Три разноцветные птички, как гарусные пушистые шарики или пуховки для пудры, как игрушечки для елки — чудесно играли, скакали по веткам. Прозвенела тонко, серебряно какая-то птичка. Вечерний звон.
Поразило среди богослужения вдруг возникшее молчание, во время которого все предстоящие в полном молчании и неподвижности молятся Иисусовой молитвой, повторяя ее (мысленно, в сердце — «умная молитва») 500 раз! Эта молитва («пятисотница») прерывается три раза или, лучше сказать — замолкают для этой молитвы три раза. Эти молчания полнозвучнее всего, что я слышала на свете. Таинство молчания священное, таинственное, невыразимо действенное, полное… Это как бы предельная, будто бы и недоступная здесь, на земле, полнота… Вот и нет слов, не умею рассказать об этом.
Я не сумела бы сама, молча или вслух вот так молиться, как они. (Так экстатически и так глубоко и высоко.) Я не сумела, не умела этого, но не почувствовать полноты и значения этой безмолвной таинственной молитвы невозможно.
Я только слушала эту тишину (и слышала ее), и раза два, когда уставала, вспоминала свои четки-имена любимых — о них и за них. И живых, близких, и всех своих «великих возлюбленных». Если так нельзя, Господи, прости меня. И я никак не могу почувствовать грешности всего земного. И обо всех ожесточенных, темных, красных, белых вспоминала и молилась. Господи, Господи, все же, все Твои, в Тебе, о Тебе. А кто
забыл, отпал, ошибся, не знает Тебя, — помоги, позови их к себе, открой нам всем уши, глаза, сердце и ум.
…«Господи, научи меня творить волю Твою»…
…«Господи, научи меня оправданиям Твоим»…
Красивы черные широкие плащи монахов — мантии в складках, со шлейфами, и длинные креповые покрывала, спадающие до полу с высоких шапок. Прекрасные древние напевы, голоса. Манера петь, напевы несравнимо более прекрасные, чем в приходских церквах.
В три часа ночи пойдем в церковь на ночную службу. К 5 часам утра — к старцу.
Все монахи читают прекрасно, слышно каждое слово, каждая фраза. Один только читал, как водопад — нечленораздельно, сердилась на него, досадовала. Утомилась сразу и едва дождалась, когда он, наконец, замолчал.
Вспомнила всех, кого люблю, любила и буду любить, и всех, на кого не хватает памяти и любви. Тоже люди, и не виноваты, что во мне не хватает.
Из Москвы получила вчера телеграмму о смерти Татьяны Федоровны Скрябиной.
Сон: Взлет. Дерзкая радость. Что, кто это? «О, тишина, ты — лучшее, что дано человеку в этом не совсем реальном мире» <нрзб>.
Ночная служба. Старец Алексий. Пешком 18 верст, домой пришли поздно вечером.
Валю старец благословил образом Ангела Хранителя, а меня образом Архистратига Михаила, Ангела с огненным мечом. Валя плакала у него, пришла от него потрясенная, вся светлая. Он утишил, утешил, успокоил и укрепил ее.
Я сказала старцу о своем «отсутствии» в церкви, о неверных порывистых подъемах и реакциях о том, что никак не могу понять и поверить, что все на свете, все греховно и во зле лежит, и даже сержусь на это и люблю все земное. Он пристально, в молчании посмотрел мне в глаза. «Говори, говори. Это, кажется, самое главное. Слушайся своего сердца, дитя». Он положил мне на лоб руку и сделал легкое движение, всматриваясь еще раз в меня. Я не поняла, думала, что он наклоняется ко мне, и хотела поцеловать его, благодарная и радостная, что он не рассердился, а был очень добр.
«Нет, дитя, не надо, нельзя целовать монаха. Ничего и никого не бойся. Слушайся своего сердца. Оно у тебя чистое и ясное. Благослови тебя Господь». И он благословил и подарил мне образ Архистратига Михаила. «Он отгонит от тебя все темное, если оно приблизится к тебе. И ничего и никого не бойся». — «Я еще никого не боялась». — «Я вижу». И он еще раз ласково благословил меня и дал поцеловать руку. Я поцеловала и сделала земной поклон, как учила меня Наташа Голубцова, когда я спрашивала у нее, как с ним здороваться и прощаться.
Попрощались и с отцом Тимолаем, гостинником и пошли домой. Вышли из Пустыни в 6 часов вечера.
Леса, снега, дорога. Туманный сумрак, все ближе подступавший к нам. Оглянулись на повороте — острова лесов на снежных холмах, колокольня Зосимовой Пустыни, дорога. Домой пришли поздно вечером. Валечка дотащила до самого дома ветвистую тощую хворостину, которую взяла на дороге от волков.
Вавочка в Москве. Завтра я и Валя едем в Москву.
Что было в этой хворостине успокоительного? Валечка крепко держала ее и ни за что не хотела бросить. Хворостина сухая, ломкая и очень тощая, хоть и ветвистая. Ах ты, милая моя Валечка!
Днем с Валей опять у Федоровых. Вечером в комнате Лили Шик (Елагиной) актриса Астар (Бойко) читала стихи Вавочки и Блока. Лиля не захотела слушать ее и, предоставив Вавочке свою комнату для стиховного вечера, ушла. Слушали: Вавочка, Таня Епифанова, Женя Бирукова, Ариадна Скрябина и ее подруга Катя, Майя Кудашева, Владимир Августович Степун и я.
Стихи говорила Астар хорошие, но от вечера получилось чувство неловкости — от отсутствия хозяйки комнаты, от скептического (не проявившего своего скептицизма, но очень сдержанного Степуна, и еще от чего-то, что не могу уловить и определить).
Ночевала у Анны Васильевны Романовой. Миллион приключений у меня, Майи и Танечки с ключом, хозяйкой и пилой. Майя и Таня ночевали в ледяной передней, перед запертой дверью своей комнаты, а я в час ночи явилась к Анне Васильевне. Она приняла меня прекрасно — никогда этого не забуду. Ей пришлось проснуться, встать, дать мне постельное белье.
А у Добровых столпотворение. Семья Коваленских (Шурочка, ее муж и отец и мать ее мужа) перебралась в два дня в дом Добровых. Два переполненных вещами дома совместились в один. Невероятно, как в этих дебрях вещей люди ухитряются шевелиться и передвигаться. Настроение у всего дома неунывающее, бодрое. Вряд ли выйдет толк. Но это — один единственный путь отмежеваться от террора В.В. <Веры Владимировны, свекрови Шуры Добровой — Н.Г.>
Саша Добров все еще болен. Лежит красивый и неуклюжий, как прекрасный принц, забытый в столпотворении, — среди книг, гравюр, красивых вещей. Мечтает о юге, о даче. Может быть, скоро уедет на дачу под Москвой. По поводу столпотворения сделал выразительные страшные глаза.
— Саша, все бегают, как ветры-зефиры. У меня есть 10 свободных минут. Говорите, не нужно ли вам что-нибудь сделать, принести, устроить, принять.
— Посидите со мной эти 10 минут, а то я ошалел от топота и грохота и переселения народов.
Мимоходом, наскоро, — в комнате Шуры расточила по форматам и заковала в два больших шкафа книжные горы — непроходимые. Каких только книг там нет? Чтобы не ахать много, ахнула сразу надо всей дюной книг.
Валечка в это время помогала чистить картофель в кухне. Вера Владимировна, мать Александра Викторовича, душевно больная, по временам ножницами режет все, что ей попадется под руку. Саша комментирует:
— Этого, кажется, в нашем доме еще не бывало.
Филипп Александрович метеором промчался сквозь хаос вещей, весь как вот-вот готовый уже извергнуться вулкан. Урчит что-то, но пока еще подземно.
Шурочка к вечеру свалилась на диван и вышитые подушки как подкошенная. Но прежде, чем свалиться, ей пришлось убрать с ложа фарфор (старинный и чудный) — и какие-то картонки всех форм и величин.
Александр Викторович весь прозрачный, хрупкий, замученный и чудесный более, чем когда-нибудь. Елизавета Михайловна очень нежна и добра к нему, — какое у него прекрасное лицо и какие-то уж и, правда, звездные глаза.
Вавочка ушла ночевать к Анне Васильевне, а я и Валя к Тане и Майе. Какое невероятное соседство в комнате — Таня Епифанова, сама хорошесть, и Майя Кудашева. Она очень интересная собеседница, но сегодня я неожиданно подумала, что это же очень страшная гадина, которая приняла форму женщины.
С утра всякое деловое — Вавочкино. Занят был весь день сплошь. Вечером с Валей в церкви одного из Арбатских переулков (Валя повела меня туда, она часто ходила в нее, когда жила в Москве, у Добровых.) Очень красива, стройна, музыкальна и эстетна. В этом духе очень хорошо. Но мне больше нравятся монастырские, скитские богослужения — там строже, глубже, как-то главнее, настоящее. А после церкви — с Валей в 3<-ю> студию Художественного Театра (Вахтангова), где играет Лиля Елагина (Шик) и Мансурова[546], на «Принцессу Турандот». Ради студии (Вале хотелось пойти со мной) пришлось не пойти к Тане и Майе, где художник был, Н.В. Досекин (мы познакомились в Ростове, куда я отвезла к Вавочке ее слепую мать — Варвару Федоровну — в 1920 году). Он хотел встретиться со мной. Там же были Женя Бирукова и Майя Кудашева.
«Принцесса Турандот» — изящная, яркая сказка Карло Гоцци. Поставлена очень талантливо, необычно и изящно. Непохоже ни на какой другой спектакль, — сказочно и очень остроумно.
Валя во время спектакля вдруг очень покраснела и смутилась.
— Ты что?
— Ах, на кого сейчас похож был… кого напомнил китайский император… ни за что не скажу, это ужасно…
И когда я опять взглянула на доброго императора, какое-то его покачивание головой, какое-то движение, нотка в голосе — сквозь гротеск — в тонкой игре актера, напоминало каким-то образом старца в Зосимовой пустыни.
Наконец, Таня и Женя познакомили меня с А.А.С.[547]. Они обе рекомендуют меня. Я шла к нему очень приготовленная на хорошее впечатление. Но такое смутно нехорошее, что-то почудилась мне — сама не знаю, где, в чем и почему. Душа не приняла. Не знаю даже — чего не приняла.
Не понравились его руки, искривленные, с расширенными плоскими концами пальцев. Не форма его рук, а какое-то неприятное выражение рук — не то хищное, не то еще хуже. И тусклые, поблескивающие глаза. Потом — вот уж это совсем не могу объяснить и даже понять сама — я испугалась (не испугалась, а мне стало неприятно) чего-то густого и темного. Такое было ощущение: густое и темное. А что и про что это — не знаю. Мне захотелось за руки вывести моих милых подруг из этого какого-то подвала, вроде подполья, где мыши, крысы, пауки. А комната — самая обыкновенная и даже св