Пусть Дом нам будет для всех, кто в нем — Домом Отдыха и Радости.
1918
Из Москвы с 29 декабря приехала домой в Воронеж в день Нового года по старому стилю. По новому стилю — 14 января.
Всева (брат)[326] — красногвардеец. Ушел из дома, записался в Красную гвардию, чтобы спасти Россию, защитить Родину от немцев. Ему 17 лет. Документы его еще остались в гимназии. Бойскаутские отчеты и деньги еще не сданы. На днях ездил в Острогожск[327], на днях ждет отправки «куда-нибудь против немцев». Ездит в бронированном автомобиле пулеметчиком № 1.
Взял с собою карточки мамы, братьев, Ивана Васильевича, мою; нитки, иголки, ножницы, пуговицы и две смены белья <нрзб>.
Володя (брат), гимназист — в ужасе, в отчаянии от «гибели России». Учится жадно и честно, читает, пишет дневник, делает выписки. Дома не отдыхает. Всегда делает что-нибудь необходимое, дает урок гимназистику, ночует у Соловкиных после смерти Николая Васильевича. Страдает от маминого переутомления, от папиной болезни, от Всевиного детского красноармейства, вечного присутствия в доме маминых учеников, от общей атмосферы в мире, в жизни и в семье. Намерен освободить маму хотя бы от части ее работы — уроками, заработком.
Боря (брат) всецело занят общественной жизнью учащихся, своим председательством в Союзе Учащихся и Объединенном
Совете Старост, организаторством, созданием Художественной Школы, устройством секций, лекций, изданием газеты учащихся, «привлечением к работе» кого-то там и многим другим таким. В гимназию после Рождества не ходит. «После сдам все сразу». Знает о необходимости для него «собраться», «вернуться домой», чтобы быть грамотным и самим собой. «Налажу организацию и соберусь крепко». Сегодня у него исчезла папка с материалами для газеты и другими документами Союза Учащихся при очень странных обстоятельствах.
Папе — отчиму Ивану Васильевичу очень трудно, папа очень труден, больной, болезненно режет матушку-правду (в глаза), не может читать (после удара), не умеет слушать длинные фразы, сберег немного слов и путает их, искажает. Все время режет правду и наводит порядки. Во многом прав, но в манере своей топит свою правоту. И быть правым — не значит устроить жизнь.
Мама с утра до вечера с учениками. Вечера — в жутком изнеможении или за шитьем, мытьем или еще чем-нибудь. Тает и никнет, на воздух не выходит. Лифчики и юбка ее запахиваются и делаются все шире.
…Ужасно тяжелое время было тогда, когда мы расстались. Так все было странно, непонятно, тяжело и неопределенно, на распутье стояла наша семья, все могло быть самое неожиданное, и вот прошло время, и теперь лучше и теплее у нас. Мама не светится. Лицо потеряло ту красоту мученичества, о которой мы говорили с Вами, но стала она еще прекрасней, так как та красота была «страшной», жить с ней было нельзя, а теперь она стала дорогой, милой мамой, которая осталась с нами.
У папы тоже душа проясняется. Он просит Вас передать Николаю Григорьевичу, что он успешно занимается по латыни, но просит его не завидовать ему.
Саша держит последний экзамен в четверг и становится гражданином «славной, свободной российской республики». Перспектива не могу сказать, чтобы очень приятна, но, пожалуй, лучше, чем быть теперешним гимназистом.
…и очень ласковое обо мне от всего дома Добровых и от Шурочки. Эсфирь к ласковым своим строчкам в письме Шуры прибавила и стихи свои:
Не хватает речи торопливой
И духовной странной красоты,
И хрустально-ясной чистоты,
И улыбки беглой и пугливой.
Это вас, хорошая, родная,
Часто, часто не хватает нам
По весенним, ясным вечерам,
Когда звезды искрятся, мерцая.
Мама: У гроба Лени Праздникова (товарища по классу Володи). Убит случайно пьяным красноармейцем в дороге. Вез домой мешок картофеля, подумала, как легко умереть. Какие пустяки все житейские перебранки, дела. Мало внимания близким. Только подумать: каждый этот час, быть может, последний.
Вчера Николай Григорьевич:
— Хочешь быть моей женой? Выйдешь за меня замуж?
— Нет.
— Но ты рада мне?
— Да, рада, но это не настоящее. Я тебя не люблю больше всего на свете.
Головокружения, психическая неустойчивость. Все кажется — вот, вот упаду, особенно на лестнице. У заутрени легкое головокружение от свечей, пения, ладана, белых платьев, своего белого открытого платья в оборках, нескольких улыбок и утверждающих взглядов женщин. Была с Николаем Григорьевичем в домовой церкви 1-й Мужской Гимназии. По моей просьбе он переоделся — вместо всего военного с погонами надел прежнюю свою студенческую одежду.
У Бори в петличке был белый цветок. Расцвел у мамы на окне легкими белыми звездами. Мама сама сорвала его и прикрепила в петличку Боре. Боря очень красив — высокий, стройный, яркий, с крылатыми солнечными глазами. (1924 г. Это была последняя заутреня в этой церкви. Ее закрыли, как домовую.)
Днем пришли Валя и Виктор Константинович и неожиданно — Володя Митрофанов, двоюродный брат Шуры и Саши Добровых, воронежский бывший гимназист, теперь студент в Москве. Володя приехал из Москвы.
Торжественный чай с тянучками и гоголь-моголь из яиц Володиного хозяйства. Разговоры о Москве, о Рембрандте, аппендиците и о «чем-нибудь». Принесли мне «Белую стаю» («Четки»[328] больше люблю).
Мама оживилась с нами. Мне и маме велено идти к горловому врачу, — обе теряем голос от уроков с учениками. У меня пропадает голос от одного их вида. Вероятно, нервное явление, но я очень сержусь на них.
Виктор Константинович очень внимателен и дружественен к Володе. Очень рада за Володю. Володя Митрофанов много рассказывал о Москве. В доме Добровых такой прекрасной структуры — Эсфирь — темное пятно. Шурочка и Саша играли в кино, в «Калиостро». Надежде Сергеевне Бутовой очень тяжко, трудно. Phanette (бонна Лурье) оказалась ужасной авантюристкой, жестокой, дерзкой, отвратительной.
Филипп Александрович — «после классической, в романтической полосе» — читает романтиков всех времен и народов на всех языках.
Борис пришел поздно, — сияющий, молодой, сильный. Только что кончился педагогический совет Художественной Школы, организованной им. Он вел собрание. Все, что надо было, «прошло» (проведен как-то там?), он так рад. Он опять верит в молодежь, в себя, в Россию: «Художница Гаева на нашей стороне. Жданов — художник остался на лето. И Бучкури[329] остался. Раменская подробно расспрашивала историю рождения школы. Эх, уж эти «Любители рисования!». Даже жаль этих взрослых, сидят, как совы. У них три дома! 14 ООО рублей! Прекрасно оборудованные классы, и они до сих пор не открыли школы! А теперь спохватились и хотят перетянуть к себе наших учеников и художников, и тогда вся постановка, весь дух Школы Союза Учащихся растворится в этом «обществе любителей рисования». Но теперь художники на нашей стороне. У нас жизнь, а там рутина».
Он с Боевой[330] проводил Раменскую в Институт, а потом он проводил Гаеву домой. «Надо во что бы то ни стало приворожить ее к нашей школе».
От Борюшки на меня дохнуло большими перспективами, молодостью. Борюшка и меня как-то вернул к себе, во время и пространство. Живой, ритмичный, сияющий, свободные движения, полный голос, легкое дыхание.
Каждый день, сейчас же после учеников ухожу за город, на час-два, далеко по линии. Хорошо! Земля и небо.
Николай Григорьевич «сделал мне предложение» — как сказали бы в старину. Через два дня мы встретимся и окончательно решим это вопрос: «Но я не переменю образа жизни, буду жить у себя дома, пока мальчики кончат гимназию. А ты — у себя. Ты не будешь вмешиваться в мои житейские заботы».
Он успел сказать мне, что об этом, обо всем мы поговорим, что это такое я говорю? (Люди помешали).
Никогда не забуду его: «А-ах» (когда я вошла в комнату). Я вошла в свою комнату, не зная о его приходе, с распущенными волосами, только что высушенными после мытья головы волосами. Они плащом окружили меня почти до колен, и, правда, как-то «необыкновенно» (как он сказал), золотились и распушились. Руки и волосы пахли пармской фиалкой, это, наверное, и было поводом к тем трем секундам, что ворвались в комнату, как смерч. Я не вспомнилась от гнева (испугалась первый раз в жизни). Но, не успев еще ничего сказать, я увидела его лицо, мне стало нестерпимо жалко его, я очень быстро собрала волосы в узел (он как-то там держался, сам — без шпилек), и, увидев, как К. закрыл лицо руками, я ласково подошла к нему и сказала: «Не надо нам сердиться друг на друга. Нам хорошо же вместе. Прости, что я рассердилась. Посидим тут, помолчим тихонько». (Он был очень рад.) «Позволь мне только заплести косу и зашпилить ее, меня стесняет, что я растрепана». В ответ он поцеловал мне руку и сказал несколько слов. Две фразы. Так неожиданно прекратилась одна из обычных наших гневных сцен.
Отпустила учеников своих до августа. Ночью с мамой долго говорили обо всем на свете. Я сказала маме о нашем плане. Все, что похоже на какое-нибудь устроение супружеской жизни — исключается. Мы просто будем мужем и женой, будем рады друг другу, будем гулять вместе, по вечерам он будет заниматься в моей комнате. А все остальное будет по-прежнему. Я не уйду из дома. Мама только спросила:
— Ты так думаешь?