<аил> Влад<имирович>. Но теперь усумнилась.
Ах, Лисик, Лисик. Душа и полна и опустошена, как великое пожарище. А полна — чем-то уж, верно, другим, не жизнью.
Весна сломала все льды, размягчила землю. Первая трава острая, робкая и дерзкая. Я шла улицами, полными берез и без одного человека, в светлом сумраке и думала, что 8 или 9 часов, а было 11, и вербы бархатные пушистые в соседнем дворе и крепкой такой траве под ногами говорила: «Ты еси». Они не призраки — милые травы, милые вербы, хотя и нереален мир, хотя и призрачнее призрака полон Мирович. Лисик, не бойся того, что порой не живешь. Эти мертвые струи зачем-то нужны. Может быть, для вечного чуда воскресения.
Впервые сегодня мне захотелось убрать мою комнату и выгрести из-под стола три меры проросшего картофеля, оставленного Шурой (для кого-то купленного). Впервые захотелось, чтобы не лежала под ногами эта картофельная роща. И повесила картинки — наследие Над<ежды> Серг<еевны>, выбранное из сокровищницы, завещанной Фил<иппу> Алекс<андровичу>. На ковре над постелью — Христос во гробе и гробница св. Цецилии[451]. Перед взором — как открою утром глаза Беато Анжеликовский Ангел. Перед письменным столом три цветка, вернее, листья какие-то. И на стене уснувшая фурия, злая, блаженная, неумолимая. Один из волхвов, едущий на белом коне в Вифлеем, и Адам с Евой, изгнанные из рая — в стыде и унижении, а над ними яростный ангел с мечом. А по левую руку мою странный портрет — соединение Мих<аила> Влад<имировича> и Льва Ис<ааковича> Мюнхенской школы. На двери, смежной со старушками-хозяйками, — две египетские фрески. А на входной — своего изделия крестик с венком осенних листьев.
Я была у Жени Смирновой, теперь Готовцевой, в квартире Над<ежды> Серг<еевны>. У нее необычно очаровательная девочка — 2-х лет — широко открытые серые глаза и чудесные брови и вся огненной природы и выдумкой полуэльф, полухерувим.
Мих<аил> Влад<имирович> сегодня уехал в Москву. И мне легче жить на свете, когда он в Москве. Нам надо жить на разных планетах, мир тесен бывает иногда для двух душ слишком близких. Их надо развести под разные Солнца и напоить из Ключа Забвения[452].
Лисик, мертвые живы. Живее нас. Это я знаю. Такая тишина в Посаде. Господь с тобой.
Вчера отправила тебе заказное с цветами, сегодня вслед за ним идут эти листки, отклик на твое письмо, где об Анне, Вале и Шуре, и о нашем Кружке Радости. Захотелось сразу, пока Лида кипятит картофель, откликнуться на него. Оно пришло утром — только я вошла в комнату матери — о, в каком далеком от радости состоянии, как протянулась рука милой бабы-почтальона и принесла весть, напоминание об Радости.
Лис, Лис, больше всего я хотела бы укрыться с тобою на берегу моря, где-нибудь, где дикие прекрасные скалы и никогда не подходят корабли, кричат чайки, шумит прибой и есть звезды. И есть солнце. Они бывают в Сергиеве редко, редко, на короткий часок. А потом глухие подземные грозы. И лютая тьма. Я уйду отсюда, Лис, Лис. Я не стану здесь жить. Это не мое. Я не могу так долго вне Радости, и я хочу быть лицом к лицу с миром и с Богом, и не на перекладинке полусгоревшего моста, вечно наклоняясь над пропастью.
Нат<алья> Дм<итриевна> — все то же. Но она терпеливо и уже без невроза сносит свою долю и считает, что этот искус был ей нужен, послан свыше. Когда так считаешь, все окрашивается в звездный цвет.
Валя и Шура. Самое радостное, что они совсем не соперницы. И нет мучительной дружбы, и есть нужное расстояние. Но я тоже не советовала Шуре жить под общим кровом, и ей самой не хотелось — и это не бестактность, а фатум. Комнат в Москве нет. Это из той же области, что В.К. привел Валю в ту комнату, где они любили, мучались, плакали, прощались и целовались с Шурой. Не было комнаты — он искал, как и Шура, но не было.
Анна сейчас просветленно и с нежданным мужеством рвет свои давние, мучительные ржавые цепи и пустые надежды и крепчает и хорошеет от этого внутренней красотой, дурнея и старея внешне. И спокойно выносит лишения, потери, неудачи — чего не умела выносить всю жизнь. Читает Христа и Рамакришну[453]. Между прочим, и ты, Лис, прочти «Провозвестие Рамакришны» — Суоми Вивекананды[454], его ученика. Эту книгу и в библиотеке и у тех, кто теософией заинтересован, найдешь. Лисик, мы переходим на серьезное изучение языка и русской культуры. Я беру в свои руки курс и чуть ли не одна дерзаю заместить всех и все. Прочти «Язык и мысль» Потебни[455]. О языке «Опыт исторического обозрения русской словесности» Ореста Миллера[456]. А затем ждем и ждем от тебя «Детства».
Из «Радости» я писала тебе, видела Анечку. У нее бедненькое, крохотное, лилипутик-дитя. Сама она стала люиневской Мадонной[457]. Кротка, глубоко сосредоточенна на своем кресте — ее замужество — крест ее. Нина Бальмонт замужем за другим Бруни, братом Аниного мужа, художником. У нее сын Иван, ему уже год. Все трое живут в Петербурге. Анечка с лилипутитком Михаилом в квартире Бальмонта — у матери. А муж ее в Харькове.
Би-ба-бо — я забыла фамилию — вышла замуж. Лида Случевская водит экскурсии по Кремлю. Вот все обо всех. Обнимаю, еще скоро напишу, пиши чаще.
<Без даты, о письме Бориса>[458]
Дом Добровых. Высокой культуры, прекрасные люди — старшее поколение дома. Я их очень люблю.
А молодежь теперь — на перекрестке всех сквозняков.
Как удивительно, что кроме Фил<иппа> Ал<ександровича>, Елиз<аветы> Мих<айловны> в доме оказались еще два «живых человека» — и оба мне так близки. Валя и брат Борис. И еще — будущий человек юный Даниил.
Остальные все — на распутье всех дорог…
Шурочка моя любимая — в цепких лапах летучей мыши.
Саша — красивый, экзотический, с червоточинкой, от которой может погибнуть, — вечная тревога матери.
Бедный, растерянный, сбившийся с дороги — без руля и ветрил — Виктор. Весла сломаны, течь в днище и с бортов его лодочки, а шторм и ураганы еще не прошли. Изо всех сил стараюсь помнить его доброту, хорошесть и прежде всего, что он близкий и дорогой человек Вале. И со всей своей хорошестью всю жизнь будет делать гвозди, шипы и тернии, по которым всю жизнь будет идти Валечка.
Лучше было бы, чтобы он был богат, славен и счастлив где-нибудь подальше от Вали, — еще до встречи с ней, — где-нибудь в Америке, Африке, во всех Европах, только бы подальше.
Любимые Ваши руки как бы прикоснулись ко мне в зыбучих песках. Всю жизнь, Вавочка, с детства, ждала я нашей с Вами встречи вне возраста нашего: «Говорить с тобой то же, что говорить с собой» — не для меня, а потому что «как же иначе?».
Меня потихоньку затягивал, засасывал песок — медленный и неживой, и я начинала забывать все, что любила в мире. И говорю Вам: «Острое отчаяние и только теперь до конца осознанная горечь утраты и невозвратимости — о маме, — вернувшееся ко мне с новой силой, во всей полноте — это уже жизнь и это твоя рука вызвала, вернула мне ее». Мама опять со мной.
«И из души моей замерзшей
Пробился ключ горячих слез».
Эти Ваши строчки, я, как цветы, дарю Вам — обратной волной.
И Ив<ан> Вас<ильевич> оживился, ведь отсутствие трений и нервозных вспышек — это еще не живое тепло, а на него у меня какое-то время не было сил. Я папе ничего не говорю о себе, — но во все движения общежития нашего вошло нечто от духа живого. А то я так затихла, что и сама уже забывала, что я живая.
Вавочка, все пройдет. И глухие подземные грозы, и лютые тьмы, и перекладины над пропастью, и мосты, и «все, что мы звали сердцем своим». А главное ведь кончится же когда-нибудь время, когда «своя своих не познаша»[459]. И каждому из нас — всем — давно уже предстоит выбор, и не в теориях только, а в самой жизни, той или другой стороны. И не надо бежать от всего того, что еще надо пройти. И не надо прятаться по тихим затонам и закоулочкам. Обо всем этом не в письмах говорить… Мы богаты, Вавочка, очень богаты. И у Вас, и у меня есть и друзья, и люди, кого мы любим, и кто нас. А я хочу еще пройти наяву через все, что бывает в жизни — и ничего не боюсь — ни радости, ни грехов там всяких (о чем же все-таки думают люди, когда говорят про грехи?)
Не боюсь и «событий», потому что я хочу жить в своей стране и в своем времени, а не сбоку припеку. (Так говорит Ив<ан> Вас<ильевич>.) Пусть будет все, что будет, и чему быть суждено. «Признаю тебя, жизнь, принимаю и приветствую»[460] («Звоном щита» — не сумела сказать. Щита для защиты и тем более для нападения у меня нет. И копья нет, и меча.) Приветствую и принимаю глубоким и ясным доверием к жизни. Совсем нет страха перед жизнью. И напрасно (неверно и не нужно) машут рукой умные книжники (а есть и фарисеи) на «мальчиков в кожаных куртках» — вроде Всевы, брата, и брата Бориса. Как бы хотел ось мне поговорить — об этом — с целым рядом людей — разного толка.
Олечка, лежу в постели, устала от лежания, от кашля. Хочу дышать весной, хочу бывать в одной открытой мною чудесной церковке, хочу ехать скорее в Майкоп.