Вообще, медперсонал — компания плотная или — как это — теплая, кумовская и циничная. Сиделки совсем какие-то бессовестные, все время сменяются, угрюмые со всеми, а то непристойно веселые и очень свободных нравов. Санитары понятны мне, их присылают сюда в наказание. Некоторые из них быстро дружат с сиделками. Другие отплевываются.
Фельдшера — интересные типы. Еще не отошедшие от земли, но уже нахватавшиеся каких-то вычурных слов и всяких «нравов», но не имеющие даже азбучных понятий о каких-либо обязанностях человека, гражданина, работника.
Цепкие, жизненные, хорошо размножающиеся и еще лучше пожирающие друг друга и кто, и что подвернется. Если кто «мешает» — готовы устранить помеху любым способом. Устраиваются во всяких условиях, а если никаких условий нет, устраиваются и без условий. Очень близки к ним и сестры. И странное «свысока» к «простому народу». С какого же высока?
Новый фельдшер — Павел Николаевич — студент-медик, учился в 1-й классической мужской гимназии, знает моих братьев, трех гимназистов, особенно старшего, Николая. Сказал мне, что весь состав служащих барака решено рассортировать. Я этому рада. Порядки здесь были ужасны. Изменить их я не могла. Я только не участвовала в их нравах, установках и действиях. Они все поверили, что я ничего не вижу, не знаю, не понимаю. И во время моих дежурств не было вопиющих дел и вопиющего неделания.
Не называя никого, ни на кого не указывая персонально, я написала записку и осторожно передала ее на глазах у всех, как Сюзанна графу Альмавиве на свадьбе Фигаро — Павлу Николаевичу: «Пока еще не развеян этот персонал барака, сразу же с первой этой минуты обратите внимание и строго проверяйте:
1) чистый воздух в палатах;
2) кипяченая ли вода подается больным;
3) достаточно ли льда, и сколько его запасено на ночь, и разбит ли он на нужные по величине порции;
4) запасены ли на ночь дрова и в каком они виде, можно ли ими топить. (На растопку должны быть сухие щепки);
5) выстирано ли белье, особенно простыни;
6) моется ли ванна после каждого больного;
7) кипячение шприцов (это строжайше). И как хотите, но необходимо;
8) контроль во время раздачи обедов;
9) дезинфекция одежд и постелей;
10) дезинфекция суден, половых тряпок;
11) принятие вещей и денег пациентов, которых привозят;
12) отдельные чашки для питьевой воды. (Они есть, их много, но няни ленятся мыть их и дают пить из одной чашки всей палате);
13) громко, строго, много раз указывайте на то, чтобы больные звали нянь всегда, когда нужна помощь».
Еще до подачи этой записки мне предложено остаться на работе в бараке еще на месяц в новом составе работающих в бараке. Но я решила уйти из барака совсем. Холера затихает. Состав новых работников будет набран из студентов-медиков, добровольцев. После эпидемии полагается не распускать работающих в бараках еще месяц — полтора с пайками и полным содержанием. Для отдыха и пайка я найду более удобное место. Я уже сказала няням и фельдшеру, что ухожу, что отец просит меня вернуться домой. Холера уже кончается. В палатах лежат еще выздоравливающие, а новых больных почти не привозят.
Все няни, уходящие с работы, каждая приходит попрощаться со мной. Некоторые пугаются, потом горячо целуют, когда я обнимаю их. Одна заплакала.
Промчался с юга Боря в Москву. В Воронеже был всего 40 минут. Мы встретились. Милый мой! Около губ его новые черточки. Резко похудел и очень красив. Домчался ко мне с поезда и еще на пороге сказал: «Иди скорее, проводи меня в Москву, поезд стоит 40 минут». Мы взялись за руки и полетели. На вокзале заметили, что не разняли рук.
1) Ждать из Москвы и из Сергиева Посада документов для переезда моего в Москву.
2) Борюшка, может быть, приедет за папой, чтобы и его устроить в Москве. Это еще не наверное, Борю не хочу собой связывать в Москве. Буду жить и учиться в Сергиеве в Педагогическом Институте на Дошкольном факультете. И там я нужна Вавочке. С Борей будем «в тесном контакте».
После третьего звонка в купе Бори полетели чемоданы, вещи, узлы, свертки. Гога Крутиков[469], Романович[470], Максимов[471], другие художники, жбаны… Они не могли сесть в переполненный поезд, и Борин вагон со «спецами» проглотил их, как кит Иону. Чтобы не помешать им ворваться в вагон, я осталась в вагоне и доехала до первой остановки поезда в Отрожках. Художники опомниться не могли от радости, от удачи. Восхваляли мою «мгновенную ориентацию». Один из них начал что-то объяснять, здороваясь с Борисом, а я на полуслове оборвала его, оглянувшись быстро на Борю и на спецов: «Да скорее же входите, вещи, быстро, скажете все потом!» Один из спецов постарше и Борис засмеялись и быстро помогли художникам войти и принять вещи, поезд уже трогался. Поехали. Первые секунды хохотали все. Я к спецам: «Простите, ради Бога, это нечаянно». Все засмеялись и весело начали распределять людей и вещи. Но мне с Борисом было ни до кого. И опять, только подъехав к Отрожкам, мы заметили, что все время держались за руки…
От Отрожек — чудесная дорога пешком по полотну железной дороги — на ферму к Володе. Володя смеялся моему рассказу о встрече с Борей и посадке жбанов и чемоданов с художниками, не выпустившими меня из вагона.
Володя понес мне домой хлеб, помидоры, огурцы, печеные груши и яблоки — нагрузился как верблюд, я еле остановила его. Какие мои братья ясноглазые, молодые, красивые, милые мои братья, как и что там Всевочка, как, что и где мой старший брат Николай — в Америке? И где же наша мама. Как бы она была рада видеть сегодня Борю, Володю.
Зина моя Денисьевская ясно и легко «идет к смерти». Почти наверное — cancer <рак> (груди). Ни тоски, ни печали. Ясное и высокое спокойствие. От всего ее существа впечатление, как от угасающей зари.
Потом с заревой по лунной дороге через поля и березовую рощу на несколько минут зашла к Яровым. Встречена была радостно, горячо, влюбленно.
Вот я в Сергиевом Посаде. Из Воронежа приехала вчера на ночь. Вечер был непроницаемо черный. Ехала на извозчике мимо каких-то развалин, в темноте напоминающих Колизей круглыми своими арками. Это — пожарище, там были, кажется, торговые ряды. Завтра поеду в Москву на два дня. Ничего не боюсь в жизни и люблю все навсегда.
Окно моей комнаты смотрит на дорогу в березовую рощу на краю города — мимо церкви небольшой, богадельни для старушек, немного в гору, мимо небольших домиков с палисадниками. Улица называется Красюковка.
Чудесная вереница высоких плакучих берез. Весь этот край Сергиева — как березовая роща, березы до неба, а домики, под ними маленькие, одноэтажные особнячки с садами, воротами и калитками. Непохоже ни на деревню, ни на дачи — домовитее и изящнее. Своеобразное, необычное лицо городка, над которым царствует сказочно красивый монастырь Сергия Радонежского[472] — с крепостными стенами, башнями, соборами, колокольнями.
Я еще ничего почти не видела, но от мимолетного первого взгляда на город — весь купол неба над этим краем напоен красотой, которая смотрит и тянется к небу; такой здесь кремль монастырский и березы.
В комнате моей уютная кафельная лежанка. На светлых стенах комнаты с одним окном и двумя дверями золотятся снопы, ветки и букеты многоцветных осенних трав и деревьев. От них вся комната «словно терем расписной, лиловый, золотой, багряный».
И в этой комнате над кожаным диваном уже поселились зайчата моего ковра. Коврик этот работы Над<ежды> Серг<еевны> Бутовой из мешковины, веревочек, легко подкрашенный тускло-зеленой, коричневой и белой красками — так слабо, что видна сквозь краску ткань мешка.
Ясно, как во сне бывает, ясно знаю, что стою на пороге какого-то очень значительного куска времени своей жизни. И чудесное счастье легкого дыхания, внутренней свободы, ощущение бытия и того, что есть вот именно этот момент.
На столик поставила свою икону древнюю старообрядческую, от тех времен, когда появились старообрядцы. Икона переходит от каждой матери к единственной ее дочери. (А у каждой матери сыновей — сколько Бог даст.) Одна древняя бабушка, она была начетчицей в скиту беспоповщинского толка — завещала, чтобы перед иконой этой всегда горела неугасимая лампада.
Бабушка моя, мама, жизнь — благословите меня принять житье-бытье свое, Вавочки, слепой Варвары Федоровны.
Комната Варв<ары> Фед<оровны> смежная с моей через дверь. А Вавочка живет в отдельном доме, очень близко от нас — в горку, через два дома.
Для себя в этой жизни хочу, чтобы Марфа, пекущаяся о многом, и Мария[473], умеющая слышать, видеть и понимать — были бы одной женщиной и дополняли бы одна другую, а не противопоставлялись бы во мне.
Дорогая Варвара Григорьевна, вчера впервые познакомилась с Ольгой Бессарабовой, которая произвела на меня чудное впечатление. Звала меня в Сергиево, но я, к сожалению, должна была отказать, так как не могу бросить дом даже на сутки.
Завтра поеду в санаторию навестить Елену Феликсовну[474] (не знаю, знакомы ли Вы с ней, наверное, слыхали). Представьте себе, что она поехала в санаторию лечить свои нервы и недели в три сильно поправилась. Неожиданно приехала к ней Эсфирь, пробыла с ней час, и в этот час довела ее до такого состояния, что она повесилась. К счастью, ее успели вовремя снять с петли и спасли, но теперь она почти в таком же состоянии, что и мама, жизнь ее в опасности.