А Коля читает сказки Эдгара По. Хотела бы слышать голос Шуры Добровой. Как бы она чудесно прочла их! Эдгар По вызвал вереницу демонических ликов — Люцифер Мильтона, Сатана Бодлера, Мефистофель Гёте, Черт Достоевского, Мелкий бес Сологуба, Демон Лермонтова, Врубеля, Мефистофель Антокольского, Дьявол Ропса и Саши Доброва, Вий Гоголя. Когда-то мы с Шурой разобрали, отличили друг от друга все эти тени. Почему это в поэзии эти облики ярче, лучше удались, чем образы светлые? Потому что на светлое, просветленное творчество нужно не поэтическое, а уже религиозное творчество, познание, опыт. (Евангелисты, Екклесиаст, Иоанн Дамасский, Златоуст и др.).
Мои «затеи» признаны Николаем Григорьевичем прекрасными, но нереальными и детскими.
— Я во всем этом — между прочим. О самом главном ты и не начала думать. Нужны и средства для отдельного устроения матери и для возможности нам быть вместе. Ты будешь мне необходима все время! Не можем же мы встречаться у тебя дома, как добрые знакомые. Я хочу две или три комнаты, вполне изолированные и от близких, и от чужих людей. В один месяц сделать все немыслимо. Дай мне полгода срока, тогда уж ты от меня не…
— Не надо! Ради Бога! Я ничего не хочу! Никаких сроков, никаких устроений!
Что же это все такое? Я не умею дать себе отчета — что это все такое? Как только К. направляет на меня свое внимание, мне хочется убежать — хоть в огонь, хоть в воду, но во что бы то ни стало — убежать. Значит, я его не люблю? Я не знаю… Ведь я же рада всегда видеть его, говорить, быть с ним на людях или без людей, но когда он говорит со мною просто. Но как только приближается «не просто» (я очень хорошо научилась чуять это, мгновенно замечаю), я, еще не успевая осознать — уже готова убежать за тридевять земель, сгинуть, исчезнуть из его поля зрения. Раза два-три я пыталась переломить этот ужас (страх, не знаю, что), но не получалось…
…Когда я сказала это: «Может быть, ты здесь не самое главное», он стал целовать меня, не давал договорить. И я почти испугалась, что он почти нарочно закрыл глаза на правду моих слов.
Я дорожу К., я рада, что он со мною, но, Господи, что же это я не росту и не летаю, когда я с ним. Он очень хороший, но он — «вообще». А когда он тянется ко мне, я ничего помимо чувства гибели не умею понять. Я рада, что К. есть на свете. Он такой хороший. Но я не люблю его так, чтобы быть вместе. Ни разу в жизни я не любила так никого. Для меня это отвлеченное понятие…
Борюшка уже начал свою «деловую бесконечность». Володя пишет доклад о хозяйственном отделе Союза Учащихся.
О Москве — слухи о восстании левых эсеров[331] (Соц. Революц.) Мирбах убит[332]. По-моему — это гадость, злодейство, а не борьба. Борьба (и в ней — на войне, как на войне) между эсерами и большевиками. А зачем же убивать чужого немца? Мне объяснили, что это сделано для того, чтобы большевики не заключили мира с немцами. Значит, убили немецкого посла, чтобы война непременно была бы? Ой, не понимаю, все не нравится. Какая вообще гадость — политика. И как трудно политикам и правителям.
Голод. Не недоедание, а просто голод. И все дни с учениками. Мозг как будто выпит и у меня, и у мамы. Вчера приехал Всевочка. Папы не было дома. Три брата, мама и я побыли вместе — так дружно! Рады были друг другу. Говорили о «Доме отдыха и радости». Папа — диссонанс. Но мы все будем беречь и его и наш «Дом».
Вавочка в Киеве была крестной матерью Михаила Владимировича. Через месяц он женится на Наталье Дмитриевне, и в августе привезут Вавочку в Воронеж.
День ангела.
Как трудно встретились Николай Григорьевич и Виктор Константинович! После мама и Володя с удивлением говорили: «Как не понравились они друг другу, особенно вначале!» Это меня искренне огорчило. К ним обоим я очень хорошо отношусь — Виктор Константинович для меня — муж Валечки, а Коля — близкий человек. Всем известно с девятилетнего возраста, что «Олечка — любимица Николая Григорьевича», и к этому привыкли. А о наших «ссорах» и столкновениях, как и нашем «сватовстве» никто и не подозревает (помимо мамы, конечно).
Виктор Константинович почему-то был поражен при виде К. Первые минуты их встречи были до странности неприятны и не ясны мне. Невольная, чуть-чуть резкая нота в голосе К., в его словах — в ответ на шутку Виктора Константиновича о Володином увлечении куроводством. Коля с несвойственной ему горячностью как бы защитил, заступился за Володю (на которого нападения со стороны Виктора Константиновича и не было). Отчетливо замкнувшееся лицо Виктора Константиновича и какое-то движение около губ. Еще одна секунда, и было бы совсем неловкое что-то, но я, не теряя ни мгновения, позвала всех в сад. В саду Виктор Константинович, чуть-чуть суживая веки, смотрел на поезд, и было несколько нервных движений около губ. Первый раз я видела его рассердившимся тоже, по-видимому, без повода. Ничего, конечно, не произошло, на что было бы можно указать. Оба были воспитанные люди и оба «выше среднего уровня». Мне было неприятно, трудно, огорченно. Я встала и пошла по дорожке — три-четыре шага — сорвать ветку. Виктор Константинович заметил это и подтянул. Еще за чаем, я спросила у них — свободны ли они после чая? «Я рада, потому что давно уже хотела, чтобы вы познакомились друге другом». В саду быстро подошел к нам Володя (он очень привязан к Коле и восхищается Виктором Константиновичем) и рассказал нам о даче с молоком около третьей будки на линии железной дороги. И мы все пошли туда.
Дорогой Виктор Константинович и Коля интересно говорили, я только слушала, нарочно пододвигая (потихонечку) темы, которые были сродни и тому и другому. Коля ничуть не стал на второй план в этом разговоре (обычно В.К. овладевает почти моно разговором в обществе). Разные они, антиподы, каждый имеет право быть таким, какой он есть. Виктор Константинович больше блестит и сверкает, а Коля больше значит, стоит, весит, все как-то крепче, надежнее, хотя многое и матово просто.
На столе у меня вчерашние розы. Белые раскрылись и стали еще прекраснее, а чудесные вчера красные — почернели, загнули лепестки внутрь. Была гроза.
Мама сеяла сквозь сито черную ржаную муку, и получился пирог. Он был за вечерним чаем, с вишнями, и даже, о чудо, с сахаром. Сахар принес для пирога Виктор Константинович.
Мама нездорова, лежит с грелкой. Мы с ней вдвоем в доме. Открытые окна, умытые крыши, тихий вечер. В моей комнате много роз и настурций.
Вчера из Ботанического сада принесла сноп золотистых легких цветов — златоцветов. Трудны мне сейчас люди. Хочу покоя, отдыха. Хочу, чтобы в доме не было учеников. Вот и все.
Благословила вчера судьбу, что я и Коля не поженились. Это было бы ужасно. Только подумать: это могло быть. Боже мой, какое счастье, что это не случилось.
Часто бывает у нас Поздняков. Любовно говорит о красивых вещах и своей квартире в доме Перцова[333]. Мать его — больная и очень старая женщина живет в кухне, в доме своего бывшего имения в Воронежской губернии.
Сережа Замятины[334] засиделся у нас, заговорился и заслушался. «Каждый раз не хочется уходить».
Володя Келлер[335], Володя Дукельский[336] и Сережа Замятнин ждут не дождутся из Москвы Бориса.
Устала я. Мне труден сам процесс жизни. Изнемогаю от всего, что есть, и от всего, чего нет. Я просто физически устала. Отдохнуть бы. Что-то затихло, замерло во мне и так трудно все, что выходит из неизбежного ритма ежедневного житья-бытья. Утомляет меня даже интерес к людям и внимание людей ко мне. Несколько раз во время разговора с Поздняковым о Москве и с Сережей об археологии и о жизни было почти дурно от утомления. Переборола это и только чувствовала, что бледнеют губы и странная полутьма вползает в дом и кутает лица и руки собеседников. Читать трудно, трудно писать, связать мысли в голове. Трудно бывает просто встать с места, чтобы лечь и заснуть, сижу, хочу спать, и больше получается, не могу собраться с духом, чтобы встать. Это, вижу, тяжело действует на моих близких. И внимание их мучит и раздражает меня.
Мамочка все делает, все готовит, моет, шьет, животворит. От учеников дом избавится только 1-го октября. Это ужасно. Кажется, что когда в доме весь день не будет учеников, все изменится. Мы никогда не бываем дома, в семье. Вечное торжище учебных детских звуков, ног, голосов. Мама не имеет даже свободной изолированной комнаты для занятий. Не понимаю, как она выдерживает эту сутолоку, этот ад. Мне тягостен каждый звук. Я совершенно не считаюсь со своим состоянием, не расплескиваю его кругом. Знаю, что оно временное, что-то непременно произойдет, но назвать его я умею: «Еще надо прожить целый день».
Почему-то вспомнилось сейчас, как в ложе, на концерте Вертинского[337] (где-то сейчас Александр?) (На каком фронте?) Александр воткнул мне в волосы несколько веточек ландышей и в свои два-три стебля, и когда внезапно осветился зрительный зал, он успел одним мгновенным движением смахнуть из своих волос цветы, а у меня колокольчики ландышей запутались и не могли распутаться. «Ландыш сейчас как жемчуг в золотой паутине». Я улыбнулась над своим смущением и спокойно дернула стебелек, и бубенчики посыпались, — и правда, как скатный жемчуг. Вспомнила этот вечер. Рада. Да. А наутро после этого вечера — застрелилась Нонна Дьякова. Есть люди живые и люди мертвые. Я, как старушка, радуюсь живым и молодым, и, как старушка, жалею мертвых.