ыть>, разрешит и с температурой 38 ходить, а м<ожет> б<ыть>, прикажет лежать, пока лежать. С температурой 38 еще и ходить можно, но она взлетает до 38,8 при утомлении, а с такой температурой уже не жизнь, а тяжкий кавардак.
Должна прибавить необходимейшее о себе: жить лежа — чудно! — для души здоровее гораздо, чем жизнь на ногах; и я должна благодарить Господа за нездешнее счастье, которое Он дает мне, посылая болезнь! И милосердная Его Десница кладет меня на перекресток тропинок: нежных, добрых, заботливых душ. Я ныне зимой в плеврите и сейчас болею по-царски! Кроме хлебушка, маслица, яичек, сахарку, приносимых непрерывно людьми, дни мои и ночи наполнены ароматом такой нежной любви и ласки! Точно Розы и Ландыши цветут непрерывно в моих комнатах и не ведают того, что их молчаливое присутствие здесь обеспечивает меня благоуханием райским.
Ах, если бы Вы приехали сюда! Но звать боюсь, боюсь быть эгоисткой и покинуть Вас на чересчур тяжкий железнодорожный путь. Ном<ожет> б<ыть>, Татьяна Федоровна (Скрябина) устроится в международном или командировочном вагоне? Тогда ехать легко (по словам проехавших этот путь) и поезда идут не так уж долго теперь. Да будет воля Господня и на это! Я не могу сообщить Михаилу Владимировичу об этой оказии — у них сломан телефон. Сообщу я о них, что знаю: Гизелла Яковлевна после трех недель заключения освобождена. Перенесла она его бодро; и дома все теперь успокоились. А отец Наташи сидит, и надежд нет на скорое освобождение его. И Наташа, и Михаил Владимирович живут больше в поезде между Посадом и Моек-вой, чем где-либо «дома». Родные они и вообще бедные люди, бедные! Ветром гонимые, преследуемые, запуганные, унылые, или жадные… и немногие, немногие, истинно уповающие на Господа, живут вопреки бурям, хлябям разверстым, исполнением заповедей Его. М.В. и Наташа из породы таковых людей, и дух их всегда светится, и светит из глаз их, звенит в голосах и в улыбках тихих, терпеливых теплится. Лиля во многом сестра Михаила Владимировича, но и кровная дочь матери своей. Милая, ласковая и умненькая; но есть печальное предчувствие о ней, тоска о ней в глубине сердца; беспочвенна она и бесправна; и там, и здесь. Не верит она себе, а чему-то в ком-то осуществленному уже и ею на время возлюбленному. Но на время и это бедная девочка! И кажется, мне, что окрепнет она по-настоящему, по-своему окрылится, лишь когда обопрется она прочно о чье-либо мужское — мужнее плечо. Хотя воли у нее и к этому нет; и даже преобладает в ней трогательная готовность одиноко — независимо и сурово — житейски пройти свой здешний путь. И к Театру тяготение еще не отжило в ней. Но театр не зовет ее, не тянется за нею, и вряд ли когда потянется; и в этом таится для нее боль. Ужасный грех совершают руководители театрами и. студиями что категорически сурово не говорят человеку правды о нем самом, в глаза ему. Наоборот, разрывая с ним художественную свою связь, освобождаясь от него, говорят ему в полутонах и полунамеках то о каких-то заморских (для него) успехах и ролях, то о необходимости его для искусства. Все это зловреднейший вздор, отравляющий молодые жизни. И чем лучше, чище душа, тем яд этой лжи проникает глубже в их существа. Ох, этот яд эстетики и возможности творчества! Теперь все уже совсем с ума сошли на этом. Как блины в былое время, пекутся театры, студии, с все новыми горластыми плакатами — программами. И как мыльные пузыри, лопаются они, взрывая на воздух народные миллионы. То же и в живописи, и в музыке.
…Мне странно писать Вам письма в казацкий край. Какая сила в современной случайности, перепутавшей так властно все наши дорожки, все пути!
Вы пишете о духовном одиночестве. А не даст ли оно Вам и легкости жизни, освобождения от взаимообязанностей с людьми? Жить всегда в такой ссылке невозможно, а пожить временно, мне чудится, дивно, прекрасно! Особенно, когда нужнее всего человеку пробиться сквозь заросли собственной жизни и выбиться к бессметному простору, ожидающему нас в свои обители ныне и присно…Я верю, что человек еще здесь, во плоти, входит уже в вечное — единое — неделимое на времена и сроки Царство Небесное; и здесь уже в себе самом, для себя самого, и для других творит со всеми святыми и ангелами волю Единого Царя в Его царстве, которое всегда сущее и вездесуще. Одиночество духа мне доселе чуется самым верным путем (не окончательным, не единственным) к вратам царства жизни Господней здесь и присно.
И верю я о Вас, что не бесплодна Ваша жизнь в Ростове. Обнимаю Вас. Помоги Вам Господь.
Дорогой друг мой!
Вчера лишь я получила 2 конверта, адресованных на мое имя от Шуры Добровой. В них оказались письма для других: Михаила Владимировича, Лили, Анны Васильевны, Татьяны Ал<ексеевны> Полиевктовой. И мне страничка. Письма для других мне удалось сегодня же переправить всем, кроме Жени Готовцевой, о письме к ней Вы также упоминаете в моей записочке, но его не оказалось. Ваша страничка ко мне, как и предварительные два мартовские письма, мало что мне сказали о Вас, о душе. Они для меня «осколочки». Сначала мне казалось, что они осколочки тех писем, которые до меня не доходят. А сегодня ясно чувствую, что другого письма, целого мне направленного для меня и не писалось. Мне печально стало очень. Но я не прошу ничего иного от Вас, как и ни от кого, чем то, что человек дает мне. И конечно, дарами человеческими нам и определяется наш удел здесь, среди людей. И причина, разумеется, лежит во мне.
Лишь Лиля, со слов Михаила Владимировича, и он сам (случайно пришел сегодня) разъяснили мне немного Вашу жизнь там. Рада очень, что понимаю теперь больше и яснее. Бесконечно больно и тревожно за Варвару Федоровну, и какая мука, что узналось здесь об этом лишь теперь. Как это Лис не сообщил сюда? Ведь из Воронежа сюда постоянно кто-то приезжал всю зиму! Уж что-что, а поделились бы мы все отсюда с Варварой Федоровной и она, б<ыть> м<ожет>, нужды бы не терпела, острой, какую, б<ыть> м<ожет>, несла эту зиму.
Моя мама еще кое-как живет. Отняли у нее ее опору, привязанность ее последнюю и утешение ее — ее приемного сына — Колю. Отняли 17-летнего и угнали на фронт! Как она справляется со всем, даже и не представляю. Одна надежда на Милосердие Божие и Его помощь.
Обо всех знакомых я уже писала Вам с оказией верной. Сообщу коротко еще: Таня с дочкой на дачке у себя, в Тарасовке; им вернули маленькую дачку их. Таня Смирнова-Наумова неизвестно где и жива ли. Пришло лишь недавно известие от знакомых, что Николенька убит в январе 1920 года. А от Тани самой ни звука до сих пор, хотя из Сочи уже многие получили вести.
Татьяна Алексеевна Полиевктова рвется к Анечке в Хотьково… Свобода храм Иоанна Предтечи, но вырваться не может.
A.A. Андреева живет в Талдоме[382], в кухне школьного учителя. Терпела нищету. Теперь ей чуточку будет полегче, но жить будет в Талдоме. Каннабих[383] уезжает к своим смирившимся весьма Александрам Македонским в Ташкентский Университет профессором. Она <Андреева. — Н.Г.> всю зиму уже жила в санатории для умалишенных и счастлива была! И никого уже не подозревает, так как ее там кормят, там тепло! Ее (вместо людей) преследовали уже холод и голод. Их не было у нее, но миражи их ее преследовали, и она таяла и угасала на глазах. А там живет хорошо, но смирно. А он <Каннабих. — Н.Г.>, так же, как и все мы, голодает, мается из последних сил, голодал зиму в студеной, брошенной хозяйкой квартире без воды и канализации. Вот решил умчаться в далекие края, в тепло!
Получились письма от Льва Исааковича Шестова. Гершензон[384] получил из Женевы… Бахи[385] привезли. Он и Анна Елизаровна[386] там. Девочки во Франции учатся. Им безденежно трудно. Анна Елизаровна изучает итальянский язык, чтобы, сдавши экзамены медицинские в Италии, там и практиковать.
В Швейцарии иностранцы не могут получить никакого заработка. Л.И. пишет, что вся семья Лурье в Париже. Он был у них и жил у них. Подробностей не знаю, но «живут хорошо», пишет он. О здоровье Танечки не пишет. Надо надеяться, что хорошо!
Обнимаю Вас, Господь храни Вас. Адресуйте мне письмо на квартиру. Н.Б.
Сегодня день рождение Танечки Лурье! Поздравляю с праздником.
P.S. Я послала Варваре Федоровне немного денег — всего 1000 рублей.
В тяжком смрадном томлении. Жара. Смрад — отбросами рыбы, чесноком, помойной ямой. Пришла Пиковая Дама.
Каменный двор кишит и копошится криками детей, женщин, двух граммофонов и несмолкаемыми гаммами двух ролей. Какие-то вопли, звонки, стуки молотка. Кишит, плодится и размножается двор, улица, город. Город сидит на корточках, отлагает нечистоты. Отчего их так много здесь? Каменный, дремучий, смрадный.
Копошится, ворует, высматривает воровскими глазами и дышит пряным, каким-то потным — не знаю, как же сказать? — вожделением. Ни в Москве, ни в Воронеже, ни в провинции, ни в деревнях я не видела столько накрашенных женщин и неправдоподобно наглых мужчин. Или это улицы такие, по которым мне приходится ходить на базар?
Неловко как-то спросить, но я не представляю, как объяснить эту особенность, здесь, атак как я мало знаю этот город, он и кажется мне весь таким. Не удивилась бы, если с неба на него посыпался каменный или, как это там, соленый дождь (соляной столп, жена Лота, это я помню, но нарочно сердито говорю).
Что я видела в Ростове.
Трагический фарс в трех действиях: «На острие ножа», или «На распутье к Богу, к Дьяволу и в Ничто». Действующие лица:
1) Королева в изгнании. (Екатерина Васильевна Кудашева[387], урожденная Стенбок-Фермор, потом Толстая. Красавица с серебряными волосами).