случевские). Странно, что Случевские сами не отдадут их по адресу. Кажется, что Вавочка не должна была их давать кому-нибудь.
Домой в Воронеж дам телеграмму, что не буду на Сочельник. Там мои огорчатся.
Вчера большой разговор с Филиппом Александровичем.
О бездумьи: эмоции, экстатическое стихийное ощущение ритма жизни.
О праздномыслии: отлив, вялость, отсутствие жизненности.
О чистоте: о чистых и темных инстинктах.