, слушателя Военной Академии.
Проводила на станцию Анну Васильевну. Хороший она человек. Ждала ее на перроне с большим снопом ромашек. Пошла ей навстречу и увидела Флоренского. Повернула обратно к вагону. После встречи с Анной Васильевной я пошла в вагон, чтобы занять ей место, а она пошла за билетом. Флоренский вошел в вагон со мной. Я летела по лесенке, как птица, летит. (Это так казалось, а наяву — спокойно.) Так во сне бывает — летишь, не касаясь ногами земли. В конце вагона уже ждала меня Зина Рафф, и когда отвечала ей на дождь вопросов (и все впопад), слышала, как кто-то за тонкой стеной уступил место «батюшке». (Один из военных слушателей — академиков, что сидели у окна.) Ответный невнятный звук, — устроен. Пришла Анна Васильевна — прощание, поцелуй. Ушла домой с тремя крупными белыми ромашками на высоких стеблях. Налево к окну не оглянулась. На перроне встретила запоздавшего В.А. Фаворского и указала ему вагон с Флоренским. Владимир Андреевич охотно и быстро вошел в этот вагон.
Вчера прошло с Таней Розановой.
С часа до 10 часов вечера диктовала ей ее рукопись, тесно связанную с записками о смерти отца и Флоренском. Перепечатанную рукопись Таня прочла Лиде Леонтьевой. Лида затихла, замерла от страха. Таня отнесла эту рукопись Мансурову, оставила ее ему и пришла ко мне почти в нервном припадке.
Напоила ее компотом и чаем. Она свернулась клубочком на диване и притихла. Укутала ее и записала ее ответы на Анкету.
(Мансуров не стал читать рукопись Тани, сказал мягко: «Это очень личное».)
У усыпальницы Годуновых[561] или на ступеньках собора. У всенощной в Черниговском скиту. Золото, серебро, мрамор, мозаика, черные мантии и креп, голубая с серебром парча.
Стремительно, бурно и очень пристально (можно ли так сказать?) приходит ко мне Таня Розанова. Сегодня она явилась в 6 ч. 30 мин утра, когда я носила воду и кончала приготовление обеда. Пробыла у меня до 10 ч. 30 мин, ушла на базар. А я вот на этот зеленый холм, на половине пути в Черниговский скит. Вижу: по плавной тропинке среди пологих холмов из Черниговского леса идут женщины и монахи в черном от обедни. Пересекая их путь, по тропинке к пруду, идут стройные обнаженные, в одних поясах, юноши. Вероятно, «электрические академики».
Небо светло-голубое, плоскодонные пышные облака, как лебеди, холмы зеленые, бархатные, а <нрзб> весь белый от крупных ромашек.
Читаю «Элевсинские мистерии» исследование Новосадского[562]. Не интересно, скучно, мало.
Таня Розанова истерична, почти совсем больной человек. Говорит непрерывно. Я терпеливо слушаю — не слушаю ее, она говорит, что ей «необходимо все высказать», а мне кажется, что лучше бы заставить ее выспаться — побольше спать, — даже с помощью лекарства какого-нибудь. Но ее беспрерывные словесные потоки, может быть, то же, что невыплаканные слезы, и ей надо как бы выплакаться.
И весь день сегодня и вечер, и ночь под знаком снопа белых ромашек. С утра до 2 часов дня с Зиной Рафф на прудах Вифании, в лесу. Искупались в Черниговском пруду. Бегали по зеленым холмам и по тропинкам в долине. Земля дышит. Травы, роса, вода, солнце. Не сорвано ни одного цветка — такой день чудесный!
На огороде до вечера работала с милой Анной Дмитриевной Шаховской. Не удержалась и опять принесла домой еще сноп ромашек. Высокие, крупные, великолепные.
Ночь вся прошла в комнате Шурочки и Александра Викторовича. Он рассказывал мне о возникновении мира по учению оккультистов.
«Знаешь ли ты, как в ясные дни за чертой привычного видимого горизонта, вдруг возникают новые полосы леса, поля, даль? Так и здесь новая, а может быть, уже и знакомая, но как бы забытая и вспоминаемая даль, глубь, ширь и высота». Это то, о чем говорит Александр Викторович.
Было уже утро, когда мы расстались. Я зашла в комнату Саши. Он тоже еще не спал. Я так была занята в этот приезд в Москву, что Сашу увидела только теперь. Последнее время мы подружились. То есть, он рассказывает мне о себе.
С утренним поездом уехала из Москвы с Лилей Шик. Она поехала к нам попрощаться с Вавочкой перед отъездом за границу. Оказалось, что утренний поезд не едет дальше Пушкино. В Пушкино в лесу на траве побыли два часа — до следующего Сергиевского поезда. Лиля говорила разные стихи. Увлечена «кованым стихом» «смальгольского барона» Жуковского. На платформе показала мне поэта Владимира Маяковского. Очень умыт, одет и держится, как игрок в теннис. Окружен молодежью, дамами. Высок, строен, крепкая шея, коротко острижен. Взрывы хохота вокруг него, а он не смеется.
Лиля <Шик. — Н.Г.> рассказала, что как-то на даче четверо мужчин несли Лилю Брик на простыне голую после купанья в реке, а Маяковский шел рядом и поливал ее водой из лейки. Эпатировали буржуа, вероятно. И зачем таким большим людям (он крупный поэт) нужны все эти эскапады? Не надоели им самим эти хулиганские веселья? Неужели так уж обязательна эта идилия с лейкой?
Милый старый друг мой и сестра Нила, большое спасибо тебе за весть уже почти нежданную — так давно не было вестей, что я перестала ждать их и собиралась уже стороною, через Людмилу, разузнавать, кто, и как, и чем из Вас жив. Радостно было прочесть с чувством благодарности Богу, что все твои чада и мои юные друзья живы и, так или иначе, держатся на поверхности моря житейского. Лелюшка, Нина, Алла, «мой друг Юрий»[563] — как хотелось бы еще повидать их, порадоваться их цветению, поцеловать милые головы. Храни их Бог и ангелы-хранители и впредь, как было доныне во всем трудном.
Не думай, мать Леонилла, что об ангелах я так себе, по старческому благочестию. Они есть, как и многое другое, друг Горацио, о чем не снилось, воспитывавшим нас в нашу юность «мудрецам»…
…Ах, Нилочек, милый, никогда я не понимала так ясно, как теперь, напоследок дней, что нет спасения в ветхом образе, что нужно стать «новым» человеком. Об этом мы тосковали в юности. На это понадеялись во времена горделивого «самосовершенствования» «в духе современных радикалов», об этом несколько раз забывали в течение всей жизни и с этим же встретились в 12-й час жития земного. Если ты будешь читать внимательно Достоевского, ты увидишь в каждой вещи его огненное томление о том, что надо переродиться, переплавиться, преобразиться.
Перед окнами моими вот какая идиллия — козы белые, черные, рогатые, комолые в сережках и без них идут на близлежащие зеленые холмы. В окно тянет сеном свежим. А разбросано оно тут же на зеленой улице. Да, жаль, родная, что Вы сейчас на Деловой. Я повела бы Вас во все окрестные скиты лесные, Костю посадила бы у Вифанского пруда с удочкой, а если кто хром на ногу, как часто я бываю, в пяти минутах рожь и овес, а на опушках их миллионы маргариток и васильков.
Ждем Анну Васильевну. Она только что похоронила Евгению Петровну Ильинскую[564]. Остается жить в ее квартире и опекать Игоря[565]. Игорь (ему 20) — восходящее светило комизма, первый комический актер, по словам Мейерхольда и Комиссаржевского.
Старица моя, слепая Варвара, жива. Мы все не умеем с ней сгармонизироваться, как и 40 лет тому назад. Но лучше, чем в прошлом году.
Лиля с матерью уезжают на днях в Варшаву, а оттуда, верно, и в Берлин. Я дам Лиле Аллочкин адрес.
Летом у нас нередко московские гости. Завтра ожидаем Анну, может быть, Игоря и еще двух приятельниц.
Оля работает в огороде и в полях посильно. А Михаил Владимирович там же, свыше человеческих сил. Наталья Дмитриевна через месяц ждет сына, а все говорят, что этот сын будет дочь.
Скрябины, успокоив бедненькую, замученную 9 месяцами ужасных болезней Татьяну Федоровну на Новодевичьем кладбище — уехали в Брюссель к ее теткам.
Выход «Монастырского» отложен до осени.
Может быть, на днях смогу выслать книги, какие он хотел. А Гиппиус мне не могли в Москве достать. Попроси Юрия и Нину почаще писать, тогда и буду откликаться сразу, и будет переписка, а не «оказии». Письма теперь хорошо ходят.
Господь с Вами, родные мои, милые.
Целую тебя и Костю, и Ниночку, и Юрия.
В.М.
На днях была в Москве. (Разговоры до утра — я, он и Шурочка.)
Утром из Шуриной комнаты зашла к Саше — виден был свет из-под двери — Саша еще не спал. Около часа поговорили мы с ним про жизнь и житье, и вообще. Прозрачен он, почти как Александр Викторович, но не от «предстательства» перед Богом за Люцифера, а от кокаина, анаши и прочего. И сверхъестественно красив. Что с ним будет? Неужели устоит на ногах, выпрямится? (Декоративный орнамент, а не человек.)
Была на площадке крыши высокого дома на Остоженке, у Пречистенских ворот, недалеко от Храма Христа Спасителя. Вся Москва видна была, а за Москвой — далекие синие дали. А когда ночью Москва засветилась огнями, а небо звездами — слилась явь со снами. Хотелось полететь, хотя бы для этого и пришлось бы броситься вниз. Люди летали, летали когда-нибудь?
Ах, Валечка, крыльев у меня нет. Все хорошо, а крыльев нет. Пока не устроится судьба Ивана Васильевича. Пока не выберется Боря из Воронежской тины.
Радуюсь Марии Федоровне Мансуровой. Боже, как она прекрасна и как красива. Муж ее 12 лет добивался ее руки. Оба они совсем еще молодые. Муж ее — в мире монашествующих. И его очень люблю. Он очень хороший собеседник, добр, терпим. Отними от «Идиота» некоторое его смешное юродство, дай ему духовное и внешнее изящество и тонкий, глубокий ум (без украшения, но с необозримыми пространствами горного чистого воздуха). Не знаю, почему я вспомнила «Идиота», говоря о нем. Может быть, потому, что и Сергея Павловича можно любить также сильно, как того, только вместо жалости