Мне кажется, что книги (как казалось о картинах в Третьяковке, у Щукина, у Морозова) сами выбирают своих читателей и зрителей.
1) В доме порядок. Попытка на порядок в кухне — это труднее, там тяжелые вещи и необходимый хлам мебели, как топливо.
2) Маму усадила опять на диван в шали и с письмами Коли (я нарочно попросила ее, пожалуйста, разобрать их по годам, а конверты выбросить, чтобы пачка была компактнее). Обещала маме сделать из старой книжной обложки и цветной тряпочки самодельный переплет для этого драгоценного для нее томика писем Коли. Очень хорошо еще, что Коля писал всегда на опрятной бумаге почтового формата.
Сделала пышки, морковный суп и вроде каши из чечевицы, разваренное и не очень жидкое. Володя растопил печь и сварил все это. Принес воды два раза, устраивал кроликов. Всю ночь мама стирала белье для солдат красноармейцев — Всева принес из своей части Буденного[356]. Ее лихорадит. Весь день почти мама пытается согреться и заснуть.
Погладила и часть белья.
Убрала посуду после обеда и в кухне.
Для кушанья и для мытья посуды самовар ставила льдом: рубила лед на кусочки и растапливала его в самоваре.
Напиленные Володюшкой поленья и доски рубила как будто угли. Сгорает в самоваре очень много, а топливо кончается. Кончаются и все «внутренние ресурсы» топлива. Мама вспомнила: «А конуры?» Володя: «Я с них-то и начал мобилизацию топлива».
Долги. Денег нет. Продуктов нет. Дров нет.
Дом надо бы защитить от ветра. Окна и двери не забиты — без стекол. Вычистить и чистить от кроликов и кур одну из двух комнат. Сшить все, что можно теплое маме, братьям и Ивану Васильевичу. Для этого разобрала сундук со старинными одеждами. Необходимо поставить чугунную (из чугуна) печку в кухне — легче будет готовить обед. Кончится таганок на загнетке печи. И сушить белье будет легче. Мама устроит печку сама в комнатах.
Из носков и верхних частей чулок сделала для мамы чулки и тщательно зашила для нее свою шелковую фуфайку. Мама позволила распорядиться всеми одеждами в сундуке и в шкафах. Надела мамино старинное платье с невероятно пышными, как воздушные шары, рукавами. Это платье очень изящное, светло-серое. Его мама носила в год коронации Николая II, и когда ждала моего появления на свет.
Когда я застегнула бесчисленное множество хитроумных крючков и крючечечков, пряжек и застежек, я оказалась высокой, тоненькой, прямой и старинной молодой дамой. Мама улыбнулась, Володя очень удивился, — как меняет платье внешность человека. «Не только внешность, но и самочувствие женщины, и даже норму ее поведения и манеры говорить», — пошутила я. До чего милое и красивое лицо у Володи. Вот с него можно было бы без всякого грима писать Ангела — грустного и сурового, с его не по возрасту вдумчивостью взгляда.
Отыскала наш чудесный старый атлас цветов, растений, птиц, животных, растений, камней, гадов, насекомых. Возник мир детской нашей жизни. Рисунки Коли на чистой тыловой стороне атласа напомнили фантастические увлекательные рассказы Коли («брехуны»), о приключениях его и братьев в разных странах (и даже веках!). Коля сам был всегда исследователем старых и новых стран и «чудес света» и всегда показывал свои коллекции мне и маме на том острове, где как будто мы с ней жили, а он прилетал «изо всех стран» на изобретенной им самим машине — птице-летуне. Она умела и плавать, и «бегать». В саду нашего теплого, светлого и просторного дома-замка рос и Аленький Цветочек (я любила эту сказку, и Коля учтиво пометил Аленький цветочек в наши «брехуны»).
Когда маме плохо, всегда можно утешить ее чем-нибудь, напомнив о Коле. Письма, вот этот атлас, рисунки, записные книжки. Я и Володя боимся — не заболеть бы мамочке. Иван Васильевич зябнет, сокрушается, непрерывно ноет, стонет, охает, жалуется, и все режет матушку правду, и предсказывает, и предвидит, и заранее говорит.
В голове у меня с утра сегодня «эпоха казней». Смерть всем, кто никому на свете не дорог, у кого нет никого дорогого на свете.
Всева что-то задумчив и мрачен. Тихий, внимательный. Что-то у него есть — непосильно для него трудное. Мальчик мой родной.
Думала сегодня о Вале, о Викторе, о Наталье <Иосифовне>, о Зине, о Николае Григорьевиче, о Вадиме Аркадьевиче, о Толстове, о Борюшке, брате, о бывшей Шурочке и еще о нескольких людях. И про жизнь человеческую думала. Идут, идут большие события, слышим грохот их шагов, слышим и живем в грохоте и тишине разрушений и еще не слышим стука неизбежной стройки, каковы бы ни были разрушения. Но теперешнее. Трудно. Бедная Жизнь, тяжело тебе? Но если ты жизнь, то все процесс роста, смен и перемен? И мы умрем, но и без нас будет жизнь. Живая Жизнь. Хорошо? Хорошо. Так было и так будет. Кто достоин тебя, жизнь, тот сделает Тебя прекрасной, а от остальных Ты и сама избавишься.
Пристально и хорошо вспомнила о Зине.
Окна мои так замерзли, что узор на уцелевшем стекле спутался и покрылся сплошным снегом, который падает на подоконник. Разденусь, укроюсь лисьей шубой и засну. Хорошо бы совсем.
Спокойной ночи, девочки и мальчики. Пусть хоть часок будет всем на свете спокойно.
Нет. Лучше домой, в Среднюю историю к Фридриху Барбароссе — сегодня, кажется. Все эти живые или, может быть, и мертвые люди. Далеко до них добираться — через века и зыбкую неустойчивую призму событий и фактов так называемой «реальной жизни».
Близким — я не очень-то полезна. Далеким — тревожно, путано, неспокойно со мной? И не надо.
Только бы молчать. Не надо ничего.
Руки мои покрылись мозолями и ссадинами, и я совсем не думаю «о своей душе», но толку от этого не много. Мало…
Мама была очень тронута, что я не позволила никому трогать ее письменный стол. В нем я собрала все мамины «сокровища» — письма, ее девичьи дневники (две тетради) — некоторые мелочи, шкатулку с документами и прочее.
Зашла к Бессарабовым. Это, по-моему, обреченная на смерть семья. Совершенно невменяемый душевно больной Иван Васильевич; измученная, совершенно выбившаяся из сил и как-то не умеющая практически осуществить свои планы Анна Петровна; Оля — не от мира сего девочка, истинное чудо, существующее в 1919 году в городе Воронеже Советской Российской Федеративной Республики; Володя, замученный тоже до последней степени дровами, водою, заботами о продовольствии и при этом не расстающийся со своими курами и кроликами, очень породистыми, но поедающими все, что он достает для семьи. Всева весь какой-то странный, психически не устроенный, у него <нрзб> автомобиль, который он караулил, и ему грозит расстрел, а он весь простудившийся, в жару…. Где-то вдали, в Курске — Борис, а в Америке — Николай. И все они колеблются между гением и умопомешательством, ежедневно строят новые планы, которые никогда не осуществляются, голодают самым фактическим образом и не умеют устроить жизнь иначе. Я с содроганием душевным смотрю на эту семью. И жалко-то мне их до слез, и не знаю, что сделать, как помочь, и в то же время вижу, явно вижу, что все бесполезно, вся причина их гибели лежит в них самих, в их характере, в самом складе их семьи, и каждого порознь. Я очень люблю Олю, но понимаю, что она настолько не пригодна к земной жизни текущего момента, что вряд ли переживет даже эту зиму.
Читаю этот томик. Завтра исполнится 38 лет со дня смерти мамы † 10 февраля 1920 в 7 часов утра. 1959 — 39 лет; 1962 — 42 года; 1963 — 43 года.
А вот уже и 41 год прошел. Москва. Мне уже 65 лет. Всева † в 1929, Борису — 63 года. Володя — доцент, ему 62.
1920
Привезла брата Всеволода из госпиталя, больного сыпным тифом. В бальном зале здания бывшего Епархиального училища, а потом Округа Путей Сообщения[357], лежат больные на кроватях, поставленных сплошь, без промежутков между ними. Промежутки между линиями спинок кроватей, чтобы проходить вдоль них санитарам. На 100 больных одно ведро вместо судна. Больные пьют сырую воду из одной кружки. Каждое утро со двора вывозят возы тел. Дровни эти отнимаются на базаре у крестьян или просто на улице. В утро, когда я приехала за Всевой, со двора госпиталя выехало 11 дровней с наваленными телами умерших, как хворост вдоль дровен, едва прикрыт груз на дровнях одной простыней. Везла на дровнях, дав кучеру-санитару небольшую бутылочку водки. Он вез нас, как дикий татарин в степи, стоя, вертя над головой длинный бич, и гнал лошадь во всю прыть.
Отбирала безделушки для продажи, чтобы купить хлеба и соли. Безделушки продала, и денег получилось довольно много, но соли не купила (ее нет), а хлеба так мало, что дома сказала, что свою долю уже съела. А мама не поверила. Утром, когда осталась одна в доме на несколько минут, показалось, что все это сон. Разве так все может быть?
После принятия пищи телом и мыслью овладевает оцепенение, более тягучее, чем скованность от холода. Холод сковывает, а это похоже на вязкую патоку.
Хорошо бы елочку и несколько свечей
Людям свойственно выть и рычать. Я слышала сама. Это были не сумасшедшие (на базаре). Смогу ли я зарабатывать? Я боюсь и не выношу человеческих лиц.
…Я продержалась до Сочельника. У нас был Светлый ужин ради больного Всевы в спальне. К его кровати (маминой пружинной) подставили стол. За ужином вспомнили всех близких и далеких, всех любимых. Мама очень устала и прилегла отдохнуть на «папину кровать». Всева, Володя и я тихонечко разговаривали, чтобы не будить тут же задремавшую мать.