– Они могут пойти на сотрудничество, – сказал он. – Эх, мне бы в своё время человек двадцать таких молодцов, как ты, и теперь весь мир был бы советским…
В 1973 году Александр Орлов скоропостижно скончался, унеся с собой в могилу много тайн советских спецслужб…
К 1936 году, когда началась гражданская война в Испании, агент советской разведки Сергей Эфрон уже прочно стоял на ногах. Он активно включается в новую работу, заключавшуюся в отборе и вербовке добровольцев из числа русских эмигрантов в интернациональные бригады. По своему обычаю, с собеседниками он приветлив и вежлив; будучи хорошим физиономистом, при виде изнурённого жизнью эмигранта почти официально заверяет его: Родина вас не забудет, у каждого есть право вернуться в Россию с чистой совестью. Срабатывало отлично. Эмигранты сначала поодиночке, а потом и в очередь пошли записываться в интернационалисты.
Глядя на такое дело, не выдержал и сам агитатор, настрочивший рапорт на длительную заграничную «командировку».
«…Сергей Яковлевич сказал мне, что воевать в окопах может всякий, мне же предстоит делать что-то „интересное“, – вспоминал Кирилл Хенкин. – Что это будет за „интересная“ работа, он не сказал. Моё дело – доехать до Валенсии, явиться в гостиницу „Метрополь“, спросить товарища Орлова. Остальное – не моя забота»[81].
И вновь всплыло имя Александра Орлова – нелегала-перебежчика и главного испанского резидента советской разведки. Так вот, Кирилл Хенкин служил в спецгруппе подрывников, непосредственно подчинявшихся Орлову, а командовал тем отрядом наш старый знакомый Константин Родзевич (команданте Луис Кордес Авера, или «товарищ Кордес»).
Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять роль Эфрона во всём этом смертельном квартете, где он играл не самую последнюю скрипку. Судя по сохранившимся документам, Эфрон входил в группу, руководимую неким Кисловым, который, скорее всего, подчинялся непосредственно Орлову.
Причём Сергей Яковлевич вполне осознавал, какой работой ему приходилось заниматься. Ведь в Испанию все эти орловы и родзевичи ехали отнюдь не воевать с фалангистами Франко: их больше интересовали троцкисты, коих в рядах интернационалистов было предостаточно. И вот с ними-то, такими же русскими эмигрантами, и шла непримиримая война. Девиз «хороший троцкист – мёртвый троцкист!» – стал для советской резидентуры руководством к действию. И если взятого в плен франкиста могли запросто отпустить на все четыре стороны, то с троцкистом разговор был особый. Бедолагам порой приходилось проходить через адовы муки допросов и пыток, прежде чем их отпускали – вернее, пускали в расход.
Бывало, «ставили к стенке» и своих, заброшенных в Испанию тем же Эфроном со товарищи. Когда ничего не подозревавшим «добровольцам» ставилась задача кого-то подло убить, они в лучшем случае роптали; но были и такие, кто посылал кураторов куда подальше. Тогда стреляли в них. Война спишет всё, ухмылялись орловцы. Действительно, испанская война «списала» столько, что оставленных после неё «белых пятен» хватило бы на десяток гражданских войн иного толка.
Такой оказалась суровая правда эмиграции Сергея Эфрона, ставшим к концу тридцатых активным участником советской контрразведки – этаким важным винтиком в хитроумном и чётко отлаженном механизме советской резидентуры за рубежом. Будь рядом его боевые товарищи из Добровольческой армии, они как минимум не подали бы предателю руки. Скорее, просто бы по-тихому придушили…
Семейный нарыв, наливавшийся почти десятилетие, лопнул в марте 1937-го. В разгар сталинских репрессий, когда москвичи умирали от одного лишь звука подъехавшего к крыльцу зловещего «воронка», в Париже нашлась, возможно, единственная «песчинка в море», помчавшаяся в эту самую Москву «строить коммунизм». Её имя… Ариадна Эфрон, дочь поэтессы Марины Цветаевой и «чужого среди своих» Сергея Эфрона. Отъезд дочери стал результатом влияния отца, который (она всё знала и гордилась этим!) работал на советскую разведку. Аля не захотела «прозябать в сторонке»; её место, как она считала, только в СССР, где проживают «настоящие люди» – советские[82].
При расставании на парижском вокзале 27-летняя девушка сияла от счастья. И Алю можно было понять: ведь она совсем «не прозябала в Париже», успев кое-что сделать и для Советской России. Например, сумела создать молодёжную группу «Союза возвращения на Родину». (Можно только догадываться, сколько молодых ребят было оболванено этим самым «Союзом».)
По приезде в Москву она поселяется в крохотной коммуналке своей тётки (сестры Эфрона) и буквально засыпает родителей восторженными отзывами о Советском Союзе. «В моих руках мой сегодняшний день, в моих – моё завтра, и ещё много-много-много бесконечно радостных завтра», – пишет она, будучи словно в каком-то пьяном угаре. И, по-видимому, совсем не ведала, что этих «радостных завтра» в её жизни не так уж и много, а если быть точнее – совсем ничего.
Прочтя её очерк «На родине», вышедшем в первом номере журнала «Наша Родина», русские эмигранты онемели: они и не подозревали, что в Москве так же хорошо, как, к примеру, в Париже или Нью-Йорке. Роман Гуль, Сергей Мельгунов и прочие русскоговорящие журналисты постоянно пугали совсем другой Москвой – чудовищной и страшной на расправы. (В разгар репрессий подобные «заказухи» вошли в обиход. Нечто подобное, к слову, о Москве написал возвратившийся на родину Александр Куприн.)
Аля Эфрон первой добежала до мышеловки с сыром, устроенной русским эмигрантам большевиками. Бедняжка, она совсем не знала изнанку жизни, в которой сыр зачастую бывает простой бутафорией…
Итак, Эфрон и Цветаева оказались в самой гуще безжалостной войны двух контрразведок. То был смертельный симбиоз паутины и мясорубки. Причём Сергей стал одним из её активных участников.
Ситуация усугублялась тем, что в Москве началась тотальная «чистка» аппарата НКВД, в том числе – его Иностранного отдела. Разведчиков в спешном порядке отзывали домой. На родине их тут же арестовывали, бросали в тюремные подвалы, где с ними начинали работать опытные костоломы; всё заканчивалось расстрелом – в камере или в какой-нибудь Коммунарке. Война скорпионов.
Понимая всё это, некоторые, из наиболее отчаянных, возвращаться отказываются. Как, например, поступили ушлые разведчики Александр Орлов и Вальтер Кривицкий (первый возглавлял советскую резидентуру в Испании, второй – резидентуру в Западной Европе).
«Уже во время второй мировой войны в Москве я более подробно узнал об обстоятельствах бегства Орлова, – вспоминал Кирилл Хенкин. – Из Испании его вызвали во Францию для встречи с высоким начальством на борту парохода „Свирь“ в порту Гавр. Орлов понял, что его вызывают не для встречи с наркомом Ежовым, а для ареста. Орлов, который, приезжая в Москву, докладывал лично Сталину, пользовался редкой привилегией – он жил за границей с женой и дочерью. Они ждали его во Франции, в Перпиньяне. Он выехал на машине. После его отъезда обнаружили, что он по рассеянности взял с собой ключ от сейфа. В Париж, в советское посольство, была послана шифровка: как только приедет Орлов, пусть пришлёт ключ с нарочным обратно! Орлов в посольстве не объявился и бесследно пропал. Сейф вскрыли. Там не хватало тридцати тысяч долларов, – суммы по тем временам вполне солидной.
Зато там было письмо. В нём Орлов писал, что не хочет возвращаться в СССР и обрекать себя на смерть, а семью на мучения. Но в Москве оставалась его мать, и он ставил условие: пока её не тронут, он не выдаст ни одной из известных ему тайн советской разведки.
Когда мне рассказали эту историю, с момента бегства Орлова прошло лет пять. А мать его продолжала жить в Москве на старой своей квартире, и никто её не тревожил»[83].
Ну и, как было обещано, поговорим ещё об одном «невозвращенце».
Некто Игнатий Рейсс (он же – Натан Порецкий). Большинству читателей это имя ни о чём не говорит. Однако в тридцать седьмом оно звучало в Париже громче колоколов Нотр-Дама. Уроженец Австро-Венгрии, Рейсс был интернационалистом, ставшим одним из заметных агентов советского Разведупра. Его сослуживцами являлись Ян Берзин, Рихард Зорге, Василий Зарубин. Капитан госбезопасности и член ВКП(б), Рейсс был награждён орденом Красного Знамени. Имел собственных информаторов в гитлеровском Генштабе и Имперской канцелярии.
Рейсс не был невинной овечкой. Доподлинно известно об его участии в убийстве в августе 1925 года бывшего резидента военной разведки Владимира Нестеровича, который был отравлен в ресторане немецкого города Майнц. В Париже он проживал нелегально с женой и сыном, занимаясь, как мы понимаем, разведывательной деятельностью в пользу Кремля. Исправно делал свою работу до тех пор, пока не поступил приказ выезжать на родину. Произошло это в середине 1937 года.
Порецкий-Рейсс пошёл тем же путём, что и перебежчик Орлов, решив напоследок довольно громко «хлопнуть дверью». Как и Орлов, он отправляет в ЦК ВКП(б) довольно гневное письмо, в котором, бичуя «кремлёвскую верхушку», даёт понять, что отныне ему с Лубянкой не по пути. 17 июля 1937 года он публикует в местных газетах открытое письмо, обличавшее массовые репрессии. «Победа пролетарской революции освободит человечество от капитализма и Советский Союз от сталинизма, – негодует «невозвращенец». – …Я не могу больше продолжать. Я возвращаюсь к свободе. Назад к Ленину, его учению, его делу».
Однако письмо не ушло дальше Парижа, застряв у бдительных работников советского посольства. Жить Игнатию Рейссу оставалось полтора месяца…
Вокруг гибели этого человека копий сломано немало, но канва преступления примерно одинакова. Эфрон получает из Центра приказ организовать за «невозвращенцем» негласное наблюдение. Агент засылает за Рейссом «наружку» в лице своей проверенной сотрудницы Ренаты Штайнер.