Впечатление, которое она произвела на меня, когда я увидела ее после этого, невозможно описать. С тех пор что-то неотступно давит меня. Мне хочется умереть, я молю об этом Бога. У меня такое отвращение к жизни, что трудно справляться с собой. Не знаю, чем заткнуть сердце, чтобы хоть временно не сочилось. Ах, если бы я могла стукнуться с этой тварью и отомстить ей за все, за маму, за Леночку, за себя, раздавить ее как подлое насекомое. Никакой пощады, никакого прощения. Только месть могла бы удовлетворить меня. Понимаете ли, я не могу больше смотреть на это безобразие, на все эти гнусности, не могу. Хотелось бы уйти в себя и невозможно, надо все время быть внимательным к окружающему.
У нас все по-прежнему. Маме не лучше, но и не хуже. Марина меня тревожит, бедненькая, лежит, не может сделать движения без стонов от боли в боку и груди. О моем здоровье говорить нечего. Целую Вас горячо. Ариадна.
В церкви: «Марфо, Марфо, ты печешься о многом… Мария же избрала лучшую участь…» Я хочу, чтобы была женщина, в которой были бы гармонически слиты эти две сестры. Во мне ли, в ком-нибудь, в моей дочери, если бы она у меня была. Не хочу лучшей участи через отречение от земного. «Отложи всякое земное попечение…» Не хочу, не хочу! Господи, я так рада всему земному.
Во мне еще не пробужден дух? Да. И фантазерства много за счет ума-разума. Вообще хаос, никого намека на гармонию.
Сегодня богослужения в домовой церкви Красного Креста[475] напомнили мне Катакомбы[476]. Не видом — церковь светлая, изящная, с красивыми иконами, не по-церковному, — а картинно красивыми — а общим тоном богослужения. Это была не обедня, которую надо «достоять», а мистерия, которая, к сожалению, все-таки кончилась. Чувство времени было утрачено.
Священник, О<тец><Павел> Флоренский. Служит очень просто, смиренно, «как монах в глухом скиту», но не еще просто, как едва грамотный монах, а уже просто, как мудрец, а может быть, и маг. Или да не посетуют все христиане на свете, — как очень большой актер в очень удавшейся ему роли.
Поют три «сестры милосердия» Красного Креста — Тютчева[477], Родзянко[478] и Шауфус[479].
Одеты они как медицинские сестры, но чем-то напоминают и монахинь, хотя и в белых покрывалах, очень скромно и очень чисто. Но с первого же момента я поняла, что они если из деревни, то из усадеб, а если из города, то не из провинции и даже не из Москвы, а из Петербурга, того, который был до революции, особенно одна — высокая. А в церкви древние богаделки и трое посторонних, и я в их числе.
Всенощная в церкви Красного Креста. Вечером, освещенная несколькими лампадами и свечами, она еще более чем днем вызвала впечатление Катакомб. И движение рук при словах «Слава Тебе, показавшему нам свет!» было движением и голосом, перенесшим это время во времена Катакомб. Или как-то перекликнулось.
Златокрылый, нежный, ясноликий,
Ангел Фра Беато Анжелико
Со стены моей, склонясь, глядит.
Над челом его благословенным
Многозвездный нимб дрожит.
А в руках его бездумно и блаженно
Райской лютни слышится струна.
И не знает ангел ясноликий
Ангел Фра Беато Анжелико
Тьмы беззвездной без надежд и сна.
Я прислала из Воронежа Вавочке четырех ангелов Фра Беато Анжелико (на открытках). Все они с музыкальными инструментами. А этого (большого формата — фрагмент в очень хорошей фотографии из собрания Надежды Сергеевны Бушвой) Вавочка подарила мне. И те, каких я прислала ей, вернулись ко мне, я им очень рада.
Перед вечерней я и Вавочка были в лесу, собирали мох — зеленый бархатный и серый, — «кукушкин лен», — положили на подоконники между летними и зимними рамами.
Золотая парчовая земля. Березы с сережками, елки, осины. Скиты, озера, пруды. Осень, небо, холмы и дали — все, все родное, будто знакомое, узнавшее, дождавшееся меня.
После церкви два часа записывала стихи под диктовку Вавочки. Если сразу не записать их, она и сама не разберет свои иероглифы.
Четыре года тому назад в Москве, в «Религиозно-философском обществе», в особняке Маргариты Морозовой[480] я слышала доклад философа П.А. Флоренского «О религиозном моменте».
В Воронеже в этом году прочла первую и три последних главы его «Столп и утверждение Истины»[481].
Теперь до меня — с пятого на десятое — отрывочно — доплескиваются до меня его мысли (вехи) — о Времени, Пространстве, теории относительности; о работе его в лаборатории по электричеству (какое-то ВЭИ), о замысле его книги, которую он хотел бы написать — (История культуры), о лекциях его в худож<ественных> мастерских в Москве о перспективе и об антиперспективе в иконописи и у старых мастеров.
А вечерами по субботам и в утра воскресений — богослужения его в церкви Красного Креста. Я назвала его «маг, священник, мудрец». И все это объясняется в Ученом. Это наяву. А не наяву (а где же?) образ его сливается с Леонардо да Винчи. Хорошо, что он не узнает об этом сближении его облика — в таком частном случае — он, может быть, рассердился бы и был бы недоволен как священник — или просто так.
Да Винчи — образ и белого лебедя на лоне вод, под куполом неба — между верхней и нижней безднами — может быть, был бы ему неприятен.
В эти дни я поняла, что я любила Толстова (строителя Города-Сада, инженера, живого большевика). И это прошло. Еще в последние дни в Воронеже была возможность, все чудо о нем еще было, могло стать. Весть о его скором приезде в Воронеж (в самые ближайшие дни) и что он искал меня летом прошлого года (когда я отвозила в Ростов слепую Варвару Федоровну — к Вавочке. Варвара Федоровна, мать моего бывшего жениха — брата Вавочки — Николая Григорьевича после его гибели осталась в городе совершенно одна, в полном одиночестве и беспризорности) — весть эта воскресила все чудо имени его, и одно его слово, одна его шутка могли бы повернуть по-своему все, что зависит от меня (и от судьбы?) в моей жизни.
А теперь его имя — отвлеченное понятие. Как это странно. И грустно. Правда, я знала его мало и недолго.
Утром во время забот над дымной кафельной печечкой Вавочка сказала, что в вагоне в разговоре с Нат<альей> Дмитр<иевной> Ш<аховской> Флоренский спросил ее о родственнице Варвары Григорьевны — кто она, откуда и что делает. Он заметил меня в Красном Кресте.
От 12 до 20½ часов дня разбирали картофельные дюны в подвале белого дома Олсуфьевых[482]. Все время помнила о Флоренском. Картофель разбирал со мной милый учтивый и кроткий старик Павел Борисович Мансуров[483]. О нем рассказывают, что в молодости он был послан из Петербурга разобрать какой-то спор иконоборцев с нашей церковью. Он поехал, внимательно разобрал и в докладе своем стал на сторону этих — с официальной церковной точки зрения — еретиков. Надо об этом подробнее спросить у Мих<аила> Владимировича. Очень скромный, умный; огромным широким кухонным ножом обрезал крохотные картофельные ростки на очень мелком картофеле. Вид его был трогательно забавен, он был как андерсеновский сказочный старичок, для какого-то андерсеновского волшебства беспомощно подслеповато перебирающий эти картошечки со сливу и даже вишню величиной.
Вавочка рассказала мне со слов Анны Михайловны (жены Флоренского)[484] рассказ о сватовстве и женитьбе на ней Флоренского. Ее брат был другом Флоренского, которого он очень любил. Они поехали к родителям Анны Михайловны. Лес. Мать поцеловала брата. «А со мной?» Она оглянулась на брата, тот улыбнулся и кивнул головой. Она поцеловала. Слезы. Садик. Он назвал ее по имени, и она поняла, что он женится на ней.
Вечеру Мих<аила> Влад<имировича> и Нат<альи> Дмитр<иевны> Ш<аховской>. Читали «Корни идеализма» (о Платоне) Флоренского[485].
Говорили о Флор<енском> и Сергее Павловиче Мансурове[486]. С<ергей> П<авлович> идет по пути трезвения, а о<тец> П<авел> Ф<лоренский> — по пути экстатизма. Христиане, а очень разные.
А Вавочка и не знает, что весь вечер я берегла ее, чтобы она не оступилась бы и не уронила бы этот вечер. Трудно это рассказать, — но я была как проводник в горах для Вавочки, — и не зная карты спокойных воздушных путей — воздушных путей, ям и провалов — я все время чувствовала близко, рядом — эти воздушные незримые ямы. Вечер прошел как будто легко и просто благодаря новому постороннему человеку (это я). Четыре года назад в Москве они все были очень близкими друзьями. Теперь Мих<аил> Вл<адимирович> стал мужем Нат<альи> Дм<итриевны>. Из Киева, где жила Вавочка с 1917 года, и потом из Ростова они выписали Вавочку в Сергиев Посад, чтобы жить поближе вместе и заботиться о слепой матери Вавочки.
А когда мы шли от них домой, вдруг Вавочка сказала, что она первый раз была у них вот так — в гостях.
Я очень испугалась, но ничего не спросила и не сказала на это.
— А хорошо бы послушать, что говорят трезвенники и экстатики, христиане — они же не враги, а только разные, но все-таки христиане. Я не люблю споров, а тут и споры неуместны, а была бы беседа, наверное, очень интересная…