Но сегодня неожиданно все изменилось. Как Оля сказала о себе и о мальчиках — «мама нас простила», и меня она «простила»…
Выяснилось три необыкновенных по существу события, хотя простых на первый взгляд.
Почти в тот день, когда я отнесла Бессарабовым 100 рублей, папу встретила Макарова и сказала, что мне надо получить деньги из второй женской гимназии за март 1918 года.
Сегодня я получила их — 350 рублей. Никогда нигде не попадалось нам картофельной муки (крахмал) для киселя.
В ответ на несчастные три ложки, которые я сделала из картофеля и потратила на кисель Анне Петровне, сегодня Редькин предложил купить 17 фунтов картофельной муки.
И, наконец, когда мама приготовила, чтобы отнести им немного керосину, пришел давно уже ожидаемый техник и провел в большую комнату и к квартиранту электричество.
Меня глубоко поразили эти три события. На все, что я для Анны Петровны сделала, я получила в ответ гораздо больше.
И через крахмал я поняла, что она меня «простила».
Вчера у Бессарабовых было очень трудно. Сегодня как-то просветилось. Господи, помоги им, подкрепи их!
…Я сказала Оле, что совершенно запуталась теперь, что в жизни — главное. Люди, дела — все преходяще, все разрушается. Оля сказала: самое главное — вот так прийти, стать, как ты стоишь и говоришь, или так, как мама подошла ко мне с супом, когда я не хотела жить, и вернула меня к жизни… Самое главное — отношение к людям, а не вещи, не дела, не книги…
Не знаю, м<ожет> б<ыть>, Оля и права.
В чем «главное» — в библиотечной инструкции или в моих приходах к Бессарабовым.
Я не знаю сейчас… Только в конце я ни при чем, что-то со стороны руководило мною в последнем случае.
1) Разрешение на право похорон. В Волостном Троицком Исполкоме взять паспорт; предъявить его священнику.
2) Разрешение на рытье могилы в Похоронном Бюро. Удостоверение о смерти от Домового Комитета. Ордер могильщикам.
Комиссару Управления Ю.В.Ж.Д. O.A. Бессарабовой прошение. Прошу Вашего распоряжения на заказ гроба для умершей жены пенсионера Ю.В.Ж.Д. Ивана Васильевича Соловки-на-Бессарабова. Удостоверение. Домовой Комитет дома № 11 за Жел<езно>дор<ожным> мостом на Терновой улице удостоверяет о смерти Анны Петровны Соловкиной 10 февраля 1920 года. Председатель — Рубцов. За секретаря — О. Бессарабова.
Секретарем Домов<ого> Комитета была мама.
Продан портсигар за 3000 рублей. Столовый стол —1000 рублей.
Отдала Поповой все цветы, о которых можно думать, что они еще живы.
Араукарий, туя украсили рамочку — с мамой.
Дезинфекция. Кипяченая вода. Питание.
Отобрать вещи для продажи и для житья. Заплатить все долги. Выкупить золотые вещи у Воронина. Послезавтра 19 февраля — девятый день. Мертвую маму мы схоронили. Лживую хоронить не надо. Она с нами, вокруг нас. Во всем хорошем, что есть в жизни, воскрешается, вспоминается, живет мама. Семья осталась, мама в нас, вокруг нас, с нами. Мама разлила по миру себя, свою ласку, заботу, любовь, доброту. Но мамы у нас нет. Господи.
То, что осталось убрать после мамы — ее тело, было как бы не она. Все это как бы отдельно от нее, другое. Но не хотела отойти от этого до последней минуты.
Мама жива в нашей близости, жива в кусочке хлеба, который Володя потихоньку подложил к моей доле.
Мама, которая может поцеловать, позвать, улыбнуться — нет? Господи.
Время, возьми мою голову прохладными руками, какие были у мамы, когда она обнимала руками, — такими теплыми! — Время, не уведи мальчиков, моих братьев, от мамы. Мама, помоги моим братьям.
Оля Бессарабова: написано после поездки <в поселок Анна>.
Письма Попова и Ивана Васильевича мы читали трое — Володя, Всева и я. Немедленно я пошла к Соловкиным и прочла им письма. Они горячо и сердечно предложили поселить папу у них. Коля уступил для папы свою комнату. В тот же день я поехала на станцию Анну. В тонких чулках, в открытых туфлях, с маленьким свертком в руках. Железнодорожники — знакомые папы, устроили меня с первым же поездом в нетопленой теплушке, в которой ехали из госпиталя послетифозные солдаты.
Вагон был набит так туго, что когда втиснули еще и меня, то нельзя было до конца сдвинуть задвижную дверь вагона — пришлось бы отхлопнуть мне одну ногу.
Через 10 минут после отхода поезда стоящие пассажиры как-то утряслись, и я целиком оказалась в вагоне. Дверь задвинули. Был сильный холодный ветер. По какому-то наитию я захватила с собой старые газеты. Солдаты были страшно рады бумаге, и все сразу закурили махорку. Один пассажир умер, и мертвый так и стоял в тесноте, пока его не сняли на остановке. Его смерть и присутствие в вагоне не произвели никакого впечатления на его соседей, вероятно, исключая самых ближайших, к которым он прислонился. Но и они молчали.
До Анны я ехала бесконечно долго. Потеряла чувство времени. И как ни странно, я не устала в дороге. И к Поповым я пришла бодрая и спокойная. Странные прорывы памяти. Я не помню эту дорогу, отдельные только моменты, как задвинули дверь, как рады были курильщики газетам, как стоял мертвый пассажир. Очень смутно помню семью Поповых, радушно встретившую меня. Они берегли папу, как малое дитя, но были рады, что он уедет, они боялись, что он повесится. У Поповых я пробыла несколько дней, не помню — 2—3—4? Папа с самого первого момента встречи всецело покорился мне и был послушен, как малое дитя, не отходил от меня ни на шаг. Я уводила его из дома гулять как можно больше времени. И мы без конца, без конца говорили все о том же. Он спрашивал, я рассказывала, мы вместе вспомнили о маме.
Он был так поражен смертью мамы, что только на третий день разобрался, что умерла и сестра его, Леокадия Васильевна. Обратная дорога была невероятно удобная, в служебном вагоне, с лежачими местами. Я спала все время. За нами очень ухаживали спутники по вагону. Папа работал на Ю.В.Ж.Д. 42 года, и его знают все железнодорожники, и он в лицо знает всех их. Мы везли с собою продукты, выменянные Поповыми на вещи и одежду.
Все время я не чувствовала усталости, были бредовые, но очень ясные чувства, что мама помогала мне. С вокзала в Воронеже я повела папу прямо к Соловкиным. Багаж наш мы поручили кому-то из вагонной бригады отнести ко мне домой. В первую же минуту папу ввели в его собственную комнату с его собственными вещами, расставленными очень внимательно на всех «тех самых», к которым он привык, местах. После умывания и переодевания — обед. После обеда папа лег на свою пружинную кровать с чистым бельем, как на остров спасения.
Я бесконечно благодарна Соловкиным, всем без исключения, невозможно перечислить множество тончайших оттенков внимания к папе в убранстве его комнаты, со всеми привычными его вещами, и во всем тоне отношения и разговоров.
С крылатым сердцем за папу ушла домой. Мальчики очень рады. Володя еще очень слабый, совсем прозрачный, светящийся скорбью о маме. В Всевочке неожиданно с первых часов после мамы нашла крепчайшую моральную опору, равного спутника, помощника мужественно бодрого, и нравственно сильного.
Папа, как ребенок, попросил у меня позволения поплакать в мое отсутствие. «Что ты! Как же можно! Маме будет тяжело и неспокойно!» Ты молись побольше о ней, и она успокоится. Как захочешь плакать, так и молись. Тут меня поддержала Манечка и Ольга Яковлевна, и папа послушно сказал: «Не буду, не буду, Олечка» и расплакался, по-детски закрыв лицо руками, раскрытыми пальцами. Я чуть было не сорвалась сама, но быстро успокоила папу, и мы еще раз подробно осмотрели все его «хозяйство» — нет, все на месте, ничего не забыли. Я попросила обязательно что-то такое приладить вот тут к завтрашнему дню, когда я приду. Он будет занят этим делом весь конец дня и все утро. Попросила его разобрать карточки в его шкатулке, этим разбором он займет еще часа 3, Манечка подсказала мне, что у меня нет домашних туфель — на веревочных подошвах. Папа ухватился за все эти дела и пустился в подробности о туфлях, из чего и как их сделать, все материалы оказались налицо…
Наросла кора. Сердцевина жива? А м<ожет> б<ыть>, сердцевина умерла и осталась одна шелуха. Шелестит, как листья под ногами осенью.
Уложены в ящик книги. Разобрать дом, чуланы, коридоры. А-ох, скорее бы выбраться из этого дома. Навалился Всевочка, еще может остаться с нами.
День весны? Свет сумерек, будто разлитый весною.
Володя после тифа еще не оправился. М<ожет> б<ыть>, он устроится в деревне инструктором — практикантом-птицеводом. Это было бы для него спасением, а м<ожет> б<ыть>, и дорогой в жизни.
Золото, заложенное еще при маме за 5000 рублей, стоящее на теперешние деньги не менее 50 000 рублей, вряд ли выкупим. Смутный, темный человек этот священник, говорит, что чекист, и еще что-то такое. Дня через три переедем в очень хорошую, теплую, чистую, светлую и тихую комнату (ее нашел папа для меня). Трудны яркие цвета, краски. Могу смотреть только на черное, тускло-белое, матовое.
Косы после тифа гибнут, вряд ли возможно их не отрезать.
От слов «пассажир версты», «пуд версты» разбаливается голова. Лектор Татарчуков удивил ужасно. Искренно увлекается и чуть не радуется на кооперацию.
Эксплуатация, Статистика, Технология — звучит для меня как: ба-ра-бан, а-бра-ка-дабра.
Домой с лекции шла во тьме кромешной через старый Бег по глубокой грязи с водой и клоками нерастаявшего снега. Ни одной, даже собачьей, души. Темно, сыро на свете. И так много цифр, чисел, предпринимателей и общественных деятелей.
40 дней со дня смерти мамы.