непрестижно. В самое красивое и чистое, отделанное гранитом, мрамором и мозаикой. Зато с радостью влетают в парижское. К слову, довольно примитивное, где зачастую под ногами… асфальт. О культуре поведения говорить не берусь: мои антиподы всё равно будут уверять, что в гуще африканских нелегалов им несоизмеримо комфортнее. Комфортнее так комфортнее, пусть ездят. Спорить не стану. Лучше по приезде домой в очередной раз пройдусь по нарядной «Новослободской» или новенькой «Достоевской», чтоб насладиться видом изумительного барельефа с изображением незабвенного Фёдора Михайловича.
Впрочем, и в парижской подземке нашего соотечественника может кое-что заинтересовать. Например, только там имеется станция «Сталинград» («Stalingrad») и «Реомюр-Севастополь» («Reaumur-Sebastopol»). А это для нас, сами понимаете, случай поистине исключительный, если не сказать больше – уникальный. Та, в чьём названии увековечен героический Севастополь, расположена под пересечением rue Reaumur и Boulevard de Sebastopol. Выходит, помнят французы, как полтора столетия назад залезли куда не следовало. Не одна Сюзанна и Козетта не дождалась тогда своего Жоржа и Мишеля – дорого им дались Корабельная бухта и Малахов курган. Думали, на прогулку приехали, оказалось – грудью на картечь. С тех пор с нами особо не связывались, окончательно поняв, что с русскими драться – себе дороже. А вот Севастополь не забыли. Впрочем, как Балаклаву и тот же неприступный Малахов курган. (Рекомендую: в центре Парижа, на Трокадеро, есть изумительное кафе «Le Malakoff».)
Название «Stalingrad» для французов связано с другим. Дважды познавшие немецкую оккупацию, парижане восприняли разгром в Сталинграде 6-й гитлеровской армии фельдмаршала Паулюса как национальный триумф. Ещё бы, их ненавистным врагам, наконец-то, дали по рылу, нокаутировав так, что ход всей войны повернулся вспять. Отсюда и парижская площадь «Stalingrad», и название станции метро под ней.
И вот, выбрав время, я поехал туда целенаправленно. Какой русский не захотел бы по возможности насладиться видом станции с гордым и родным названием? Не поверите, по пути туда даже сердце стучало чаще. По-видимому, от волнения. Но и это не всё. Уже когда подъезжал к пункту назначения, на предпоследней станции в вагон зашёл мужичок с аккордеоном на плече, и вскоре полились всякие мелодии на разный лад. Даже не вслушиваясь, молча продолжаю ехать дальше. И вдруг… Нет, не может быть, милый сердцу мотив, пронзивший буквально до мурашек по коже: «Катюша»! Улыбнувшись, поворачиваюсь к музыканту. Мельком замечаю, что не я один оказался тронут мелодией. Надо же, далеко от родины получить такой щедрый подарок… Сунул руку в карман, достал полгорсти мелочи и с улыбкой отсыпал мужичку:
– За «Катюшу»! Молодца, парень…
Тот, вежливо кивнув, поблагодарил:
– Merci beaucoup, monsier…
– Спасибо за «Катюшу»! – прогремел над ухом чей-то бас, и в барсетку баяниста змейкой полилась мелочь. – А ну-ка ещё разок!
– За Сталинград! – загудел вагон. – Давай-ка, повтори…
Зашипели тормоза, и огромная толпа людей хлынула на перрон с гордым названием «Stalingrad»…
И всё же я о другом, тем более что начал со станции «Pasteur» парижской подземки. Так вот, самое интересное на станции «Pasteur» не под землёй, а наверху. Там-то и ждала меня главная цель визита сюда. Название связано с Пастером не случайно. Именно здесь, неподалёку от выхода из метро, раскинулся знаменитый на весь мир Пастеровский институт. Основанный Луи Пастером, с годами французский институт микробиологии превратился в самый престижный научный центр. Даже после смерти его основателя за ним закрепилось название «Пастеровский институт».
Нам же он интересен тем, что в стенах этого заведения работали выдающие российские соотечественники. Правой рукой Пастера, бесспорно, был Илья Ильич Мечников. Сын гвардейского полковника, он рано потянулся к наукам, показав изумительную познавательность ума. В двадцать один год, когда большинство его сверстников лишь делало первые шаги в науку, Мечников из «магистров зоологии» выбился в доценты Петербургского университета. Потом профессорствовал в Одессе. Однако из университета по политическим мотивам пришлось уйти. Далее была работа над созданной им (совместно с Н. Гамалеей) бактериологической станцией для борьбы с инфекционными заболеваниями.
Но и этого Мечникову показалось мало. Вскоре молодой учёный уехал за границу. Его заметил великий Вирхов, пришедший от работ русского учёного в полный восторг. Через какое-то время научный мир познакомился со знаменитым мечниковским учением о фагоцитозе, на котором чуть позже будет построена вся наука об иммунитете. Однако и на этом Мечников не останавливается, углубившись в изучение проблемы старения организма, став основоположником сравнительной эмбриологии и сравнительной патологии. И это при том, что Илья Ильич ни на минуту не забывал о людях, живших вокруг него. К учёному тянулись всякого рода больные и страждущие; обращались со всеми напастями, будь то простуда, мозоль или… приступ аппендицита. «Добрый доктор» принимал всех без разбора. Бесплатно. А заодно рассказывал посетителям о чудодейственном свойстве кислого молока, которое, как уверял, помимо слабительного эффекта, обладает чисто оздоровительным. Всё дело, убеждал он удивлённых слушателей, в молочнокислых бактериях…
Личная жизнь Мечникова складывалась не совсем гладко. После смерти от туберкулёза первой жены, Людмилы Фёдоровны, отчаявшийся муж принял смертельную дозу морфия, но по счастливой случайности выжил. Второй женой Мечникова оказалась 17-летняя студентка Ольга Белокопытова. Когда Ольга заразилась брюшным тифом, Илья Ильич повторил попытку суицида, введя себе бактерии возвратного тифа. Повезло и в этот раз: тяжело переболев, оба супруга выздоровели…
В 1908 году вместе с Паулем Эрлихом Мечников (к тому времени уже член Французской академии наук) удостаивается Нобелевской премии по физиологии и медицине «за труды по иммунитету».
Смерть от сердечного приступа застала учёного за год до трагических событий на родине – в июле 1916 года[100].
Здание Пастеровского института на улице доктора Ру (rue du Docteur Roux), дом 25, сегодня выглядит таким же, каким было при жизни именитых учёных. Перед помпезным фасадом Института – памятник его основателю, Луи Пастеру. Побродив поблизости, нетрудно найти и бюст Ильи Мечникова с микроскопом, выполненный в своеобразном арт-стиле.
Мой новый знакомый, работающий здесь доктор Гийом, показывает квартиру Пастера на первом этаже, ставшей за эти годы своего рода местной достопримечательностью. Напротив – институтская библиотека. Вся ценность последней (по крайней мере, для нас, русских) в том, что здесь, если попросить, вам покажут прах Ильи Мечникова. Прямо над нами, на втором этаже, был кабинет учёного. Когда-то там, намекаю Гийому, на стене в кабинете висела посмертная маска Мечникова. Нельзя ли взглянуть? На втором – рабочие кабинеты, отвечает мой визави, а потому ход туда заказан. Услыхав про маску, лишь пожал плечами. Зато подтвердил, что гробница самого Пастера находится в здании Института.
Наивно было бы полагать, что в этих стенах из наших работал один лишь Мечников. По сути, каждый известный российский микробиолог прошёл местную школу: Александр Безредка (занимался проблемами местного иммунитета и анафилаксии); Владимир Хавкин (создал противохолерную и противочумную вакцины, причём первую – испытал на себе); Сергей Метальников[101] (изучал влияние нервной системы на иммунитет); и десятки других имён…
Ну а теперь мой путь лежит обратно – по улице доктора Ру в сторону монпарнасской станции метро «Pasteur». Оставив справа красивый католический костёл, выхожу на перекрёсток улицы с бульваром Пастера. Здесь, на самом углу, по адресу 32 Boulevard Pasteur, органично вписалось пятиэтажное (не считая пристроя на последнем этаже) здание, в котором, судя по отделке и окнам, можно угадать гостиницу средней руки. Вот она-то и есть цель моих сегодняшних изысканий.
Неброская вывеска извещает, что передо мной… гостиница «Innova». Та самая. Если вам это название ни о чём не говорит, напомню: именно в ней перед отъездом в Советский Союз проживала Марина Ивановна Цветаева с сыном Георгием.
Захожу. Прямо перед входом – крутая лестница, упирающаяся в светлый мраморный порожек. По местному обычаю, покрыта недорогой дорожкой. Этот французский секрет мною давно разгадан: в старых парижских зданиях во время ремонтов не рушат всё подряд, кое-что стараются сохранить – например, чугунные винтовые лестницы, хорошо вписывающиеся в любой интерьер. Таким образом, перед моим взором, вне всякого сомнения, лестница, помнящая поступь Цветаевой! Неплохое начало.
– Bonjour, monsieur, – здороваюсь с консьержем, приветливо улыбающимся из-за стойки.
– Bonjour, monsieur, bonjour…
Разговорились. Его зовут Мохаммед, родом из Марокко. Смуглый, с белозубой улыбкой, при виде меня он излучает такую радость, будто встретил если не родного брата, то как минимум своего африканского родственника. Пришлось успокоить: останавливаться в вашем отеле, говорю ему, в мои планы не входит, ибо явился сюда исключительно с познавательной целью.
– С познавательной? – удивился консьерж, заметно «потускнев». – Это как?…
– Дело в том, что я из России, – объясняю ему. – Когда-то здесь останавливалась известная поэтесса Марина Цветаева…
– Знаю, знаю… Слышал, – удивил меня Мохаммед. – И о России тоже наслышан. Там живут сильные и гордые люди…
Ну, об этом-то ты мне мог и не рассказывать, подумал я, сам знаю; а какие мы при взгляде извне – вам как раз и судить…
– Так вот, я слышал об… о Tsvetaeva.
Я улыбнулся. В устах этого малого слово «Цветаева» прозвучало некой волшебно-арабской вязью. А для нашего общения – своего рода паролем, как «сим-сим откройся». И это тоже обнадёживало.