Если бы мама не вышла замуж второй раз, я не встретилась бы с Вавочкой, не знала бы Николая Григорьевича, не была бы в Москве и т. д., и т. п. Как это странно. Вася Николаев сказал: «Олечка, ваш Володя напоминает мне моего Колю (старшего из моих братьев)».
Странно жить на свете. Будто заблудилась в лесу человеческом и страшно, чтобы пройти — надо ломать и рубить ветки или больно стукаться лбом и стискивать зубы от острых шипов. А корни и ветки отношений и встреч так тесно переплетены, что на чужих ветках и далеких деревьях вдруг расцветает прекрасный, родной цветок.
Росли бы, жили бы люди как растения, не было бы у них ни государств, ни политики, каких-то там социальных строев, ни борьбы.
Ах, милая моя! А ведь и растения тоже все что-то борются, вытесняют друг друга, чтобы самим расти.
Володя Митрофанов сказал: «Шура счастлива, но стала совсем другая. У нее определенный замкнутый круг интересов. Нелюбовь дома к Эсфири не проявляется ради Шуры. В этом доме такой прекрасной структуры — Эсфирь — темное пятно».
Вечером Всева пришел оживленный, яркий. По его словам, он своим реактивом по радиотелеграфу разрушил участок на Западном немецком фронте, потому что известно, что там «циклон». Вспыхнула во мне тревога. Не ложь в нем, а более тяжкое…. И радость видеть его крылатым. Безумные и умные крылья бывают? И устала вдруг, и мозг и нервы заснули, не умела слушать мальчика моего родного. «Всева, тут очень легко, очень опасно вообразить то, чего нет».
Володя приехал из Тулы больной. Заботы о картофельных запасах. Мамочка стирала. Днем были Валя и Виктор Константинович. Я рада, что они заходят часто и без меня. Мама всегда оживает, хоть на минуты прерывает бег в своем колесе.
Часа два мама сидела спокойно и мирно разговаривала с Поздняковым. Только после моей радости этому мамочка про-стала себе «праздное время» и поэтому неубранную посуду и не сшитую мне обувь.
Замученная жизнью, нездоровьем днем засыпает, сейчас маленькая, удивительно красивая. Отдохнет, и сошьем мне туфли вместе. Насильно уложила ее на свой диван, прикрыла ее, усыпила, как ребенка. Потихоньку, беззвучно убрала посуду, чтобы она не проснулась. Такие горы тарелок и прочего мама моет каждый день? Боже мой! Какой стыд! Где же то я была, дорогая Ольга Александровна? Не думала ли ты, что тарелки моются сами? С сегодняшнего дня — это мое дело.
Отнесла Леокадии Васильевне роман Локка. Ей нравится <…>, а главное — печать крупная. «Приноси побольше романов, а то доживать нечем». Жуткие слова эти, потому что сказать их она имеет право…
Варвара Федоровна — умна и интересуется «политикой». Везде и всюду разговоры о трудностях и дорогой цене картофельных запасов. Володя больной поехал в деревню за продуктами — менять на ситец.
Борюшка хочет «домой». Учиться, самоопределиться.
Вчера принесла домой алых и золотых веток. Ночью был сильный ветер, смел пыль, высушил колеи. Холодно, ветер.
Повязалась ковровой бабушкиной шалью. И пальто на мне красивое, плюшевое, из бабушкиной ротонды перешито. Мама сказала, что я похожа на морозку, одаренную Дедом Морозом. Тепло, тепло, Морозушко!
У меня и у мамы от голода тоже головокружение, а мальчики, братья физически страдают.
Сегодня к обеду из Института приедут к нам Валя и Виктор Константинович, а я и Наталья Иосифовна из Округа Путей Сообщения (где обе работаем). Нас всех будет ждать горячий пирог. Может быть, Виктор Константинович останется в штабе в Воронеже.
Вчера Николай Григорьевич:
— Можно мне сказать тебе, что я очень соскучился, стосковался о тебе?
— Нет. Слушаю.
Говорили о жизни, о теперешнем времени. Коля говорил:
— Я не хочу, чтобы в мою жизнь врывались заботы о картошке. Я буду зарабатывать больше денег, и все остальное, пусть они сами соображают.
О Леле Полянской, о матери Варваре Федоровне, о сестре Вавочке. Целовал руки и говорил:
— Лис, Лис, милая, хочешь, я напишу Вавочке? Хочешь, я уступлю ей свою комнату? И ты напиши. Позволь мне спросить, скажи мне только это, что ты за последнее время чувствуешь, хоть иногда, что мы не чужие друг другу?
У него темнеют, делаются больше глаза, когда я улыбаюсь в то время, когда он целует меня.
— Я свободна. Одно время моего бытия, да и было трудно. Была тяга к тебе. Теперь давно уже свободно на душе, совсем.
— Я был у вас на днях. Где ты была? Мне сказали, что ты пошла сюда.
— Нет, не сюда.
— Я так хотел видеть тебя, я не мог.
— А я была рада, что ты не застал меня дома. Я не смогла бы не удивиться. И опять не надо. Когда я тянусь к тебе, как цапля, ты как журавль говоришь, как на папке написал: «Господи, верую. Помоги моему неверию. Прости мне, Господи, но как-то сами слова вспоминаются — "блажен, кто верует"…»
Он целовал и тосковал о близости, «чтобы не были чужие, хоть немножечко».
Было мучительно и холодно, пусто на душе.
— Какие у тебя чудные глаза и какая ты… и волосы твои люблю. Я рад, что ты свободна.
— Очень рад? Совершенно свободна!
Он испугался и «не хотел выпустить ее из своих объятий», — как сказала бы Лида Калелейкина, моя подруга по гимназии.
Он довел меня до дома. Мы шли в молчании. И когда он сказал об этом, я смутилась за свое «отсутствие».
«Он был тут не самое главное». О, как хорошо, что мы не вошли в жизнь друг друга. Когда думаю об этом, у меня будто крылья растут. А ведь я очень люблю его, он такой хороший, я дорожу его отношением ко мне (только, чтобы не было одного желания). И странно. Я сама не знаю, в чем тут дело. Ведь мы оба были так нужны друг другу. Но даже при той тяге друг к другу, которая была, мы не могли стать близкими, потому что нет между нами близости духовной. И всегда, всегда у меня была какая-то пружина, чтобы оттолкнуться, уклониться от него, даже, когда сама шла к нему навстречу.
1919
…Сегодня заходили с Николаем Григорьевичем к Олечке Бессарабовой в больницу. Бедной девочке грозит смерть от заражения крови благодаря неудачному вскрытию нарыва под мышкой. Какие у нее большие чудесные глаза, и какая она вся особенная. На меня пахнуло миром духовной жизни, мистики, царством женской души.
Зина Д<енисьевская> вместе с Ник<олаем> Григорьевичем пришла ко мне в больничный мой теремок. Зина условилась со мной о следующей встрече. С первого же взгляда ясно, что она любит Ник<олая> Григорьевича. Вот бы я была рада, если бы они поженились. Ох, ох, пусть бы они поженились!
Вчера несколько часов пробыла после библиотечного заседания у Оли Б<ессарабовой>. Какое-то странное, непонятное чудо для меня — встреча с этой девушкой, девочкой, не знаю, как назвать ее… с этой женской душой. С ней говорится так искренно, так просто, так правдиво, как давным-давно ни с кем не говорилось. Странно и хорошо… С третьей встречи в жизни оказалось, что можно говорить друг другу все. В этом есть какое-то внезапное счастье, озаряющее душу.
Мы говорили друг о друге и о Николае Григорьевиче… Как много открылось, и какой простор, светлый и трудный, и властный окружил душу.
Теперь я знаю вот что:
1) Николай Григорьевич не любит Нину.
2) Николай Григорьевич не знает женщину.
3) В нем инстинкт еще не проснулся окончательно, он его не понимает вполне, все его поступки в этой области бессознательны, он органически чист.
4) Ему трудно жить, потому что у него нет любимой женщины. Если он полюбит, он проснется к жизни. Но этого может и не случиться.
И я счастлива тем, что он не любит Нину, что о сценке с Ольгой Алексеевной он с задумчивым удивлением рассказал Оле, что он в действительности таков, каким я сейчас его и представляю, тем, что я могу, оказывается, смело и свободно подходить к нему, не боясь, что я беру что-то чужое…. У меня все умерло завистливое, ревнивое, что было в душе. Осталась какая-то большая радость. Оля, милая Оля, как я благодарна тебе. Странные вещи говорила она вчера, что я представляю собой духовную ценность, что во мне есть женское обаяние. Здесь, я думаю, она ошибается. Но в том, что она говорила о Николае Григорьевиче, о своей попытке оживить его — такая безусловная глубокая тайна. Вчера же вечером я зашла к Малахиевым, передать поручение от Оли, я была голодна, так как не обедала, мне предложили поесть, и я ела и разговаривала со всеми. И в этом факте, что я вошла в его дом и разделила с ним его ужин, для меня есть что-то символичное.
Господи, Господи, благодарю тебя! Если даже все это одна сказка, то она так полна настоящей правды, что предпочитаю ее всяким «фактам». Во мне все сейчас полно светлой радости. Господи, Господи, помоги мне хоть немного озарить и его этим чувством. Пусть не полюбит он меня по-настоящему, пусть даже другая женщина, в конце концов, станет его женою, но все же я молюсь — Великий Боже, избери меня орудием его прикосновения к великому миру любви и счастья.
Вчера пошла к Оле в приемный покой. Нездоровилось сильно. Колебалась долго, идти ли.
Казалось, что сделается дурно. Но так хотелось видеть ее, что все-таки пошла. Оказалось, что она уже выписалась. Пришлось возвращаться.
Вчера днем зашла к Малахиевым, В<арвара> Ф<едоровна> показала мне открытку от Варвары Григорьевны, и, между прочим, сказала, что какой-то знакомый Оли Бессарабовой болен тифом, и она очень волнуется. Мне сразу стало тревожно, я поняла, кто этот больной. Стало почти страшно за нее. Написала ей несколько слов, попросила передать… Вечером было назначено наше собрание в переплетной. Пошла раньше к 6 часам. Застала у Николая Григорьевича Олю. Обрадовалась ей. Она сейчас же сказала, что кризис миновал. Слава Богу! Я очень боялась, что он умрет. Мы сели втроем на кушетку, Оля положила голову мне на колени, и мы стали ра