е крылатыми.
Что сказать о себе? С июля повышенная температура, с декабря плеврит сухой, трудный. Февраль и март пробродила с температурой 38, потом свалилась с 39. И вот лежу и буду лежать. Филипп Александрович сурово приговаривает к жизни на юге. Но теперь его нет! Да и что значит для меня жить на юге? Пока ничего совершенно я не знаю о себе. Лежу со дня на день. Благодарю Бога за всю Его неизреченную благость ко мне и людей за их доброту. Жизнь моя вся на иждивении других. Но нечто в ней есть такое хорошее от Бога, что она никогда не чувствуется мной горькой или печальной. Господь дает это нечто не по заслугам моим, не по жизни, не по прошлому, не для будущего созидания житейского… Он дает это мне как мать ребенку грудное свое молоко. Слава Господу! Обнимаю Вас нежно и горячо. Жду очень вестей от Вас о Вас. Н.Б.
Лис мой, родное мое дитя. Я не смею сказать, что заменю тебе маму. Никто никого никому не может и не должен заменять. Мама так и будет с нами живая вовеки. Но наполовину я была матерью твоей души и хочу, чтобы это стало жизнью. Я приеду совсем скоро, если это в Божьей воле, за мамой и за тобою. У меня есть и теплый угол для вас в Ростове, и работа для тебя, и великая душевная необходимость не расставаться с вами до конца моих дней. Лисик мой родной, мой любимый, помни, что ты мне нужна, как никогда, после твоего сегодняшнего письма. Нужна навсегда. И<вана> Вас<ильевича> мы устроим как-нибудь получше. С ним будут мальчики. А ты со мной. Ведь у меня нет дочери, нет сына. А я тоже стара, хоть у меня еще есть силы для работы, но опора, какую может только молодость дать, нередко бывает нужна мне. Письмо твое разделило мою жизнь пополам. До письма — одна игровая катастрофа. После письма игровая + поток ее, мчащийся уже через мое сердце, через головы близких. Бог поможет дожить нам до свидания. Оно близко, девочка моя любимая. Храни тебя Бог. Зайди к маме моей, уговори ее уехать со мной. Я пишу ей через Зинаиду Антоновну.
А я приеду прямо к тебе. Прилагаю две тысячи. Я тут читаю лекции и на курсах, и в кинематографе для детей. Я привезу маме и для тебя денежек.
Мамочка, родимая моя, нужно ли говорить, как я потрясена письмом Лиса? Многое я предполагала, но не то, что принесло это письмо. Не сумею тебе описать того чувства вины, боли душевной и праведного суда Божьего над грехом всей моей жизни по отношению к тебе. Если хочешь снять с меня этот грех, обещай мне не противиться моему плану, который сумею осуществить, если Бог поможет, не позже, чем на этой же неделе.
Я бы выехала и послезавтра вместе с юношей, который повезет это письмо. Но мне важно получить платную командировку, разрешение хоть на небольшое количество припасов и обратный пропуск для тебя и для меня.
Отдай мне остаток твоей жизни, как я хочу отдать на служение тебе остаток моей. Переезд не будет трудный, я об этом похлопочу. В Ростове мне обеспечена работа, на зиму обеспечено тепло, т. к. здесь останутся Скрябины, которые пользуются всякими привилегиями благодаря имени Скрябина.
Я прокормлю тебя, родименькая, я буду служить тебе, слепенькая моя старушка, как ты служила мне, когда я кормилась на твоих коленях. Помоги нам Бог свидеться. Наташе земной поклон за ее святую доброту.
Голубка, я не в силах ничего больше писать. Иду хлопотать о пропусках, о командировках. Посылаю с этим письмом 2 тысячи. Если можно будет приложить хоть немного белых сухарей, передам вместе с деньгами.
Потерпи еще немного, еще одну недельку, мамочка, мама, и прости.
Отрезаны мои косы. Но ведь они сами погибли, косы, я не виновата. Как тихо порвалась с этими косами та ниточка, которая связывала меня этими косами с тем временем, когда я их носила — косы, заплетенные на висках, ниже колен. А может быть, он и не запомнил этого? Может, все может быть. Все бывает на свете. В парикмахерской косы остались на подоконнике, как бронзовые змеи. Я удивилась сама их блаженству, а ведь половина их выпала за это время. Хожу, повязанная синим платочком.
У Зины сыпной тиф. Запах камфары. Ночь просидела у постели Зины. Сторожила ее дыхание, движение век.
И много раз возникала заново болезнь мамы. М<ожет> б<ыть>, она звала меня в ту ночь, а я заснула. Она лежала на спине, голова ее сползла с подушек.
Стиснутые зубы. Дыхание. Лицо. Глаза. Взгляд. Рыдание, оставшееся в груди. Пожала мне руку, задержала ее в своей. Ее рукой я благословила Володю, Всеву, себя. Она смутно (не сказала, но я поняла) и я повторяла внятно: Коля, Борюшка, папа, Иван Васильевич, Коля. Я не смогла влить в рот нужное лекарство, зубы были стиснуты. Всева все время слушал то, что могло быть и ее словами — Володя плакал.
Обмыла ее тело, одела ее сама. На столе уже причесала ее мягкие шелковистые волосы. Был мороз, тело замерзло, и на пятые сутки не было никакого признака разложения. Последнюю всю ночь была с нею при зажженных свечах и лампах. В столовой, головою к божнице. Три забитых комнаты, спящие братья в спальне, мороз в доме, утонувшем в полном мраке. И одна эта ярко освещенная комната с белым кружевным столом, цветами, зеленью, коврами и закутанными в белое зеркалами. Любимые мамины старинные чудные кружева я положила на ее плечи и руки, и простое серенькое платье, сшитое ее руками для меня, почти закрылось ими. Я сшила из бархата черного туфли и надела на хорошие, крепкие чулки. Мама была прекрасна. Казалось, ее не коснулась смерть, пока она с нами, еще здесь, не она; то, что от нее еще осталось с нами до завтра.
Зина, птичка моя, лесная зверушка. Сейчас она похожа на индийского божка. Смуглая, маленькая, изящная. Индийский божок. Обрезали ее тучные черные волосы.
Ее двоюродная сестра, Вероника, говорила сегодня: «Я говорю с вами так, как если бы я была одна, как в бреду или в молитве. Будто передо мной — хрустальная чаша, в которую я бережно складываю мед благоуханного сада».
«Вы вызываете в человеке — самое его ценное, самое главное, самое лучшее, что в нем есть — без преград, без мути, видишь свое отражение таким, каким задумал Бог». Я ничего не сказала на это ясноглазой девушке — Веронике. Меня глубоко поразило, что другими словами (из другого лексикона), но это же сказал мне когда-то, — Боже мой, как это было давно, — сказал мне один человек в белой больничной комнате Округа Путей Сообщения в те времена, когда у меня были косы такие же большие, как у Вероники, почти до колен.
О, я сумею отчеркнуть от себя «ищущую душу» с короткими, мягкими, толстыми пальцами старика Воронина. Попрошу его благость оставить меня в покое.
Вероника. В сдержанном тихом ее голосе, в фиалковых глазах, как странно, серые с лиловым оттенком глаза, таких я никогда не видала (у Вавочки бывали иногда). Не девочка, а какая-то Раутенделейн[380], глубинное волнение юности, еще не знающей ни себя, ни мира. Никакой плесени, пыли, это сама юность. Ее можно было бы взять для изображения Психеи. Нет, не то, Раутенделейн — Женственность. Зина сказала мне, что Вероника любила Николая Григорьевича, и все еще полна этой любовью, фантастической и невоплотимой в жизни. Жив ли Николай Григорьевич?
Когда я была в Долине Многоцветных трав[381], тогда деревья были в инее, я видела там Светлого Она. У него был дар движения, благие и грандиозные намерения коммуниста. И попытка помочь мне выздороветь? Сказала о нем, когда это уже не было со мною: Врачу, исцелися сам.
А теперь ничего не сказала бы.
Весенний ветер. Солнце. Зине хуже.
Милый мой Кан, я дни и ночи не спала, сторожила дыхание брата Зины. Он умер ночью с 10 на 11 мая. Вчера мы похоронили его. Странно было и красиво, собралось 7 девушек, и цветами закрыли весь гроб Вани. Зину на руках я носила к нему раз пять. Зина еще не встает, а в доме с ней одна глухая ее мать, на которой лежит весь стол и дом. Отец занят заработком и работой. Через неделю он уедет на 2 недели, и не знаю, как совместить две необходимости, побыть еще с Зиной и отвезти в Ростов Варвару Федоровну к Вавочке. Дальше жить с Варварой Федоровной Наташа не сможет, обе погибнут от голода.
Ах, хорошо бы устроить Зиночку в твоем Терновом! Ее образовательный ценз, хороший ключ и дорога на опытную эту станцию.
Зов Вавочки, Шуры Добровой в Ростов, тяга к ним, и отвращение от Воронежа потянули меня в Ростов. Там моя Москва (ступенька к Москве), живая работа, возможность учиться, жизнь. Там изоляция от всего, что волочится за мной из тяжести прошлой, там все другое.
Но Ростов увел бы меня от братьев, от неба и земли. И от папы.
Родная моя, здравствуйте! Мир Вам и благодать от Бога! Радуйтесь!
На днях, стосковавшись по Вас, я перечитала одно из Ваших писем Киевских и положила его около себя. И в этот же самый день, к вечеру приносят из Театра два Ваши (первые письма) — одно 20 марта, другое 30 марта. Все другие до меня не дошли, вопреки моему горячему желанию получить от Вас весть. Слава Богу, толща молчания прорезана, и я вновь услышала Ваш родной голос. Надеюсь, что и мои к Вам, хоть одно, дойдут письма!
Говорят, что можно посылать и по почте, что письма доходят, но я все еще ищу и жду оказий — гонцов.
Дорогая Елизавета Михайловна была вчера и предупредила об оказии через них. А Филипп Александрович, Деспотиссимо мой, придет сегодня и понесет это письмо к Елизавете Михайловне. Жду Деспотиссимо, чтобы он решил мою судьбу: м<ожет> б<