…«Ничего не сказал о браке, о семье, о поле… Флоренский мог бы и смел бы сказать, но он более и более уходил в сухую высокомерную, жестокую церковность. Засыхают цветочки Франциска Ассизского».
Надо бы записать, не успеваю. Я в очень быстром темпе, занята очень.
1) Александр Викторович Коваленский; О Ропсе, Бен Джонсе, Андрогине, снах, розенкрейцерах, об Элевсинской мистерии[556].
Шурочка, как какой-то крылатый цветок. И как она по-человечески добра и прекрасна.
2) Мария Александровна Олив[557] …Палестина, Пустыня, Бедуины. Бегство от бедуинов — дочь сидела на верблюде, а она бежала, держась за хвост верблюда. Богослужение на Генисаретском озере. Среди туристов оказался православный священник с эпитрахилью в сумке. Он скромно начал богослужение, и все, кто был там, стали молиться и участвовать в богослужении. Путешествия. Встреча с Андреем Белым и его «воздушной женой». Чернигов («идеи ходят посреди зеленой улицы, я так и ахнула: никуда отсюда не уеду!») Сергиев Посад.
3) Трубецкие — пастушки Марии Федоровной Мансуровой. Старинная мебель, портреты. Картины Комаровского[558]. Как у них тихо и хорошо. Я была в одной их комнате, а в ней дух всего их особняка.
4) Люда Дембовская и ее муж. Муж не то шутливо, не то всерьез: «Ячейка личного счастья для строительства государства», или что-то еще более крепкое в этом духе. «Все остальное — прогрессивный паралич». Но на столе почему-то томик Блока. Все это атмосфера мужа Люды. Очень обыкновенное трафаретно-красивое лицо, какое-то отношение и к Кино, и к Партии. Но стало скучно. Хорошо, что у Люды осталось ее прелестное лицо, глаза еще лучше, и ее собственный голос.
5) Женя Бирукова.
6) Таня Епифанова, Майя Кудашева, Николай Васильевич Досекин.
7) Саша Добров, Даниил Андреев, Филипп Александрович, Лиля Шик.
8) Деловые встречи, учреждения, пайки, деньги, мешки, веревки, трамваи.
9) Троица. Духов день. Церковь. Березки. Темное платье с белой косынкой.
10) Архив Бори. Союз учащихся. Секция Изобразительных Искусств в Воронеже. Фронт.
Милая моя Зиночка, родная моя, так давно… Житье-бытье, отсутствие марок, неотправленные письма, частые поездки в Москву по делам Вавочки, экзамены и зачеты в Институте.
Сейчас крепко, близко, радостно с тобою.
Большая радость — работать в поле и на огороде. Даже усталость приятна и легка. Небо, земля, холмы, леса, солнце, жаворонки, дожди, — а-ах, хорошо!
Вечерами с Вавочкой с далекого кургана в поле смотрим, как заходит солнце, как горит и угасает опаловый, сапфирный купол. Кругом — бескрайняя даль, холмы, леса, скиты, поля, луга.
Однажды на кургане была комическая встреча с Александром Ивановичем Огневым, очень светским человеком в белом, в шляпе — о нем надо бы рассказать побольше — потом, после как-нибудь. Нам не хотелось встретиться с ним, но болота принудили и нас, и его учтиво встретиться и раскланяться, хотя и он, и мы пытались уклониться… и все трое знали это и ничего не могли поделать…
Дня три-четыре гостит у нас Владимир Августович Степун (зять Л.А. Тарасевича). Жена его — молодая красивая женщина — душевно больная. Она воет, не принимает пищи, уверяет, что все умерли и представляются живыми. Временами приходит в себя и сознает свое положение. Владимир Августович замучился.
В конце июля или в начале августа родится у Натальи Дмитриевны сын[559] (или дочь). «Идущему в мир» пишутся стихи, шьется белье, готовятся пеленки.
Флоренский и Михаил Владимирович вместе работают над изданием рукописей Розанова. Флоренский часто бывает у Михаила Владимировича.
В прошлое воскресенье (10 июня) видела (наконец-то) Троицу Андрея Рублева, я видела раньше копии с нее, снимки, но оказалось, что не имела о ней понятия, — опустилась на колени. Будто вернулось ко мне или настало «Первое утро мира».
Была в тот день в Ризнице. Какие там вышивки, пелены, платы, одежды (парча, узоры, краски; работа). Драгоценные сосуды, митры, иконы, украшения. Я была с Владимиром Августовичем, Лилей Шик, Таней Розановой и Дмитрием Ивановичем Шаховским (отцом Натальи Дмитриевны). Для Собора и Ризницы пропустила торжественный обед после пышного «выпускного акта» в Трапезной. Был день выпуска красных педагогов. По алфавитному списку дошкольного факультета от них же первый есмь аз. Нам было предложено спеть, прочувствовать Интернационал. Были речи. Две грамотных и несколько неприличных до ощущения «топор висит». Невозможно! Дышать нечем. Не добрались даже до общих фраз. Один бесконечно долго размазывал, что красные педагоги — больше даже, чем соль земли и ось мира. Одна — сладким голосом пролепетала какой-то лирический гимн врозь с паузами и восклицаниями; — на смуглой очень тонкой длинной шее — ожерелье из белого стекла или хрусталя! Хотелось сбросить ораторов с Тарпейской скалы, чтобы не портили дня. Но вместо Тарпейской скалы и выпускного обеда — была Троица Рублева. И настало — «Первое утро мира», и я простила косноязычным их попытки красноречия. Пусть себе живут!
Шмель вьется надо мною — увивается около снопа лиловых душистых цветов на окне, мешает писать. Если ужалит, — ну, будет больно! Кш-ш! Уходи отсюда!
Скоро придут дошкольницы. В моей комнате с кафельной лежанкой будет состязание на импровизации, на темы, написанные на билетиках. Придет и дама, которую называют импровизатором. Вульгарна и классически провинциальна. Дама писательница, приятная дама. Я думала, что она нарочно имитирует кого-то смешного, а она и, по правде, наяву такая. Импровизации ее жду с тревогой. Знаю уже ее приторные поучительные сказочки для детей, видела ее серьги, декольте, рот и руки.
Ну, ничего. После уйду на курган, и развеется пудра этой дамы.
Александр Викторович Коваленский и Александр Иванович Огнёв оказались товарищами детства. А Софья Ивановна Огнёва — крестная мать Александра Викторовича.
Трудно писать сейчас, — так много и так давно, — хочется обо всем, и не успеваешь. И день такой яркий, облачный и звонкий. И мысли, как облака — возникают, тают, закрывают друг друга, сталкиваются.
Когда бываю в Москве, почти все ночи не наслушаюсь, не насмотрюсь на Александра Викторовича. Лицо его похоже на лица женщин Бен Джонса, но без всякой приторности. Он говорит, что за Люцифера надо предстоять перед Богом. Стихи его о Люцифере, сны, рассказы, все, что он говорит — всегда интересно и чудесно.
Однажды он оделся в Шурочкины одежды — после разговора о старинных маскарадах. Он говорил, что можно и без маски переодеться неузнаваемо, надо только без утрировки, тщательно выбирать костюм, который был бы или очень несвойствен данному лицу, или более свойственен, чем обычная одежда человека. Через какое-то время, когда был уже забыт этот разговор, в комнату вдруг, без стука вошла высокая стройная красивая дама в манто, шляпе, в драгоценностях, с ярко-рыжими волосами. Он был очень красив. И было что-то, чего никак нельзя.
Какие-то тени и светы в глазах. Я опечалилась и ничего не сказала. Он был красивее, чем это можно, и совсем не так, как нужно. Красота, но какая-то «не такая». Плохая.
Когда он переоделся опять в свое платье, смыл грим с губ и глаз, я хотела уйти. Но он скоро прогнал ту жуткую женщину. Я была так рада ему!
Это не надо очень уж запоминать о нем, это была просто шутка. Говорили о мире монашествующих.
Один раз Вавочка видела, как пришедший к Сергею Павловичу священник — монах, подошел к нему под благословение, поклонившись ему в ноги земным поклоном, Мансуров так же приветствовал гостя. Вавочка случайно видела это в полупритворенную дверь другой комнаты. Но кто-то объяснил потом, что так принято здороваться монахам; причем младший в иерархии кланяется первый. Обычно же в общении с людьми Мансуров очень прост, спокоен и ясен. Он очень терпим, внимателен и совсем не ханжа. Несмотря на то, что он немногословен, он один из самых интересных собеседников из всех людей, кого я знаю на свете. Рассказывает поразительно просто, без всякого намека на украшение, блеск, и всегда такое чувство, как будто дышишь воздухом более чистым, чем обычно. Может быть, так бывает в горах, — так же ясно и легко. Руки у него прекрасные, — тонкие, изысканно красивые, с необычной выразительностью для человеческих рук.
Люблю жену его Марию Федоровну, — какая она красавица! Я не знаю более милого женского лица. (Напоминает Венеру или Примаверу Боттичелли.) О них говорят, что они живут в духовном браке, как бывало в первые века христианства. И быт их — без суеты — плавный, чистый, при почти уже крайней бедности, которая только что не нищета. Много книг, старых рукописей. Старые портреты, старая красного дерева мебель, иконы.
Мама. Валя. Флоренский. Мансуровы. Братья. Вавочка. Зина. В прошлом — несколько имен. О, нет, много! Мне 26 лет. Всё люблю.
Как глубоко жаль, что Боря брат не в Москве. Мне кажется, если он когда-нибудь женится в Воронеже… ну, не надо… Если бы он приехал в Москву и стал здесь учиться, успел бы и жениться тут. Но, может быть, это его судьба — там встретить свою жену.
Сегодня с утра обычные дневные заботы, а потом была в поле и на лугу, в море белых крупных ромашек. Принесла большой сноп Анне Васильевне в Москву, она гостила у нас. Это ей привет от нашей земли, нашего неба, она была очень рада.
В Лавре на балконе и на лестнице Трапезной снялись дошкольницы, всей группой с некоторыми из преподавателей. Почти все с ромашками. Лида Леонтьева невеста Гуго Арьякас[560]