«Его доверие могло быть обманутым, моё доверие к нему непоколебимо»[94].
Документально подтверждено, что первый допрос (22 октября) длился почти восемь часов!
Когда Цветаеву вызвали в полицию вновь (27 ноября), на вопрос: «Где теперь пребывает ваш муж?» – Марина ответила: «Уехал в Испанию». Удобная версия, не правда ли? Не вызывает сомнений тот факт, что версию ей подбросили мужнины коллеги из «Союза возвращения на Родину». Ведь если так, то получалось, преследовать Эфрона было, в общем-то, не за что: человек уехал добровольцем воевать в Испанию.
Вообще жену предполагаемого преступника в этот раз потревожили совсем по другой причине: Цветаева была специально вызвана для опознания почерка Сергея. Дело в том, что в распоряжении полиции имелись рукописные копии телеграмм, написанных по-французски и подписанных одним именем. Одна из них была послана из Парижа некоему Вадиму Кондратьеву, находившемуся в Мартиньи:«Приезжайте в Париж. Жорж». Городок Мартиньи – всего в каких-то шестидесяти километрах от того злополучного места, где был изрешечён пулями Рейсс. Получив телеграмму, Кондратьев спешно покинул Мартиньи.
Другая телеграмма (тоже за подписью «Жорж») была послана Эфроном несколькими месяцами ранее: адресовалась Ренате Штайнер. Копии этих телеграмм и были предъявлены Цветаевой.
Мужества Марине было не занимать: она не только не подтвердила почерк мужа, но и, не моргнув глазом, обеспечила Сергею алиби, заявив, что все те смутные дни они проводили вместе на атлантическом побережье. Впрочем, больше её особо и не тревожили.
Однако всё оказалось намного сложнее. Убийство Рейсса, возможно, прошло бы незамеченным, если б следствием не была обнаружена прямая связь между этим преступлением и похищением генерала Миллера. Вот что писала об Эфроне парижская газета «Возрождение»: «…между ним и Скоблиным существовала определённая связь и что Эфрон по поручению ГПУ принимал участие в „мерах по ликвидации нежелательных элементов“».
Знала ли обо всём этом Цветаева? Тогда уже знала. Эфрон перед своим бегством просто-напросто не мог не посвятить супругу во что-то. И она ведёт себя так, как и подобает любой жене: пытается защитить мужа. Но Марина не только защищает – она делает ещё один шаг: подает прошение… о возвращении в Советский Союз[95].
Что послужило причиной написания этого прошения? Исследователи-цветаеведы, съевшие на этом не один пуд соли, приводят десятки всяческих причин и доводов. Будем довольствоваться малым, но основным.
Во-первых, как жена большевистского агента-провокатора, да ещё замешанного в громком политическом убийстве, она подверглась настоящей травле со стороны земляков-эмигрантов. Цветаеву не брали печатать ни правые, ни левые, ни даже далёкие от политики люди. От поэтессы отвернулись даже те, кто в своё время считался чуть ли не другом семьи. Например, некто Сверчинский, работавший с Эфроном в «Евразии», а теперь обливавший бывшего приятеля ушатами грязи.
Во-вторых, Марина понимала, что находившиеся в России дочь и муж стали невольными заложниками режима. Поэтому, как считают некоторые, когда ей кое-кто посоветовал написать прошение, то незамедлительно отправилась в советское посольство. У Цветаевой, по сути, не было выбора. Спокойно жить в среде русской эмиграции она уже не могла: затравленная и без средств к существованию долго бы не продержалась. Как будет жить в сталинской России, не представляла. Если бы от этого не зависела жизнь близких, Марина, несмотря на трудности, наверняка бы никуда не поехала. А так – «из огня да в полымя»…
Мне Франции нету милее страны
И мне на прощание слёзы даны.
Как перлы они на ресницах висят.
Дано мне прощанье Марии Стюарт.
Из воспоминаний Нины Берберовой:
«М.И. Цветаеву я видела в последний раз на похоронах (или это была панихида?) кн. С.М. Волконского, 31 октября 1937 года. После службы в церкви на улице Франсуа-Жерар (Волконский был католик восточного обряда) я вышла на улицу. Цветаева стояла на тротуаре одна и смотрела на нас полными слёз глазами, постаревшая, почти седая, простоволосая, сложив руки у груди. Это было вскоре после убийства Игнатия Рейсса, в котором был замешан её муж, С.Я. Эфрон. Она стояла, как зачумлённая, никто к ней не подошёл. И я, как все, прошла мимо неё»[96].
Отныне путь в среду эмигрантов был заказан. Всё изменилось. Многие, как видим, просто-напросто проходили мимо. И даже не здоровались…
Заканчивая трагическую историю с убийством Рейсса, отметим, что седой локон, выдранный жертвой перед смертью, принадлежал Гертруде Шильдбах. Именно она пригласила предателя вечером 4 сентября в ресторан под Лозанной, а после ужина передала его в руки убийц. После того как того застрелили, тело довезли на автомобиле до Шамбланд, где и выбросили. Мало того, накануне Шильдбах должна была передать жене Рейсса коробку конфет, начинённых стрихнином; однако этого она не сделала, вырвав в последний момент коробку из рук Порецкой, чем нарушила приказ Центра. В сорок первом ей это припомнят, арестовав в Казахстане.
Ренату Штайнер, входившую в группу Эфрона, ликвидируют ещё раньше…
С визой для выезда в СССР Цветаевой в советском представительстве не торопились. Ожидание растянулось на целых два года. За это время Марина не написала ничего существенного. Лишь утомительный быт и переписка. Ещё она перебирает свой архив. Мур из школы ушёл (его тоже травили!), стал заниматься с частным учителем. Жили на «конвертики» – деньги от Сергея, которые регулярно поставлял его товарищ (читай – агент, некто Покровский) по «Союзу возвращения на Родину».
Осенью 1938 года Марина с сыном переселяются из Vanves в Париж, где, ожидая советскую визу, проживают в недорогом отеле «Innova». Там им пришлось пробыть почти год.
«Живём – висим в воздухе, – писала Марина. – Материально всё хорошо и даже очень, но: сознание определяет бытие! И сознание, что всё это на час – который может быть затянется – как целый год затягивался – но от этого не переставал и не перестанет быть часом – мешает чему бы то ни было по-настоящему радоваться, что бы то ни было по-настоящему ценить…»[97]
В представленных выше строках есть что-то мистическое. Фразу «висеть в воздухе» шепнул Цветаевой Париж…
В отеле Марина с Муром, как уже было сказано, прожили около года. В середине июня 1939 года они, наконец, покинули своё пристанище и, сев на поезд, идущий в сторону Гавра, отправились в далёкий путь. Добравшись до побережья, вполне уютно расположились на советском пароходе «Мария Ульянова». (Именно на нём двумя годами ранее был переправлен в СССР похищенный чекистами бедный генерал Миллер.) Вскоре судно возьмёт курс на Ленинград.
Накануне, вспоминал Мур, им случайно встретился Родзевич, поздравивший с известием об отъезде. Он был очень весел и даже купил Муру цветы[98].
Счастливые, отправляясь на родину, они надеялись, что хуже, чем было им здесь, уже нигде не будет. А дома, успокаивала себя Марина, и «стены греют». Она ошибалась в одном: той России, в которой она когда-то жила, уже не было! Как не было ни стен, ни крыши, ни даже фундамента. На руинах Империи появился Советский Союз, опутанный колючей проволокой…
Там, на пароходе, Марина сравнит себя с Наполеоном, плывущим на Святую Елену. Если бы! Затерянный остров в Атлантике оказался бы для них истинным благом. Однако эти двое направлялись совсем в другую сторону…
Никто не приставляет заплаты к ветхой одежде, отодрав от новой одежды; а иначе и новую раздерёт, и к старой не подойдёт заплата от новой.
И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие; а иначе молодое вино прорвёт мехи, и само вытечет, и мехи пропадут…
Мирись с соперником твоим скорее, пока ты ещё на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу; истинно говорю тебе: ты не выйдешь оттуда, пока не отдашь до последнего кодранта.
Глава V
Мы в землю уходим, как в двери вокзала.
И точка тоннеля, как дуло, черна…
Нет смерти. Нет точки. Есть путь пулевой —
Вторая проекция той же прямой…
…Отказываюсь – быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь – жить…
Париж, 2013 г.
…Для большинства парижан утро начинается с одного и того же – с призывных зрачков гимаровских фонарей[99], приглашающих смело шагнуть в распахнутый подвал хитроумной подземки. К слову, старейшей в мире. Быть в Париже и не побывать в лабиринтах местного метро, значит, обделить себя не меньше, чем, скажем, игнорировать прогулку по мосту Александра III.
В этот раз мой путь лежит на станцию метро «Пастер» («Pasteur»), в XV округе Парижа, в районе Монпарнаса. И для этого имеются свои причины. Во-первых, мой интерес связан с самим названием станции; а во-вторых… Впрочем, об этом я расскажу в своё время. По крайней мере, это «во-вторых» и является основной целью моей поездки в вагоне парижского метро.
Кстати, мой интерес к местной подземке не совсем случаен. Я фанатик родного, московского. В отличие от многих соотечественников, для кого прокатиться в заграничном метро за счастье; и это при том, что заставить их спуститься в московское может разве что непробиваемая автомобильная пробка. Якобы