Я говорю о трагическом, Валечка, потому что этот человек женат и очень крепко (и духовно, и жизненно — крепко), связан с женой и подростком-сыном. И он, я думаю, привык к таким бурным, поэтическим безответственным встречам. Пока они оба еще в лунном тумане, но, по-моему, недалек час, когда им надо будет расстаться или захотеть, какою бы то ни было ценою — не расставаться дни и ночи. О нем думаю, что к настоящей роковой глубине он вряд ли способен. Слишком много он тратился в этой области и устал, и слишком связан. Ему 42 года <44 года. — Н.Г.>. Я очень хорошо отношусь к нему. И если бы я была молода, вероятно, так же подпала бы под его обаяние, как все мои дошкольницы (он читает у них народное искусство, «Петрушку»).
Вот какие дела, милые мои. Оле об этом пока не пишите, то есть в том случае, если она не затрагивает сама этих вопросов. Я думаю, что она не может об этом не писать. Она вся полна, переполнена, пере-пере-полнена тем, что пришло в ее жизни.
Готовится у нас вечер Гуро[585]. Бойко инсценирует и очень хорошо читает уже из «Осеннего сна» — «вот и лег, утихший, хороший». Бойко недавно гостила у нас и была милая, кроткая, обаятельно умная, и много «изображала» из Ахматовой, Блока и пьес своего сочинения.
Это очень талантливая андрогина. То, что она андрогина, язвит меня отвратительным и мрачным воспоминанием об Эсфирь. К счастью, ее андрогинство лишь в духовно-душевной области. В жизни ей нужна, увы, — как недостижное нечто — обыкновенная женская доля. Мне ее всегда болезненно жаль. Она очень бедна — без калош, без обедов, живет космически одиноко и теряет голос не то от туберкулеза, не то еще от чего-то.
Обнимаю Вашу голову, Виктор. Нежно, нежно целую Вас, Валечка, родная моя.
Заболела (уже по правде) Вавочкина нога. Наташа рисовала Лиду.
Ольга-Марфа пеклась о многом.
Вечером я с Наташей у Фаворских на чтении пьесы Ольги Форш «Равви»[586]. На чтении были Михаил Владимирович, Лида и Гуго Арьякас, три сестры Розановы — Таня, Варя и Надя с мужем, Аня Бронзова с мужем, Сафонова, Берсенева, три поколения Фаворских, Огнёв и Флоренский.
Флоренский во все время чтения вздыхал и упивался запахом из флакона Ольги Форш — она составила какую-то особенную «дьявольскую смесь», — говорит «очень удачно». Михаил Владимирович старался не смотреть на Флоренского, а под конец буквально даже закрыл лицо рукой и почти совсем отвернулся.
Лекция Ефимовых об искусстве, об игрушках, о кукольном театре. Талисман Ефимова — трехсотлетний китайский дракон или тигр — заговорный какой-то. Когда Ефимов дал мне его, — будто замкнулся круг какой-то. Что это? Жутко и радостно.
«Не бойтесь. Вам не надо бояться зверя», — сказал Ефимов тем же голосом, каким он рассказывает что-то и каким говорил со всеми в аудитории, показывая игрушки. Может быть, на какую-то долю тише, но мне показалось, что мы одни на свете.
Взглянула на зверя, и он улыбнулся мне. Деревянный. Глаза из серебряных гвоздиков. Клянусь, — улыбнулся!
С Ефимовыми на празднике Фаворских. Празднуют десятилетне их семьи (Владимира Андреевича и Марии Владимировны). Были и Флоренские. Яркий свет в больших, высоких комнатах — бывших кельях Троицкой Лавры. Приветливо, радостно, уютно, чисто. И навсегда молодо в их доме, так будет и когда они будут стариками. Художники.
Темно-красное, янтарное и, как темный мед, вино. Чудесный мед из Байдарской долины. Художественные пряники (их даже жалко было есть). Мадригалы, стихи, шуточные вирши «сороковатых годов», спич старика Фаворского[587], смутивший Владимира Андреевича, игра «Кто и что».
Прощание в столовой, потом в передней. Вдруг залила нежность к Владимиру Андреевичу. Такой он весь хрустальный был какой-то, светлый брат, белая птица. Но что можно было сказать (на эту тему?), лучше помолчать — всегда лучше. Я взяла и поцеловала его — через длинный нос стоявшего между нами у притолоки Флоренского. От неожиданности Фаворский крепко поцеловал меня. Вышло так просто, что я не успела смутиться от своей храбрости, и никто как будто не удивился. Я сдержанно попрощалась с Флоренским, если бы можно было — склонилась бы «белым лицом до сырой земли», но уж до этого-то не дошло. И в сенях еще было прощание: «Вы забыли попрощаться со зверем». «Прощай, зверь» (не тронула его).
Чудесная, морозная, темная, снежная ночь.
Весь вечер у них был золотистый, искристый, очень дружный, оживленный, и, вероятно, всем, кто был на нем, — было хорошо. Михаил Владимирович с доброй улыбкой сказал: «Мария Владимировна напекла пирогов во всю Ару» (ей в голову не пришло, что можно не все сразу испечь; и правда, было всего больше вдвое, чем требовалось). Я первый раз видела Флоренского в обществе приятных ему людей и друзей. Какой он блестящий собеседник, и вообще, он самый удивительный человек из всех, кого я знаю на свете. Праздничные Ефимовы, милые, чудесные Фаворские, главный Флоренский, серебряная тихая старушка Фаворская[588], по-старинному любезный, как маркиз, Владимир Дмитриевич Дервиз, кроткая, красивая дочь его — сестра Марии Владимировны — Елена Владимировна, еще люди всякие, не было никого, кто был бы некстати, все как будто самые желанные гости. Ой, как хорошо и золотисто было все.
Об этом вечере — знаю, буду и потом помнить, как об одном из прекрасных дней жизни. Вероятно, и всем, кто был на этом вечере у Фаворских — так же этот день, как подарок. Легко дышать, золотисто дышится, светло.
Весь день — ощущение темно-красного, прозрачного, как вино, почти светящегося (шума или цвета?) и золотистого, как мед.
Утром рано зашел Ефимов и звал в лес. Не пошла — просто так, нипочему. Дневные утренние заботы, конечно. Сказал о сегодняшнем вечернем и завтра утреннем богослужении Флоренского в Пятницкой церкви, чтобы пойти вместе.
После лекции Вавочки в военной Академии о литературе 18 века во Франции пошла с ней к Фаворским.
Игра в мнения на записках — сравнение с растениями и животными, минералами, пейзажами. И вне игры, хотя и во время игры, мне был дан белый листок и карандаш. Я написала: «Ярило — золотой дождь и гром. Божья птица». Зверь, китайский тигр или дракон, талисман утащил это в свою пещеру — в бархатный особый левый карманчик. А когда Фаворские запели русские песни, зверь вышел из пещеры и сел на палец Ефимову. Слушал. Тот курил, и зверь двигался вместе с рукой и не спускал с меня глаз. Ворожил.
Вдруг прекратился электрический свет, — так поздно оказалось. И нас оставили ночевать. Устроили меня и Вавочку в комнате Владимира Дмитриевича Дервиза на широчайшем диване, а Ефимова с Николаем Борисовичем (Каменевым)[589] за тонкой перегородкой.
Зажгли тонкие восковые свечи (одна из них была из черного воска, как из смолы), и не захотелось расходиться. На широком нашем диване приютились Фаворская с сестрой, Ефимов, я и Вавочка. Попросила Вавочку «погадать», она закрыла глаза рукой и говорила, что видит ряд зрительных образов. Я записала эти гадания обо всех нас. Вавочка сказала несколько своих стихов, и я сказала ее стихи о дочери Иаира[590], почему-то зашел о ней разговор.
И еще: после ухода сестер было еще несколько минут — много ли, мало ли, было ли, не было? Он рассказал о верховой езде, о лошадях, о ландышах в лесу. От случайного движения Вавочкиной руки, волосы мои распустились, как плащ, как лава, — тяжелые, вьющиеся тяжелыми крупными волнами, кольцами и локонами. Я сама удивилась.
«Громокипящие». «Странно видеть это вокруг кротчайшего спокойного лица». (Ефимов сказал это, как вслух подумал, — не мне и не Варваре Григорьевне, а просто так, может быть, и сам не заметил, что проговорил вслух.)
Четыре часа ночи. Башенные часы — мелодичный звон.
Снежное утро!
Проводили до половины пути домой Вавочку и вернулись, и пошли в церковь к обедне. Говорили о снеге, о воде, о земле, о стихиях мира. Он рассказал о своем обручении с океаном. Ку-палея в океане, вдруг в руке оказалась раковина круглая, в виде кольца. И он «обручился с водой, с океаном» (вспомнили о венецианских дожах, обручающихся с Адриатикой).
Богослужение Флоренского и его проповедь о дочери Иаира. Слушала, боялась дышать.
Даждь-Бог, Ярило. Солнечная пронзенность. Солнечный, пронизанный солнцем мир, просвеченное солнцем тело мое. Даждь-Бог, Ярило!
И — Иной Лик (ценности высшего порядка). От креста серебряный, в отсветах огней, и холодок от серебра — больше ничего в мире не было в тот момент, и не видела будто, хотя обостренным каким-то восприятием и знала все, что вокруг.
От креста отошла уже свободная. Даждь-Бог отпустил меня.
Земным поклоном простилась с Ярилой. Слава Даждь-Богу, спасибо, что явился, был в моей жизни, и поцеловала руку, попрощалась и поблагодарила. И пока ждала завершения круга богослужения (не смотря — видела, ну, право же, не смотрела, а видела) — белым мрамором было лицо Ярилы, с закрытыми глазами, поднятое чуть-чуть вверх — минуты три? Очень долго?
…Ярило, золотой дождь и гром, Божья птица. Дитя! Никогда его не увижу. Закрылись Царские двери, завершился круг обедни. Ушла домой, молча, поклонившись в пояс, стоявшему уже в дверях художнику. У него хватило такта не останавливать меня. Снежный полдень!
В подземной церкви Черниговского скита у всенощной. Все богослужение для меня было «Слава Богу», — не заметила, как быстро пролетели четыре часа — совсем не устала.
Снежная дорога через лес домой. Разговоры спутниц о старце Анатолии Оптинском, о Порфирии Черниговском.