Вечером у нас были гости: Михаил Владимирович, Наталья Дмитриевна, Лиля, Таня Епифанова, Лида Леонтьева. Зажгли елку. Лида сказала «Красную панну Иродиаду»[494] А. Ремизова и несколько стихов Вавочки. У Лиды чудный голос и чары художника, тонкой актрисы. Говорили стихи и Вавочка, и Лиля.
Гадали. Какой праздник уже в самом ожидании: завтра утром опять в церковь!
Плясала во сне. Вся в сверкающих черных бусах, вся, как вихрь. И помощница-чародейка, старуха бросала мне гроздья красных ягод, вроде волчьих или калины (краснее), и я ловила их в пляске, а когда опускала руки — из каждой ягоды возникала золотистая змейка и колебалась, стоя на хвосте. Змей становилось все больше, и надо было плясать среди них. Я видела их и осторожна была в своем вихре, а все, кто смотрел на пляску, не видели змей. Все это надо было для какого-то колдовства.
А наяву утром вдруг приехал из Петербурга Всеволод, брат.
…Серебряное и голубое. Даже на кресте голубая эмаль. Почувствовала легкое смущение от присутствия Всевы в церкви. В форме матроса Всева стоял спокойный, внимательный. «Мне это чужое, но ты мне дорога со всем, что тебе дорого».
По снегам, по холмам, через лес за елками. Зашли в Черниговский скит[495]. Подземная церковь, освещенная свечами и лампадами, хор монахов, как трубный клич. Очень красивы длинные до полу черные широкие одежды, мантии и покрывала монахов„падающих на плечи с высоких шапок. Монахи стоял и рядами друг против друга посреди церкви. Один голос пел стих песнопения, потом все голоса повторяли, как громовое эхо. Не хотелось уходить.
Очень рада Всеве. Не могу насытиться его рассказами, вопросами, разным вниманием его ко мне, к братьям. Очень смущает меня страх и тревога о кормлении его — «продуктов мало».
Со Всевой — по стенам и башням вокруг Троице-Сергиевой Лавры. Всева смотрел на все, как иностранный турист. Всева очень внимателен ко мне. Рада ему. Большой-пребольшой мой морской волк, бедный мальчик. Мужественно, трезво и очень братски о Борисе: «Я в нем и не сомневался». Завтра уедет в Москву до Нового года, «потому что у вас тут продуктов мало. Не горюй, Олечка, дело житейское».
Днем было много гостей. Наташа Голубцова[496] (полумонахиня, вся живет в религии, в церкви, живет под руководством старца Алексея[497] из Зосимовой пустыни, Вавочка, Михаил Владимирович и Таня порознь и между собой говорили о Всевиной чистоте. Он всем понравился, все очень внимательны к нему. Я сразу согрелась от этого. Острое горе от невозможности оставить его у себя подольше — «Продуктов мало».
Михаил Владимирович дал записку Всеве к Флоренскому в Москву. Вавочка завтра уедет на месяц в Москву. Всева поедет с ней. Она познакомит его со Смидовичем[498], по поводу Всевиного «Атомита»; он весь полон своей идеей о взрывах на расстоянии через какое-то искусственное распадение атомов. «Интератомная энергия».
Он очень большой, тихий, красивый. Глаза яркие, глубокие; красивый голос. От каждого мимолетного внимания к нему окружающих у меня росло сердце. Особенно меня тронуло внимание к нему Наташи Голубцовой — очень нелюдимой и суровой девушки. Всева сам по себе, просто и спокойно забрался к нёй в кухню, забрал в свое ведение дрова, воду, печку, самовар.
— Да вы уходите, Наташа. Я вижу, что надо сделать. Я потом позову вас, когда управлюсь. Скажите только, где колодезь. — Вымыл в кухне черный пол до белого блеска, как палубу корабля.
Лида Леонтьева со слов Вари и Нади Розановых[499] о Флоренском: «Он втягивает в какое-то мрачное христианство. Он очень нетерпим и высокомерен. Все делается как-то греховным, а спасение только в церкви. В рукописях Василия Розанова[500] есть что-то такое страшное — о двуликости его — о Дионисе и чуть ли ни о злом духе. Таня говорила, что и Мансуровы чураются от него, как от злого духа».
Так говорила Коломбина — Лида, чуть-чуть юмористически изображая манеру говорить, смотреть и дышать Тани Розановой[501], и даже «белесые круглые» глаза Вари Розановой и ее рот бантиком. Может быть, большая несправедливость судьбы, что Лида не в студии, не на сцене. Она очень талантлива. Вавочка могла бы сделать что-нибудь для нее через Художественный театр или через Лилю (в Вахтанговском театре). Но вряд ли хватит у нее энергии и внимания. Вавочка вся поглощена своим миром — трагическим, скорбным и живет все время в какой-то внутренней тяжбе, борении, горении, порой на самой крайней грани отчаяния. Если не стихи и не конверты, в которые выливается поток ее внутренней жизни, она просто бы сгорела бы давно.
Проводила на станцию Всеву и Вавочку. Он не позволил нести ей и мне даже вышитый мешочек-сумку. Как изменился, вырос Всева. Легко на сердце от него. Все экзамены его сошли отлично (пятерки). Через 4 месяца он кончит свою Школу подводного плавания. Дал мне прочесть свой дневник и отдал мне все свои не отосланные ко мне письма. Я просила на будущее всегда сразу отсылать мне письма ко мне, и сама буду писать ему. Он другого мира. Но он мой милый и дорогой брат Всеволод.
Шла потом по перрону и по линии железной дороги. И со мною будто были все четыре брата. Четверть часа со Всевой около вагона. Верный и рыцарственный он, как и прежде. Как умно и верно говорил о Борисе, о Володе. Остро почувствовалась мама во всех нас. И мы одновременно, подумали об этом. «Ты сейчас про маму подумала?». — «Да». Он улыбнулся вдруг совершенно маминой улыбкой.
— Я думаю, что она нам всем помогает.
— Не спотыкаться?
— Да, Всевочка, я это и хотела сказать. Вот и Боря в истории с В. Яровым, а летом и я была близка к срыву, наверно, мама помогла…
Поезд уже трогался, мы обнялись. На перроне встретила Флоренского, он торопился, попал на поезд в последнюю минуту.
Горячие светлые слезы падали на морозе льдинками, скатывались по рукаву шубки — веселые, сверкающие на солнце. Скатный жемчуг! Все пронизывающее ощущение серебряного и голубого (там, в церкви, и небо, снег, и еще не знаю что — серебряное и голубое все).
Я рассказала Всеве о брате Борисе. Всева все понял с полуслова, умнее, чем Вавочка, которая совсем не придала значения капкану, который чуть не захлопнулся над жизнью Бориса с моей косвенной помощью. Я указала Боре на «делового человека» В. Ярового. А его дела и удачи оказались просто спекуляцией продуктами питания и дележом барышей с теплой компанией власть имеющих. «Торговали мы недаром неуказанным товаром». Боря сумел отказаться от соблазна позорных «выгод», и не убоялся тяжести ответственности за катастрофу с деньгами, которые он дал В. Яровому для покупок.
…Я очень рада. С души упала тяжесть тревоги за Борю, а для Вавочки «все это пустяки, не стоит тревоги, не стоит радости».
К несчастным «мешочникам», меняющим свое достояние на хлеб и часто гибнущим в этих бедственных похождениях и «хождениях по мукам», у меня острая жалость и сочувствие. А к этим бессовестным, использующим свое служебное положение, власть и распоряжающимся вагонами продовольствия, — им все нипочем: и подлоги, и всякие гадости — такое отвращение… Всева понял с полуслова: «Боре трудно будет расквитаться с московскими поручениями, но было бы хуже иначе, если бы все с В. Я "обошлось благополучно"». И к такому важному с моральной точки зрения моменту в моей жизни (о брате) Вавочка небрежна, как к «пустякам». Это от поглощенности своим горем, к которому она так приросла, что если бы она изжила его — это горе, то ей, м<ожет> б<ыть>, и жить было бы нечем.
И поэтому у меня нет суда над нею. И берегу ее, как умею.
Вечер под Новый год старого стиля.
Приготовила дом, стол, свечи на елку, — жду благословенного гостя. Может быть, и не Флоренский — не знаю. Конечно же не Флоренский.
Тишина в доме горит в голландской печке с кафельной лежанкой, потрескивает сухими дровами. В комнате рядом — «слепая старица Варвара», за окном снега и вечер.
В 11 часов вечера влетела ко мне Лида Леонтьева в костюме Коломбины. Гадали, зажгли свечи, угощала ее чем Бог послал, слушала ее рассказы о ее друге Арлекине и о приготовлениях к завтрашнему вечеру «сумасшедших». Вечер будет у Лиды в комнате, в бывшей монашеской келье, в Лавре (теперь это — общежитие учащихся Педагогического Института и слушателей военной Академии)[502].
Все гости возьмут на себя роль какого-нибудь сумасшествия от любви (манию величия, жажду убийства, перевоплощение и так далее) и проведут свою роль через весь вечер. Весь вечер «построен» на черной, желтой и красной красках: костюмы, стены, освещение.
Звала меня на этот вечер. Я отказалась. Вместе выбрали стихи для ее роли: Коломбина сошла с ума на Времени и будет ловить минуты жизни. Таня Розанова наденет батистовую ночную рубашку до пяток, с длинными рукавами, потому что к ней очень идут такие рубахи, а что-нибудь другое придумывать — денег нет. Она «сойдет с ума» на том, что она — дитя и ей все можно спрашивать и говорить вслух.
На елочке моей горело 12 моих огней и 4 огня Коломбины. У нее светлая пушистая голова, красивый голос, быстрая, легкая, подвижная, талантливая — вся, с головы до ног. Умчалась с гороскопами для своих Пьеро с Арлекином. Радовалась желтой атласной юбке, красному платочку на голову. Ах, нет большого красного платка на плечи! Но утешает черное трико…