Если, оставив в стороне резиденцию французского президента, свернуть в улочку Берриер, то оказываешься в самом сердце старинного Парижа. Совсем рядом – церковь Сен-Филипп-дю-Руль, в которой отпевали Бальзака. Сам писатель свои последние дни провёл неподалёку, на улице, названной потомками его именем. Незадолго до смерти Оноре де, женившись на молоденькой, решил «провести остаток дней» в собственном «замке», построенном для себя и Ганской. Ухлопав на этот дворец все свои сбережения, Бальзак быстро скончался.
Сегодня от бальзаковского наследия – лишь старый сад (вернее – то, что от него осталось) да часовня Св. Николая. Самым краешком старинный садик упирается в другой дворец – барона Соломона Ротшильда. После смерти старого банкира здание было отписано государству. И к теме нашего повествования этот дворец имеет самое непосредственное отношение. Именно здесь, на ступенях ротшильдова особняка, 6 мая 1932 года разыгралась самая настоящая трагедия – событие, всколыхнувшее всё русское эмигрантское сообщество. В тот день на парадном крыльце дворца был убит премьер-министр Франции Поль Думер. А застрелил его русский эмигрант!
Имя покушавшегося – Павел Горгулов. 37-летний уроженец станицы Лабинской, что на Кубани, имел высшее медицинское образование (окончил Карлов университет в Праге) и тягу к литературе. А ещё являлся проповедником диктаторского национализма («русского фашизма»), ратуя за так называемую военно-политическую партию «зелёных». Впрочем, это не мешало ему в бытность работы в моравских городках делать нелегальные аборты и даже, если верить слухам, соблазнять пациенток. В 1929 году Горгулов выпускал в Чехии журнал «Скиф» (сам печатался под псевдонимом Поль Бред).
Чехословакию врач-писатель покинул с намерением вступить во французский Иностранный легион. Однако в 1931 году его арестовали за незаконную медицинскую практику и выслали в Монако, где он получил вид на жительство, преспокойно живя там с женой.
6 мая 1932 года Горгулов, имея пригласительный билет на имя «ветерана-писателя Поля Бреда», проник на благотворительную книжную ярмарку ветеранов Первой мировой войны, которую открывал сам президент республики – 75-летний Поль Думер. (К слову, Думер потерял на той войне четырёх сыновей.) Здесь присутствовало много знаменитостей – например, писатели Андре Моруа и Клод Фаррер. Интересно, что преступник незадолго до выстрелов купил книгу Фаррера с автографом, а потом ранил того в руку.
Оказавшись поблизости от премьера, Горгулов несколько раз выстрелил в него из браунинга. На следующее утро Поль Думер скончался в госпитале Божон от несовместимой с жизнью раны в основание черепа.
Убийцу тут же скрутили и отвезли в полицию. Следов какого-либо заговора, имевшего целью убийство французского президента, следственным органам выявить не удалось.
От преступника отмежевались как белая эмиграция, так и фашисты в лице Муссолини; не нашла подтверждения и версия, что Горгулов был агентом-провокатором ОГПУ. Многие считали его просто психопатом.
В июле 1932 года суд присяжных, не сделав никакой оговорки о смягчающих обстоятельствах, приговорил убийцу к смертной казни.
Из воспоминаний присутствовавшего на суде Ильи Эренбурга:
«…Горгулов был высокого роста, крепок; когда он выкрикивал путаные, сбивчивые проклятия на малопонятном французском языке, присяжные, по виду нотариусы, лавочники, рантье, испуганно ёжились… Помню страшную картину. Ночью, при тусклом свете запылённых люстр, судебный зал напоминал театральную постановку: парадные одеяния судей, чёрные тоги адвокатов, лицо подсудимого, зеленоватое, омертвевшее, – всё казалось неестественным. Судья огласил приговор. Горгулов вскочил, сорвал с шеи воротничок, как будто торопился подставить голову под нож гильотины, и крикнул: „Франция мне отказала в виде на жительство!“…»
Кассационный суд отклонил все жалобы адвокатов убийцы.
14 сентября 1932 года Павел Горгулов был гильотинирован. Произошло это на бульваре Араго, близ тюрьмы Санте. Часы над тюремными воротами показывали 5 часов 58 минут утра.
Приговор привёл в исполнение сам «monsieur de Paris» – Анатоль Дейблер. Унаследовав этот пост от отца, парижский палач Дейблер занимался казнями добрых сорок лет, успев за это время отправить в мир иной без малого четыре сотни соотечественников. К слову, ассистировал ему другой палач – некий Андре Дефурно, любимый зять, ставший главным палачом после ухода тестя в отставку. По воспоминаниям палача, Горгулов «выказал известную храбрость, ограничившись словами: „О! Святая Русь!“»…
Русская эмиграция восприняла случившееся с трепетом: как поведут себя официальные власти – не знал никто. Некоторые начали подумывать паковать саквояжи, ожидая выдворения из страны. Правительству Франции и вдове Думера общественные организации отправили соболезнования. Митрополит Евлогий (Георгиевский) отслужил панихиду о почившем президенте в Александро-Невском соборе на рю Дарю (в панихиде участвовали представители РОВС и других эмигрантских военных организаций).
Кое у кого не выдержали нервы. На другой день после покушения бывший русский офицер корнет Сергей Дмитриев, работавший в Париже официантом, выбросился из окна. В предсмертной записке он написал: «Умираю за Францию».
К счастью для наших эмигрантов, всё обошлось…
Цветаева переживала вместе со всеми. Правда, паковать чемоданы пока не собиралась. Да и не до того было. Она вновь… влюбилась. Творческому человеку, наделённому особым даром видения, невозможно без этого. И если мужчина в таких случаях не может жить без Музы, то женщина – без новой Любви.
В Праге Марина встречалась с Родзевичем. По крайней мере, эти двое были одного возраста и схожего мировоззрения. А вот в Париже Любовь явилась в лице малоопытного юноши, едва-едва начавшего корпеть над «страстными» виршами. Этим мальчиком, покорившим сердце зрелого Поэта, стал некто Николай Гронский. «Колюшке», как называла его Марина, всего восемнадцать (напомню, Цветаевой на тот момент далеко за тридцать); правда, он влюбился в Музу весь без остатка, восприняв её такой, какая она была, любя «безропотно и нежно». Мальчик настолько привязывается к зрелой женщине, что незаметно становится частью её быта: убирается в квартире, выводит из мебели блох и клопов, моет посуду, вместе с трубочистом решает проблему забитого дымохода. Этакий паж при Фее. И, надо сказать, Фея отнюдь не стесняется эксплуатировать своего преданного воздыхателя.
Хотя – не только эксплуатирует. Но и дорожит им, даже волнуется. Когда в июле 1930 года Коля в своём письме даст понять, что«Ирина Карсавина, кажется, от нечего делать влюбилась в меня», та насторожилась. «Пишите – как дела с Ир. К.»… Цветаева ревнует. После этого переписка между любовниками заметно активизировалась.
Вопреки расхожему мнению о том, что муж об изменах жены узнаёт одним из последних, Эфрон об очередном увлечении супруги всегда узнаёт одним из первых. Вот и о Гронском он догадывается сразу. И даже предлагает мальчику-любовнику передать «кое-что для жены», когда узнаёт, что тот собирается ехать на побережье в Понтайяк, где Марина отдыхала с детьми.
И в этом весь Эфрон. Правда, к началу тридцатых он был уже не тот. Что-то окончательно разладилось в их отношениях с Мариной. Внешне они по-прежнему оставались любящими мужем и женой; но искренности уже не осталось и следа. И мальчик Гронский здесь был ни при чём. После романа Марины с Родзевичем супруги как бы заиндевели друг к другу. Нетрудно догадаться – почему.
Из глубины морей поднявшееся имя,
Возлюбленное мной, как церковь на дне моря.
С тобою быть хочу во сне – на дне хранимым
В глубинных недрах Твоего простора.
Так, веки затворив, века на дне песчаном,
Ушед в просторный сон с собором чёрным,
Я буду повторять во сне – «Осанна!»
И ангелы морей мне будут вторить хором.
Когда же в день Суда, по слову Иоанна,
Совьётся небо, обратившись в свиток,
И встанут мёртвые, я буду говорить: – «Осанна!»,
Оставленный на дне – и в день Суда – забытый.
Эти строки юный поэт Гронский посвятил «М. Ц.». Единственной, которую ценил и искренне обожал. «Он любил меня первую, а я его последним…» Так Марина скажет об их загадочной любви в одном из своих писем…
Осенью 1934 года Коля Гронский погибнет в парижском метро, упав под колёса проходящего поезда…
К 1930 году еженедельник «Евразия», на который Эфрон возлагал такие надежды, приказал долго жить. Потрясение оказалось столь велико, что у Сергея обострился старый туберкулёзный процесс. Марина тут же начинает обивать пороги всяких ведомств, добившись-таки через несколько месяцев стипендии Красного Креста на лечение. Однако хлопоты себя оправдали, дав возможность мужу чуть ли не год провести в достаточно сносных условиях русского санатория, расположенного в Горной Савойе.
Два слова об этом санатории. Местечко было тихое, спокойное; кругом птички, белочки, а ещё – отсутствие посторонних. Марина с Муром приехали поддержать Сергея Яковлевича, сняв на лето комнату поблизости от здравницы. Лечение пошло больному на пользу; позже он там лечился ещё несколько раз.
Но только ли лечился? В один из приездов Эфрон, будучи связанным с советской разведкой, завербует сына владельца санатория – некоего Михаила Штранге, – молодого парня, увлечённого историей и писавшего неплохие стихи. Вскоре в Горную Савойю «для лечения» станут приезжать единомышленники Сергея и даже агенты. Достоверно известно, что однажды там «подлечивался» и хорошо нам знакомый Константин Родзевич.
Марина всего этого не знала. Зато быстро выявила интрижку мужа с какой-то девицей во время его первого пребывания в санатории. И это было особенно больно: ведь всё, что они зарабатывали, в основном шло на Сергея, на его лечение, переезды, одежду. Семья же прозябала в крайней нужде. Так, сливочное масло предназначалось исключительно больному Эфрону и Муру. Одежду практически не покупали, перешивая старую. Последнее своё платье