— радость и восхищение. Больше всего подходит слово восхищение — легко, кристально. У него прекрасные руки, я все о чем-то не главном говорю. Он необыкновенно одухотворенный, светлый и глубокий человек. Во всей жизни я не знаю человека, более его духовного, главного, настоящего. Он ближе всех людей на свете (из тех, кого я видела на своем веку) к тому, что можно представить себе лучшего в христианстве. Он из той породы, из которой сделаны праведники, мученики, может быть, даже «угодники Божий» или какие-нибудь «святители». (По правде сказать, я не очень ясно представляю себе что такое «святитель».) И, удивительно, в нем и вокруг него нет ничего сухого, мрачного и приподнято-изолированного, как у большинства религиозных набожных людей. Почти во всех бывает что-то отталкивающее от них. Не то стесняют, не то тяготят, не то просто надоедают чем-то, и хочется чистого воздуха. А от Сергея Павловича, от самого — легко дышать. Вот уж настоящий человек!
Таня мне говорила, что Мария Федоровна как-то больна по наследству, то есть она здорова, но ей опасно быть замужем — «если вышла бы она замуж, как все люди, она пропала бы, так у них в роду». (Но не знаю, в чем дело, потому что ее сестра, Варвара Федоровна замужем по-человечески, и у нее несколько детей и муж). В юности и ранней молодости они оба были «очень светские, много веселились, любили танцы, балы». Это меня удивило, так трудно представить себе это. У Сергея Павловича большая библиотека, которой нет цены, хотя «из библиотеки оставлен только один отдел». Что же в Сергее Павловиче главное? Высокая простота большого человека, глубокая доброта и какая-то удивительная внутренняя свобода, чистота, ясность, вера, и все это объединено чем-то общим — духовно.
Целые дни провожу на сенокосе и с сожалением ухожу с луга. Огромные поля крупной ромашки. Клевер. Лесные поляны земляники. Уже грибы. С Анной Дмитриевной Шаховской[566] хотим устроить шалаш на нашем огороде в поле.
Собираюсь пешком пойти в Зосимову Пустынь. Как преобразилась теперь наша с тобой дорога туда. Если бы я встретила Марию Федоровну в юности, я полюбила бы ее также, как тебя.
Я так остро чувствую сейчас пространство, что мне трудно говорить с тобой. Ташкент твой кажется мне уже где-то по ту сторону, не на краю света. Пространство мешает, не дает возможности завтра же пойти мне с тобой в Зосимову Пустынь, мешает обнять и поцеловать тебя сейчас, ваг сию минуту, крепко и наяву!
Время и Пространство! Вот обо что разбивается голова.
Валя, насколько невозможен твой приезд в Сергиево в это лето? Или хоть ранней (еще золотой бы) осенью? Есть ли хоть какая-нибудь надежда на это? Привет твоему дому. Люблю тебя крепко, высоко, глубоко, широко и еще не знаю как, Валечка ты моя родная.
На тропинке горы встретила Михаила Владимировича, шел к нам за термометром. Взял у меня грибы, а я зашла в комнату Вавочки (в дом через домик от нашего, моего с Варварой Федоровной) — чтобы поздно вечером не будить ее трех парок — хозяек.
Чужой кот выпил молоко. Прогнала его и строго запретила являться.
С Михаилом Владимировичем уложила сено в маленький сарай. Получился сеновал. Сено душистое, цветочное. Запах сена — сейчас самый любимый. Тонкий, сильный и как-то не чувственно, но головокружительный. За вырез платья забралось сено.
Утро — домашнее; печь, вымыла полы, убрала все. И весь день до вечера на сенокосе. В Черниговской пустыни, у всенощной, попала уже к самому концу: «Слава Тебе, показавшему нам свет».
Передо мной среди молящихся стоял Флоренский с двумя детьми и с Огнёвым. Кирилл неотрывно прижался, прислонился к отцу.
Оказалось, что Саша, воспитанница — горничная Олсуфьевых, была потрясена, на нее оказало большое впечатление, что как-то на днях, когда я ворошила с ней сено и было очень жарко, разделась и работала в платочке на голове. Саша сначала была поражена, я послала ее ворошить сено на другую поляну. Смотрю — и Саша разделась до рубашки. («А и, правда, легче, а то жарко».) Нас начали пить оводы, и мне пришлось, как и Саше, надеть рубашку.
Потом я совсем и забыла об этом эпизоде. Но Саша не справилась с этим событием и несколько раз приступала к Софье Владимировне, стараясь узнать ее мнение об этом. Про свое раздевание она не решалась, а обо мне робко спросила:
— Ведь это грех, показывать свою плоть?
Софья Владимировна что-то не на тему ответила ей, что Ольга Александровна очень хорошая девушка.
Саша сама не выдумала бы такой постановки вопроса — это она пропиталась атмосферой дома, среды. И зачем это люди во что бы то ни стало стараются выдумать грех?
Было очень просто, было жарко. Небо, земля, сено, горячий ветер, солнце. Я и разделась. Стало легко и радостно работать («Слава тебе, Господи, как хорошо».) И в голову не пришло, что это плоть, да еще моя, да еще грешная или греховная, да еще что я показываю ее. Копне сена, что ли, или Саше?
Вавочка все старается объяснить мне, что мир во зле лежит, мир ущербен, плоть не просветлена, не преображена. Говорит, что я язычница, не знаю жизни духа, мне неведомо горнее духовное восхождение, срывы, взлеты. Я живу плотской и душевной жизнью. А дух еще не летал над моим хаосом.
Смыкаются мои языческие глаза, — ночь поздняя, — до завтра.
Нет, по правде не могу я понять, что рука, нога, вся эта самая плоть — человечье тело — греховно. Все нехорошо начинается тогда только, когда весь человек, то есть как раз не физическое его тело, а именно эта самая его душа, или воля, или что там такое — ну, — просто весь человек, со всеми руками и ногами, делается разбойником, предателем, делает или думает нехорошее, тогда и греховно все. А что радуешься горячему ветру и солнцу, да легко дышать — уж это грех, это уж просто нарочно придумывают, чтобы все даже самое простое и радостное непременно нарядить в свои выдумки. Я уже начинаю сердиться.
Неожиданно на мою сторону горячо и необыкновенно живо стала кроткая, смирная Анна Дмитриевна Шаховская, очень ясная и смиренная сестра Натальи Дмитриевны. Ученая естественница, вся живет в строении цветов, корней, стеблей. Этим напоминает Зину. Для Зины интереснее всего на свете, как устроена скорлупа яйца, и подкладка, пленка на скорлупке, и прочее. Анна Дмитриевна, полу придушена капризной, волевой матерью[567], очень старенькой.
Очень нравится мне Анна Дмитриевна, — самый скромный человек изо всех, кого я знаю в жизни. Кроткая, добрая, очень умна, но до того скромна, что это не сразу замечают люди. Хорошее, милое, ясное лицо. Образованный человек, — способна на большую научную работу. Господи, дай Бог ей счастья и семью свою, радость ее слишком заполняет мать. Я не осуждаю, но я не хотела бы так — в жизни своей дочери, если она у меня будет.
Троица Рублева, миниатюры на пергаменте старых книг, прекрасная парча, мертвые жемчуга, вышивка, покои Растрелли, колокольня.
Первый раз была в большом Успенском соборе (16 век). Тихо, торжественно, высоко, пусто. Чудесные своды, высокие узкие окна. Перед глазами и сейчас стоит София крылатая и крылатый Иоанн Предтеча и ангелы на одной иконе — вот именно такие, вот они ангелы!
Была у Фаворских. Владимир Андреевич угостил нас пирогом с черникой и рассказал об одномерном восприятии мира.
О напечатанной книге Флоренского «О мнимостях в геометрии». Вавочка говорит: «Флоренский открыл четвертое измерение».
Надо сказать не так. Он занят исследованием вопроса о четвертом измерении.
Фаворский тоже язычник, да еще художник. Дощечки и острые штучки его граверные кажутся мне таинственными приборами алхимика. Будто совсем простой, но утонченный, сложенный прекрасный человек. Глубокий — подходит к нему слово, ясный. Жена его — Мария Владимировна (Дервиз)[568] — на вопрос моей анкеты о любимой геометрической форме, не задумываясь, ответила:
— Мы с Володей любим шар.
Их невозможно представить себе отдельно. Люблю их вместе.
Вавочка завербовала у Фаворских скульптора и даму, которые будут говорить об игрушках и о кукольном театре на наших дошкольных средах в Педагогическом Институте. Об этом скульпторе и о художнице Вавочка говорила с Фаворскими. Выпачкалась вся в чернике, и мы пошли домой.
Я спряталась на огороде за душистыми бревнами и из засады слышала, как приходили одни за другими по мою душу. Лида Леонтьева-Арьякас с мужем, Таня Розанова, Лида Богуцкая и еще кто-то, какие-то «дама и господин» (Ефимовы)[569]. От любопытства я чуть не показалась из своей крепости, но утерпела, и вот у меня тихий свободный час.
Вечер тихий, благословенный. В Лавре будет торжественная иллюминация с разноцветными кострами, фонтанами и прожекторами по какому-то академическому случаю. Лида, вероятно, приходила звать меня туда. Не пойду. Там будет и фейерверк.
Что это ты пишешь, друг мой, о «шествии в жизни по своим особым путям через боль и страдание других»? Ко мне применить эту пышную фразу просто невозможно.
О брате — «власть имеющем» — было сказано вот в какой ситуации. Вероника сказала о Борисе:
— Он как солнечный ветер над рожью, над степными цветами, теплый, солнечный, золотой, не губительный, но вольный, ласковый и непреодолимый.
Я, шутя, и сказала тогда:
— И власть имеющий? Да. Но он не замечает этого. Вот и все.
Ober Menschen, сверхчеловеком Борю конечно же я не считаю. Да и не надо это, если бы и повод был. Довольно было бы, если бы он был просто человеком, полноценным и настоящим.
Вообще мне неприятен вопрос в упор о праве на грех и преступление. Через боль и страдание других идти к какой бы то ни было своей цели нет ни у кого права. Пусть это право берут те, кто для цели оправдывает все средства. И вообще и оправдывать, и осуждать я отказываюсь. Вот уж, поистине, не чувствую никакого права (и вкуса к этому) — на какие бы то ни было приговоры.