«…Когда в точности Сергей Эфрон стал заниматься активной советской работой, – пишет обезумевшая от горя женщина, – не знаю, но это должно быть известно из его предыдущей анкеты. Думаю – около 1930 г. Но что я достоверно знала и знаю – это о его страстной и неизменной мечте о Советском Союзе. Как он радовался, читая в газетах об очередном советском достижении, от малейшего экономического успеха – как сиял! („Теперь у нас есть то-то… Скоро у нас будет то-то и то-то…“) Есть у меня важный свидетель – сын, росший под такие возгласы и с пяти лет другого не слышавший.
Больной человек (туберкулёз, болезнь печени), он уходил с раннего утра и возвращался поздно вечером. Человек – на глазах – горел. Бытовые условия – холод, неустроенность квартиры – для него не существовали. Темы, кроме Советского Союза, не было никакой. Не зная подробностей его дел, знаю жизнь души его день за днём, всё это совершалось у меня на глазах, – целое перерождение человека.
О качестве же и количестве его советской деятельности могу привести возглас французского следователя, меня после его отъезда в Советский Союз допрашивавшего:
– М. Efron menait une activité soviétique foudroyante! (Г-н Эфрон развил потрясающую советскую деятельность.)
Следователь говорил над папкой его дела и знал эти дела лучше чем я. (Я знала только о Союзе Возвращения и об Испании.)
Но что я знала и знаю – это о беззаветности его преданности. Не целиком этот человек, по своей природе, отдаться не мог ‹…›
Мне предъявили копии телеграмм, в которых я не узнала его почерка. ‹…›
Я не знаю, в чём обвиняют моего мужа, но знаю, что ни на какое предательство, двурушничество и вероломство он не способен. Я знаю его: 1911–1939 г. – без малого 30 лет, но то, что знаю о нём, знала уже с первого дня: что это человек величайшей чистоты, жертвенности и ответственности. То же о нём скажут и друзья и враги. Даже в эмиграции, в самой вражеской среде, никто не обвинил его в подкупности, и коммунизм его объясняли „слепым энтузиазмом“ ‹…›
Кончаю призывом о справедливости. Человек душой и телом, словом и делом служил своей родине и идее коммунизма. Это – тяжёлый больной, не знаю, сколько ему осталось жизни – особенно после такого потрясения. Ужасно будет, если он умрёт не оправданный.
Если это донос, т. е. недобросовестно и злонамеренно подобранные материалы, – проверьте доносчика. Если же это ошибка – умоляю, исправьте пока не поздно»[117].
Отправила. И стала ждать.
Не дождалась. Ни ответа, ни привета. Ничего.
До жути страшная тишина ещё больше настораживала – да нет, она пугала, буквально сводила с ума!
14 июня того же года Марина пишет второе письмо Берии, уже не такое длинное:
«…Судя по тому, что мой муж, после долгого перерыва, вновь переведён во Внутреннюю тюрьму, и по длительности срока заключения обоих (Сергей Эфрон – 8 месяцев, Ариадна Эфрон – 10 месяцев), мне кажется, что следствие подходит – а может быть уже и подошло – к концу. Всё это время меня очень тревожила судьба моих близких, особенно мужа, который был арестован больным (до этого он два года тяжело хворал).
Последний раз, когда я хотела навести справку о состоянии следствия (5-го июня, на Кузнецком, 24), сотрудник НКВД мне обычной анкеты не дал, а посоветовал мне обратиться к вам с просьбой о разрешении мне свидания.
Подробно о моих близких и о себе я уже писала вам в декабре минувшего года. Напомню вам только, что я после двухлетней разлуки успела побыть со своими совсем мало: с дочерью – 2 месяца, с мужем – три с половиной, что он тяжело болен, что я прожила с ним 30 лет жизни и лучшего человека не встретила.
Сердечно прошу вас, уважаемый товарищ Берия, если есть малейшая возможность, разрешить мне просимое свидание.
Марина Цветаева»[118].
И вновь – вакуум…
Когда через несколько месяцев измученная скитаниями Марина Ивановна вернётся за вещами на подмосковную дачу, то обнаружит там… гроб. Как выяснится, в гробу лежал удавившийся накануне один из занявших после их отъезда половину дома сотрудник НКВД. Дача-то оказалась страшной…
Летом 1940 года Марина покинула Голицыно. Жить негде. Пишет отчаянное письмо секретарю Союза писателей Александру Фадееву с просьбой предоставить какое-либо жильё. «…Абсолютно невозможно», – отписывается тот.
Выручил знакомый искусствовед Габричевский, который на лето уезжал с семьёй в Крым и до осени предоставил Цветаевой свою комнату со всеми удобствами в центре Москвы.
Длинное послание влиятельному чиновнику от литературы Петру Павленко (лауреату Сталинской премии, зятю Константина Тренёва) тоже не помогло. Пастернак передал письмо Цветаевой Павленко, после чего тот поэтессу принял, причём довольно ласково. Но помочь чем-либо оказался бессилен.
Лето промелькнуло, как взмах крыла бабочки. Дамоклов меч – где жить дальше?! – не даёт Цветаевой покоя. И тут она решается на ещё один шаг – шаг отчаявшегося вконец человека. В августе Марина отправляет телеграмму Сталину: «Помогите мне, я в отчаянном положении. Писательница Марина Цветаева»[119].
На первый взгляд, телеграмма наивна. Но только не в случае с Цветаевой. Она ничуть не сомневается, что Сталин знает, кто такие Цветаевы; ведь её отец, Иван Владимирович Цветаев, основал лучший в стране музей, а в Ленинской библиотеке хранились его уникальные книги. Цветаевы, уверена Марина, не захудалые колхозники, они известная и уважаемая фамилия России! И снова – тишина. Большевики умели молчать, когда это было необходимо. Они уже начали невидимую охоту. Страшной оказалась эта охота за женщиной и подростком…
Тем временем маховик террора в отношении родных Цветаевой раскачивается в полную силу. Последнее письмо Берии с просьбой о свидании с мужем и дочерью в этот раз не осталось без ответа. Другое дело, что ответ, в общем-то, оказался «пустышкой»: в просьбе было отказано. (Кто знает, может, и к лучшему: не для её расшатанных нервов было видеть растерзанными самых близких любимых людей.)
Зато не сидели сложа руки сами терзатели. В мае 1940 года Ариадну Эфрон как «шпионку французской разведки» приговорят к восьми годам заключения в исправительно-трудовом лагере. В июле закончится следствие и по делу Сергея Эфрона. Ничего нового: «французский шпион». Несмотря на то что Эфрон к тому времени уже был сломлен морально и физически, на суде он заявит: «…Я не был шпионом, я был честным агентом советской разведки. Я знаю одно, что, начиная с 1931 года, вся моя деятельность была направлена в пользу Советского Союза»[120].
Не помогло. Весь суд являлся лишь ритуальной ширмой, прикрывавшей беззаконные действия властей.
Приговор, как и следовало ожидать, оказался судилищем. Из протокола закрытого судебного заседания Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР от 6 июля 1941 года:
«ЭФРОН-АНДРЕЕВА Сергея Яковлевича
ТОЛСТОГО Павла Николаевича
КЛЕПИНИНА-ЛЬВОВА Николая Андреевича
ЛИТАУЭР Эмилию Эммануиловну
КЛЕПИНИНУ-ЛЬВОВУ Антонину Николаевну
АФАНАСОВА Николая Ванифатьевича
подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества.
Приговор окончательный и обжалованию не подлежит»[121].
Судилище. И вот почему. В рассекреченном восьмитомном архивно-следственном деле № 644 сохранилась справка об истинной секретной работе Сергея Яковлевича. Заглянем в неё:
«В 1931 г. Эфрон был завербован органами НКВД, работал по освещению евразийцев, белоэмиграции, по заданию органов вступил в русскую масонскую ложу „Гамаюн“. В течение ряда лет Эфрон использовался как групповод и активный наводчик-вербовщик, при его участии органами НКВД был завербован ряд белоэмигрантов, по заданию органов провёл большую работу по вербовке и отправке в Испанию добровольцев из числа бывших белых. В начале гражданской войны в Испании Эфрон просил отправить его в республиканскую Испанию для участия в борьбе против войск Франко, но ему в этом по оперативным соображениям было отказано.
Осенью 1937 г. Эфрон срочно был отправлен в СССР в связи с грозившим ему арестом французской полицией по подозрению в причастности к делу об убийстве Рейсса. В Советском Союзе Эфрон проживал под фамилией Андреев на содержании органов НКВД, но фактически на секретной работе не использовался. По работе с органами НКВД Эфрон характеризовался положительно и был связан во Франции с б. сотрудниками Иностранного отдела НКВД Журавлевым и Глинским».
И какой из всего этого можно сделать вывод? Пожалуй, только один: бывший активный белогвардеец Эфрон вполне подходил в жертву безжалостному Молоху Террора. И был ликвидирован как «отработанный материал». Такого было не жалко.
Ничего этого Цветаева не знала. Хотя, конечно, догадывалась. Но чисто по-женски, каким-то внутренним чутьём осознавала накатывавшуюся страшную беду.
В сентябре она запишет: «…Никто не видит – не знает, – что я год уже (приблизительно) ищу глазами – крюк, но его нет… везде электричество. Никаких „люстр“… Я год примеряю смерть»[122].
И всё же она жила надеждами. Надежды как-никак заставляли жить…
Мы много говорили о жизненном пути Марины Цветаевой и лишь мельком – о пути её творческом. О творчестве поэтессы написаны Эльбрусы научных монографий и Эвересты прочих исследований, в том числе – критических заметок коллег и собратьев по перу. Выглядеть на